— Какого дьявола тут творится? — возопил мой племянник Авесса, человек, обычно невозмутимый настолько, насколько это вообще возможно для живого существа.
— Перемешай их, перемешай! — проревел я в ухо Иоава, в страхе указывая на нашу полную пенисов корзину. — И прикрой чем-нибудь эту кучу!
— Перемешать долбаную кучу! — голосом еще более оглушительным передал Иоав мой приказ. — Прикрыть тележку! Тележку, тележку прикрыть! Кто из вас, матерей ваших за ноги, угробил этого Ургата?
Чудо, что мы вообще живы остались.
— Да опадет ваше лоно, и наполнится живот ваш соленой водой! — такое пожелание проорал я, унося ноги, всем женщинам этой деревни.
Тележку мы накрыли, территории филистимлян отодвигались все дальше и дальше, и розы, розы осыпали нас на всем нашем пути, шедшем от одного победного празднества к другому, пока мы не вернулись в Гиву и я не пересчитал добытые нами краеобрезания — две сотни трофеев принес я Саулу, который все время мрачно вглядывался в меня с лютой злобой, как будто я, выполнив его просьбу, нагло подтвердил самые мрачные из его предвидений и фантазий. Верный слову, он отдал мне в жены дочь свою Мелхолу. Он знал, сказал он, что Господь был со мной, однако тон, каким он выдавил из себя это признание, отозвался дрожью в моей спине.
На свадьбе моей он не танцевал. И Мелхола тоже. А я никак остановиться не мог. Ох и повеселился же я! Подстрекаемый ее братьями и куда более компанейскими, чем она, кузинами, тетками и дядьями, я плясал что было мочи, вскидывая колени и пятки все выше и выше, пока туника моя не обвилась вкруг поясницы и я не сообразил, что мои подскакивающие гениталии выставлены на всеобщее обозрение и всякий, кроме слепцов и мертвецов, волен вдосталь налюбоваться на них. Аплодисменты я заработал громовые. Мы пили, как ефремляне, и потели, как свиньи. Ионафан с братьями вливали в меня один кубок вина за другим. Время от времени я замечал, что Мелхола с Саулом никакого веселья не испытывают. Храня на лицах застывшее неодобрительное выражение, они упорно держались в тени, в сторонке от празднества, и я, помнится, подумал, что вид у этой парочки далеко не счастливый, такой, будто отец наелся кислого винограда, а у дочери на зубах оскомина. Когда я, счастливо кружась в танце, проплыл мимо нее и поймал ее уставленный на меня напряженный, неодобрительный взгляд, зябкое предчувствие охватило меня — предчувствие того, что я никогда не сумею удоволить ее на сколько-нибудь долгое время. И в голове моей мелькнула мысль, что, возможно, Иоав был прав и мне лучше было б жениться не на ней, а на Ионафане. И все же я так лихо веселился на моей свадьбе, что мне пришлось шесть раз — шесть! — покидать хоровод и, спотыкаясь, выбираться через парадный вход Саулова дома в Гиве, чтобы оросить его фасад. Впоследствии мне сообщили, что шесть раз — это рекорд для такого молодого человека.
Свадебный пир завершился, певцы с музыкантами удалились, буйных кутил потащили вдоль улиц по домам — с факелами, каждого в отдельном сиреневом шерстяном одеяле, — хриплые голоса заревели похабные песенки о супружеском соитии, каждый свою. Я, уже мало что соображая, голосом, столь же пьяным, как остальные, добавил к ним собственную. И тут мне пришло в голову, что от Мелхолы я за весь вечер не услышал не то что ни слова, а ни единого писка. Саул передал мне ее в качестве жены. Я усадил ее рядом с собой, раскланялся с ее родственниками, приветственными кликами поздравлявшими нас. Из моей родни на свадьбу никто приглашен не был. Удобно развалясь на спине, я мало что видел из-за укрывшего меня до самых глаз одеяла, с которым мне лень было бороться.
— Мелхола? — на пробу спросил я. — Ты здесь?
— Называй меня царевной, — услышал я в ответ.
При этих словах несшие нас молодые люди разразились радостным улюлюканьем, придавшим мне такую смелость, что я после минутного смущения загоготал вместе с ними. У входа в жилище, отведенное нам Саулом, они поставили меня на ноги, а Мелхолу подняли и уложили мне на руки. Я перенес ее через порог и захлопнул за собою дверь. Едва я опустил Мелхолу на пол и увидел ее обращенный ко мне строгий взгляд, я понял, что вляпался в новую неприятность. Глаза ее, и так-то уж маленькие от природы, сузились до размеров мерцающих булавочных головок. И при первых же словах Мелхолы все надежды на то, что я сделал неверные выводы насчет ее настроения, рассыпались в прах.
— Ступай прими ванну, — приказала она, сжимая губы в тонкую бескровную линию. — Помой подмышки. Когда высушишь волосы, причеши их, и на затылке тоже. Прополощи зубы. И опрыскай лицо одеколоном.
Когда я, скрупулезно исполнив ее наставления, вернулся к ней чище чистого, благодушия в ней не прибавилось. Скрестив на груди руки, Мелхола стояла передо мной непреклонная, как каменная стена, и молчала. Я же повел себя с кротостию Моисея, который временами бывал, как вы знаете, кротчайшим из всех людей на земле, а когда почувствовал, что не в силах больше сносить ее молчания, позволил себе лишь униженно поскулить.
— Что-нибудь не так? — выдавил я из себя.
— Что может быть не так? — Она пожала плечами, не сводя с меня холодного взгляда.
— Ты как-то не очень со мной разговорчива.
— А о чем с тобой говорить? — Взгляд мученицы, сопроводивший эти слова, несколько подпортило застывшее на ее лице выражение бесстрастного безразличия.
— Ты, похоже, сердишься на меня.
— Сержусь? — Она произнесла это слово с сарказмом и завела глаза в насмешливом удивлении. — Почему я должна сердиться? С какой стати мне сердиться? Разве мне есть на что сердиться?
Я почувствовал, что почва под моими ногами колеблется.
— Ты ничего мне не хочешь сказать?
— Не вижу темы для разговора.
— Ну Мелхола! — взмолился я.
— Царевна, — напомнила она.
— Мне что же, так и называть тебя постоянно царевной?
— Только если хочешь, чтобы тебе отвечали с учтивостью.
— Может, я что-то не так сделал, — уже почти извиняясь, спросил я, — так скажи мне.
— О чем тут говорить? — ответила она и снова с преувеличенным равнодушием пожала плечами. И после грозного молчания, продлившегося десять секунд, которые она, по-моему, отсчитывала про себя, Мелхола наконец соизволила высказаться более пространно: — О том, что ты опозорил меня и покрыл бесчестьем перед отцом и братьями? Да еще в мою брачную ночь? Именно это ты сделал, Давид, именно так ты со мной поступил, ты пил, плясал и горланил песни, ты веселился, как заурядный пьяный хам. Ты вел себя вульгарно, Давид, совершенно вульгарно.
Я попытался ее урезонить:
— Мелхола, но как раз братья твои и просили меня петь, пить и плясать. Да они и сами тем же занимались.
— Мои братья, — уведомила она меня, — царские сыновья, они могут заниматься чем хотят и никогда при этом не произведут вульгарного впечатления. Даже предположить, что они могут показаться вульгарными, — это уж возмутительная вульгарность с твоей стороны. Что же, я, похоже, получила лишь то, что заслуживаю. — Голос ее упал на целую октаву, она заморгала, видимо стряхивая слезы. — Нечего было выходить за простолюдина.
Я продолжил попытки урезонить ее, взяв самый примирительный тон:
— Мелхола, дорогая…
— Царевна Мелхола, — оборвала она меня.
— Всякий, за кого бы ты вышла, оказался бы простолюдином. Саул — первый наш царь, у нас пока нет аристократии. Слова твои несправедливы.
— А где это сказано, что я обязана быть справедливой? — возразила она. — Покажи мне, где написано, что я обязана быть справедливой? И как смеешь ты, ничтожество из Иудеи, говорить мне, царевне, что я несправедлива. Ты, знаешь ли, не в канаве меня подобрал, это я вытащила тебя из канавы, понял?
— Мелхола, — твердо поправил я ее, — когда ты увидела меня в этой канаве, я как раз возглавлял парад. Я был героем, и все приветствовали меня. Это случилось сразу после того, как я убил Голиафа.
— Кого? — переспросила она.
— Голиафа, великана, филистимского силача, которого устрашились все, даже отец твой. Ты нарумянила лицо свое и села у окна, чтобы увидеть меня, разве не так? Разумеется, я был в это время в канаве. А ты ожидала, что мы пройдем парадом по тротуару?
— У нас в Гиве нет тротуаров.
— Ну, а я о чем говорю? Кого бы ты ни выбрала, тебе пришлось бы вытаскивать его из канавы.
— Да, но ведь я выбрала тебя, — объявила она, непреклонно скрещивая руки.
— Это Саул меня выбрал, не позволив мне вернуться домой к отцу моему и назначив меня тысяченачальником. Он дал мне знать, что ты любишь меня, потому мы и поженились. — Я уставил на нее призывный взгляд и спросил: — Мелхола, неужели ты не любишь меня, ну хоть чуточку.
— Да, Давид, я люблю тебя, — признала она, немного смягчившись. — Но по-своему, как член царской семьи, ожидающий ото всех повиновения.
— Ваше величество.
— Вот, уже лучше. Дай мне слово, что ты всегда будешь помнить, что женился на царевне.
— Сильно сомневаюсь, что ты позволишь мне об этом забыть, — ответил я.
— Я хочу, чтобы ты мылся каждый вечер и чистил зубы после всякой еды. Постоянно пользуйся дезодорантом. После того как помочишься или сходишь по большому, непременно мой руки с мылом, особенно если собираешься заняться приготовлением пищи. Следи за волосами, они всегда должны быть причесаны, в особенности на затылке. Терпеть не могу мужчин, у которых волосы прилипли к затылку, так и кажется, что они лентяи и лежебоки. И не ковыряй при мне в носу. Это вульгарно.
— Да я и не ковыряю в носу. Отродясь не ковырял.
— Не спорь со мной. Это тоже вульгарно. И не пукай.
— Совсем?
— Ты плохо слышишь? Каждый раз, приходя под вечер домой, переодевайся. Человек не может вольготно чувствовать себя под вечер в одеждах, которые проносил целый день.
— Ладно, сделаю.
— И еще я хочу, чтобы ты спал в пижаме. Подстригай ногти, следи за их чистотой. Мне нравятся ухоженные мужчины с властным выражением лица, безупречно одетые и всегда пахнущие мылом и дезодорантом.