— А что я должен был делать, когда Самуил не явился перед битвой в Михмас, чтобы принести жертвы? — громко вопросил Саул, сызнова охваченный недоумением, коего ему так и не удалось для себя прояснить. — Кто тут повинен — я или он? Он запаздывал, а воины мои вострепетали, видя, как филистимляне возрастают в числе. Ударь мы сразу, мы бы легко опрокинули их. А Самуила все не было. Я пришел туда с армией, рвавшейся в бой, и вот, ей пришлось смотреть, как филистимлян собирается все больше и больше, с колесницами и наездниками, так что скоро стало казаться, будто их там, что песка на морском берегу. Самуила же не было и не было. Когда народ Израиля понял, как он стеснен, он, натурально, расстроился и начал разбегаться от меня и укрываться в пещерах, и в ущельях, и между скалами, и в башнях, и во рвах. А некоторые из моих евреев переправились за Иордан в страну Гадову и Галаадскую. Мы же не имеем права сражаться, пока не вознесем к Господу мольбы в виде всесожжений. А без Самуила мы жертв принести не могли. Но Самуила все не было, не было, не было. Когда семь назначенных им дней миновали, а он так и не появился, я в конце концов сам вознес всесожжения. И стоило мне закончить, глядь, Самуил уже тут как тут. И он сказал мне, что худо поступил я и что теперь не устоять царствованию моему; теперь Господь найдет Себе мужа по сердцу Своему и повелит ему быть вождем народа моего вместо меня. «Так быстро? — воскликнул я. — Еще и жертва всесожжения не остыла!» А Самуил ответил: «Да ведь Он и мир сотворил всего за семь дней».
— За шесть, — не утерпел я, чтобы не влезть с поправкой.
— Вот именно. — Саул коротко кивнул головой. — Самуил, как сам ты видишь, тоже не безупречен. И я считаю, что его вина по крайней мере не меньше моей. Но с Богом ведь не поторгуешься. От меня ожидали победы, так? Ладно, я победил — без Самуила и, может быть, даже без Бога. А после этой великой победы начались неприятности с сыном моим, Ионафаном. Надеюсь, тебе никогда не придется столько натерпеться от твоих детей, сколько я от моих натерпелся. Ты, наверное, знаешь, как в тот раз подвел меня Ионафан?
— Подвел? — воскликнул я, разинув от удивления рот.
— Ты разве не слышал?
— Это когда он меда наелся, что ли?
— После того как я запретил вкушать хлеб до вечера. И проклял Богом того, кто сделает это.
— Ты думаешь, Бог ждал от тебя, что ты убьешь собственного сына за то, что он вкусил немного меда?
— А ты думаешь, не ждал? Когда я в тот день устроил жертвенник Господу и вопросил у Него, идти ли мне в погоню за филистимлянами, я не получил от Него ответа, никакого. Тут-то я и понял, что кто-то совершил неправое дело.
— Разве Ионафан знал о твоем запрете?
— Разумеется знал, — поспешил ответить Саул и соврал. — Я же не держал его в секрете. Что оставалось мне делать, когда я открыл его грех?
— Спросить совета у Бога, — подсказал я.
— Спросить совета у Бога, — повторил Саул и бросил на меня исполненный жалости взгляд. — Толку-то? Бог мне ничего не сказал. Бог мне с тех самых пор не отвечает.
— И ты винишь в этом Ионафана?
— Так ведь я его не убил, не правда ли?
А после и Самуил перестал приходить, чтобы увидеться с ним, — вслед за тем, как сделал Саулу выговор за его действия после одержанной над амаликитянами победы. То, что Саул взял царя Агага в заложники ради выкупа, а лучший скот его сохранил в виде добычи, вместо того чтобы всех их предать мечу, как ему было велено, стало лишь вторым или третьим его проступком — единственным актом неподчинения, однако Самуилу хватило и этого, чтобы покинуть его навсегда и Бога с собой увести.
— Он сказал, что это последняя соломинка, — мрачно продолжал Саул. — Он изрубил Агага в куски и ушел в дом свой в Раме. Сказав напоследок, что Господь отторг от меня царство.
— Всего за одно непослушание? — громко посочувствовал я.
— Да Он и Адаму не дал второго шанса.
— Адам сам разговаривал с Богом. А тебе пришлось положиться на слова Самуила.
— Так ведь это Самуил повелел мне стать царем.
— Ну, в этом случае и я бы ему поверил.
С минуту Саул размышлял в молчании, а затем повернулся, чтобы взглянуть мне в лицо.
— Слышал ли ты слово Божие, Давид?
— Не понимаю, о чем ты? — Ответ мой был осторожен, его вопрос — коварен.
— Бог когда-нибудь говорил с тобой?
— Если и говорил, я не заметил. — На сей раз я сказал чистую правду.
— А что происходит, когда ты приносишь жертву? — спросил Саул.
— Да я их и не приношу.
— А знаешь ли ты, что происходит, когда я приношу их? Ничего. Мясо не сгорает, жир почти не тает.
— Может, огонь следует разжигать погорячей, — предположил я, — или мясо брать получше?
Он оставил мои рекомендации без внимания.
— Я не получаю знамений, не получаю совета. Бог просто не отвечает мне больше.
— Быть может, Бог умер.
— Как может Бог умереть?
— А разве не может?
— Если Бог умер, почему мне так плохо?
— Сходи к Самуилу, — посоветовал я, — или к священникам.
— Я не верю священникам, они все заодно с Самуилом.
Самуил же отверг его в присутствии старейшин. Самуил, как потом оказалось, так больше ни разу и не пришел повидаться с Саулом, до самой ночи перед Сауловой смертью. Да и тогда явился лишь дух Самуила, вызванный волшебницей Аэндорской.
— Я думал, он хочет, чтобы я стал царем, — пустился теоретизировать Саул, — но он хотел сам быть правителем. Покидая меня, он сказал, что Господь отдал царство ближнему моему, лучшему меня. — Саул, нахмуря чело, внимательно вгляделся в мое лицо. — Давид, это ты был тем ближним, про которого он говорил?
Я ответил, исполнившись страха:
— Мне не дано этого знать, господин мой. Меня же там не было…
— Давид, Давид, — нетерпеливо прервал он меня, — я ныне оставил свирепство. Гнева нет больше во мне. Я люблю тебя, как моих сыновей. Самуил содеял тебя царем?
— Один только Бог может содеять человека царем, — ответил я.
— А если Бог умер?
Тут-то он меня и поймал.
— Тогда один Самуил.
— Мы знаем, он ходил в Вифлеем, — сказал Саул. — Он пошел туда с рыжей телицей на вервии, чтобы принести ее в жертву, так он сказал. Мы знаем, что он остановился в доме отца твоего, а дальше не пошел, и знаем, что он послал за тобою туда, где ты пас в то время овец. И назад он вернулся с телицей. Давид, Давид, содеял ли тебя царем Самуил?
Дальше выкручиваться было бессмысленно.
— Он помазал елеем лицо мое, — ответил я, — и сказал, что Бог усмотрел во мне царя. Но в Вифлееме вечно происходит что-нибудь в этом роде. Есть люди, которые уверяют, будто все это как-то связано с водой, которую мы там пьем.
— И ты строил с ним козни против меня? — спросил Саул. — О чем еще говорили вы с ним с той поры?
— О нет, господин мой, с тех пор я и не видел его, и не слышал, — честно признался я. — Он не открыл мне, как и когда я стану царем. И козней я никаких не строил. Я желал лишь служить тебе с того самого дня, в который я убил Голиафа.
— Голиафа? — Саул недоуменно воззрился на меня.
— Филистимского великана, — напомнил я. Меня начинало уже отчасти нервировать то обстоятельство, что никто, кроме меня, похоже, не вспоминает больше, как я при помощи одной лишь пращи убил в тот день ужасного воина.
— Какого филистимского великана? — спросил Саул.
— Того, которого я прикончил в тот день в долине дуба камнем из пращи. Тогда ты и принял меня на службу, и я стал подвергать опасности душу свою, чтобы поразить филистимлян, и хранил тебя с тех самых пор. Ты разве не помнишь?
— За собственную мою жизнь я не страшусь, — сказал Саул, так мне и не ответив. — В конце концов, Давид, смертью мы обязаны Богу, и тому, кто умрет в этом году, нечего бояться в следующем. Но для того, чтобы ты стал царем после меня, придется и Ионафану, и другим моим сыновьям сойти в могилу вместе со мной. Род мой и имя мое должны будут умереть между братьями моими.
— Молю тебя, господин мой, да не будет отныне спора между мной и тобой, — попросил я его. — Неужто ты веришь, что я пожелаю когда-нибудь зла сыну твоему Ионафану, душа которого прилепилась к душе моей и который всюду рассказывает, что полюбил меня, как свою душу?
— Да, это я от него слышал. — Саул, чуть прищурясь, вгляделся в меня, а затем требовательно спросил: — А что он хочет этим сказать?
— Что мы с ним близкие друзья, — поспешно ответил я.
— И все?
— Конечно.
— Тогда почему он так прямо и не говорит?
— Ему временами нравится говорить красиво, — объяснил я.
— Тебе тоже, — сказал Саул. — Терпеть не могу поэзию. А вот музыка твоя мне по душе.
— И я обожаю петь для тебя, — с чувством признался я. — И клянусь, никогда не подниму я меча ни на тебя, ни на кого другого из дома твоего. И стану после тебя служить Ионафану.
Я тогда и вправду так думал.
Саул вздохнул.
— Да будет отныне мир навек между тобою и мной, — предложил он. Тогда-то он и обнял меня, тепло прижал к своей огромной груди с ласковой приязнью, от которой у меня перехватило дух. — Даю тебе нерушимое слово, что никогда больше не усомнюсь я в тебе и не стану искать твоей гибели. Давид, приходи поскорей поиграть для меня — может быть, в следующий раз, как я впаду в меланхолию.
— Ты только дай мне шанс! — радостно пообещал я. — А больше мне ничего и не нужно.
Я и вообразить не мог, как скоро Саул мне его даст.
То есть прямо на следующий день злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и опять послали за мной, чтобы я пением и игрою на гуслях успокоил и просветлил его горестно сокрушенное сердце. Я явился с целой кучей музыкальных произведений, предназначенных для увеселения его — их хватило бы, если б потребовалось, на несколько часов кряду, — начиная с моей «Аве Мария» и «Лунной сонаты», за которыми должна была последовать премьера «Гольдберг-вариаций», совсем недавно сочиненных мною для страдавшего бессонницей соседа по Гиве, с которым я побился об за