— Не реви, — пригрозил он, — а то слуги обо всем догадаются.
И так как сила была на его стороне, он затащил ее в постель. И задрал ей подол. И изнасиловал.
О, какой же вред он причинил, какие навлек погибели! Свою в том числе, ибо Фамарь оказалась не единственной жертвой. Это по его милости мне пришлось семь лет спустя бежать из Иерусалима. Когда оглядываешься назад, кажется, будто время пролетело так быстро, не правда ли? Вроде бы и семи секунд не прошло. Всему причиной этот его поступок и то, что случилось потом, ибо, закончив, Амнон уже никакой любви не испытывал. Напротив, он возненавидел ее величайшею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней. Причины того он не знал да и знать не хотел. Вообще-то говоря, непонятно, какие такие удовольствия надеялся он получить от девственницы?
— Встань, уйди, — приказал он сестре с безжалостностью, презрением и отвращением. И оттолкнул ее от себя.
Смущенная, оскверненная девочка была близка к обмороку.
— Нет, брат, — сказала она сквозь слезы, — прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною.
Но он не хотел слушать ее и унизил ее еще пуще, ибо позвал отрока своего, который служил ему, и сказал, она же сжалась от слов его, словно те были плетьми:
— Прогони эту от меня вон и запри дверь за нею. А если еще придет, не пускай.
И отрок, слуга его, плотоядно поглядывая на Фамарь и хихикая, вывел ее вон и, не сказав ни слова, запер за нею дверь.
Амнон ее вышвырнул. Почему? Сколь многое сокрыто от глаза видящего и уха слышащего!
Фамарь же, так грубо отвергнутая, посыпала пеплом голову свою и разодрала одежду, которую имела на себе, разноцветную, праздничную одежду, как разодрала бы ее, оплакивая покойника. И положила она руки свои на голову свою, и так шла и вопила, пока не пришла к Авессалому, брату своему, который уже по бессвязному началу рассказа ее догадался обо всем, так что ей и продолжать не пришлось.
— Не Амнон ли, брат твой, был с тобою? Но теперь молчи, сестра моя, — приказал ей Авессалом, — не говори никому, ибо он — брат твой.
И жила Фамарь в одиночестве в доме Авессалома, брата своего, и никуда не выходила.
— Это ты правильно сделал, Авессалом, — похвалил я его, когда он мне все рассказал. Пуще всего меня угнетала боязнь вновь по уши вляпаться в неприятности и оказаться перед необходимостью принимать щекотливые решения. Поначалу самое мрачное, повергающее в растерянность сокрушение мое состояло в том, что старший мой сын выставил меня полным дураком. — Это ты очень правильно ей сказал.
— А что станешь делать ты? — спросил Авессалом и уставил на меня пристальный взор, ожидая ответа.
— С Амноном?
— Да. Как ты его накажешь?
— Он мой сын.
— А сестра — дочь твоя.
— Она всего только девочка. Она ведь не кричала, так?
— Да кто бы прибежал на ее крик? Амнон — царский сын.
— Это не важно. Девица, силою взятая в городе, если она не кричала, виновата не меньше мужчины.
— Правда? — почти безразлично спросил Авессалом. Но брови все же приподнял.
— Да, так сказано в Библии. Можешь сам посмотреть.
— Наверное, в нужде и черт священный текст приводит.
— Я же не черт, Авессалом. А сестра твоя Фамарь не была даже обручена. На самом-то деле закона, запрещающего насиловать девицу, которая не обручена, не существует. Тебе это известно?
— Так ты бы принял его, — сказал Авессалом. — Впрочем, может быть, брат мой Амнон, когда станет царем, установит закон против насильников.
Я и не предполагал, что ему присуща такая склонность к туманным сарказмам. Я начинал беспокоиться, потому как не мог понять, что у него на уме.
— Ты говорил с Амноном? — встревоженно спросил я.
— Я не говорил с Амноном ни худого, ни хорошего.
— Вот и молодец, — похвалил я его.
— Да и о чем говорить? — Лицо его оставалось непроницаемым, но пронзительные черные глаза не отрывались от меня, изучая. — Я ведь стараюсь учиться только тому, чего еще не знаю.
— И правильно, не о чем с ним говорить. Амнон — брат твой.
— А Фамарь — сестра моя. — Затрудняюсь сказать, содержалась ли в этой фразе ирония.
— Да.
— Ты поговоришь с Амноном? — осведомился Авессалом.
— Я буду с ним очень гневен, — ответил я. — Это я тебе обещаю.
— А ее ты увидеть не хочешь?
— Кого?
— Фамарь.
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Она живет в моем доме, никуда не выходит. Она изменилась. Не хочет ни с кем разговаривать. Даже время от времени.
— Так как же я с ней разговаривать буду? И что я могу сказать такого, что ей поможет?
— Ты послал ее к нему.
— Он сказал, что болеет.
— Он солгал тебе.
— За это я его отругаю.
— Она совсем одна в моем доме. И все время плачет.
— Я могу утешить ее?
— Ей кажется, что во всем Израиле нет места, куда она может пойти с бесчестьем своим.
— Это мы все замнем. Никто ничего не узнает.
— А от себя она как это скроет? Он вышвырнул ее из дому, слуге велел вышвырнуть, как будто она непристойная потаскуха.
— Я тебя спрашиваю, — повторил я, — что я могу ей сказать? Что заставлю Амнона жениться на ней?
— Она и сама теперь не захочет, — ответил Авессалом.
— А чего она хочет?
— Она не хочет, чтобы отныне кто-нибудь видел ее в Израиле.
— И куда же я ее дену?
— Могу я отослать ее в Гессур, в дом царя, отца нашей матери?
— Мысль неплохая, — тут же согласился я. — Отвези ее сам.
— А что будешь делать ты?
— С Амноном? — Это был трудный вопрос. — Вслушайся в слова отца твоего, сын мой.
Я пытался уклониться от ответа и потому прибегнул к этой профессорской манере.
— Я слушаю, — отвечал Авессалом. — И изо всей силы стараюсь научиться чему-нибудь новому.
— Так вот, стало быть, и вслушайся в слова отца твоего. Она всего лишь сестра тебе. Не жена, не наложница и не дочь.
— Фамарь — твоя дочь.
— Но что же мне делать — отомстить за дочь или сохранить сына? Ответь мне, если считаешь, что это легко решить.
— А что сделаешь ты?
— Неужели ты ожидаешь, что я позволю убить его?
Разумеется, ничего я в конечном итоге делать не стал — разве что попытался припугнуть Амнона, внушить ему хоть какое-то чувство раскаяния. Так иногда просто махнуть на все рукой. Авессалом же не смог меня простить. То есть это я теперь понимаю. В ту пору я не позволил себе понять даже того, что он может винить меня в чем-то. Но какого наказания для Амнона он от меня ожидал? Как смог бы я наказать и самого Авессалома, если бы Иоав не сделал этого за меня? Заковать его в цепи?
Я действительно очень гневался на Амнона — во всяком случае, пытался разгневаться, — когда говорил с ним наедине, ну, и что проку? Вид у него был ленивый, скучающий, а мои порицания за содеянное им не произвели на него решительно никакого впечатления. Он как бы посмеивался надо мной, отделываясь независимой, исполненной превосходства улыбкой и явно питая уверенность, что никакого наказания я на него не наложу. Пока я разорялся, он причесывался. Кудри Амнона были свеженамасленны, а браслетов на руках его сверкало гораздо больше, чем мне хотелось бы видеть на любом мужчине. О насилии, учиненном им над Фамарью, Амнон сожалел не больше, чем об оскорблении, нанесенном мне, его царю и отцу, тем, что он заставил меня сыграть при нем роль сводника. Я отчитал его и за это прегрешение, что, впрочем, подействовало на него не сильнее остальных моих инвектив.
— Тебе не следовало использовать меня как пешку в твоей игре, — укорил я его. — Зачем ты выставил меня таким идиотом?
Мои протесты лишь позабавили Амнона.
— Хотел посмотреть — получится ли? Ты что, шуток не понимаешь? А ведь ты на меня сердишься, верно? Это просто в глаза бросается.
— Очень.
— Я вижу. Хотя, по правде сказать, не понимаю из-за чего. Я влюбился в Фамарь и так томился этой любовью, что не мог даже есть и худел с каждым днем. Чего тут непонятного? Или необычайного? Знаешь, она сама больше всех виновата. Разве не она меня до этого довела? Если она не хотела, чтобы я ее осилил, нечего было приходить в дом мой.
С минуту я глядел на него, разинув рот.
— Это же я ее к тебе послал.
— А вот и не надо было, — мягко пожурил он меня.
— Но ты же сам меня попросил.
— И уж конечно, не следовало ей оставаться со мной наедине, в спальне.
— Да ведь ты отослал слуг своих.
— И потом, она не кричала, ведь так? Мы же не где-нибудь находились, а в городе, верно? Надо было кричать. А теперь на ней вины не меньше, чем на мне, так что ее еще могут и камнями побить до смерти.
— Но кто бы пришел ей на помощь? Ты все-таки царский сын.
— Без разницы, — возразил он. — Раз ты в городе, значит, кричи.
— То есть это она во всем виновата?
— Слушай, а ты-то чего так расстраиваешься? — безмятежно поинтересовался Амнон. — Рано или поздно я стану царем, и все это не будет иметь ровно никакого значения, правильно?
— Девочка обесчещена, Амнон, — попытался втолковать ему я, — она плачет и остановиться не может. И не выходит из дому.
Амнон пожал плечьми:
— Если я начну волноваться по поводу каждой обесчещенной девушки, мне других насиловать некогда будет.
— И неужели необходимо было выгонять ее после из дому?
— Она мне стала противна, папа. Что же мне оставалось делать? Ненависть, какою я возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней, вот я и захотел избавиться от нее поскорее. Неужели ты не проникаешься ненавистью к женщине после того, как ложишься с нею?
— Никогда, — ответил я и, поразмыслив, добавил: — Разве что она оказывается слишком разговорчивой.
— А мне вот и того не требуется, — сообщил он, словно бы дивясь себе самому. — Я их почти всегда потом ненавижу. Вот, пожалуй, единственное, что беспокоит меня во всей этой истории. Наверное, у меня проблемы с психикой. Стоит мне заняться с женщиной сексом, как я проникаюсь к ней отвращением. Ты чего на меня так смотришь?