– А вы, вы Анна Тимофеевна? Изменились ли вы?
– Хотелось бы верить, что изменилась, но судя по тем же самым ошибкам, которые я с постоянством героя русских пословиц, совершаю вновь и вновь, боюсь, что нет, – резко ответила Анна. – Прошу меня простить, Николай Алексеевич, пожалуй, мне пора, боюсь, долгое отсутствие может вызвать подозрения. Верно и за весь год, у меня голова не болела столько, сколько за эту неделю, – и она виновато и вместе с тем грустно улыбнулась.
Он подошел ближе и с тревогой взял в руки ее холодную тонкую и узкую ладошку, пытаясь согреть в своих руках: – К досаде своей, я верно вас чем то обидел. Не отвечайте. Вы ни за что, не признаетесь в этом, как бы я вас не умолял. А знаете, я рад, что вы ничуть не изменились, ведь если бы вы изменились, то ни за что не дали бы мне второй шанс. Не простили бы былые прегрешения. Не были бы столь великодушны. Я прошу у вас прощения за прошлое, и за настоящее, а может и за будущее.
– Я вас давно простила, разве вы не помните. Не будем же больше поминать тот случай, все в прошлом, я зла не держу, даю вам слово, – мягко заметила Анна, и ласково положила вторую руку поверх его.
– Нет, я хочу попросить у вас прощения сейчас, – упрямо и сердито заявил он. – Я поступил дурно. Не бойтесь за мою гордость, мне право пойдет это на пользу. Во мне итак гордыни сверх меры. Я не люблю признавать свои ошибки, и по правде говоря, делаю это редко, даже наедине с собой. Но перед вами, я виноват.
– Полно вам, бичевать себя и посыпать голову пеплом, – порывисто накрыв ладонью его губы, как знак того, что слова не нужны, обеими руками она обхватила его за шею и крепко притянула к себе, осыпая короткими и любящими поцелуями, яростно нашептывая слова утешения и нежности: – Вы не хуже других, вы лучше, вы лучше чем все вокруг, вы чуткий, вы благородный, вы добрый, вы настоящий, вы сильный духом. Никто кроме вас не то чтобы не стал извиняться передо мной, никто бы даже не придал значение тому событию, попросту забыл, стер из памяти, как если бы в тот день разбил фарфоровую чашку, пожалуй, и то событие было бы значимее. Вы так плохо себя знаете, вы лучше, чем вы думаете о себе, поверьте мне.
Наконец он перестал сопротивляться, словно устав грести против течения, лег на дно утлой, но крепкой лодчонки, и дал нести себя бурному потоку чувств в неизвестность, находя в том удовольствие и утешение. Вынесет ли его на мель невредимым, или разобьет о скалы едва уже ли имело значение. Он забыл и про фабрику и про долги и про купца и про одинокое детство и лишенное души будущее. В тот миг любовь к ней стала для него и якорем и спасательным кругом.
Он вдруг радостно засмеялся, будто сбросив с себя груз сомнений. Выбор сделан, будь что будет, черт с этой фабрикой и с этим треклятым купцом. Никогда он еще не был так счастлив глядя впереди на свой финансовый крах. Никогда еще он не был так свободен. На что эти деньги, если тебе не с кем разделить счастья обладания ими.
– Слушая вас, Анна Тимофеевна, я и впрямь поверю, что не так дурен, как говорила мне моя матушка. Вы светлы душой, ваш взор ясен, может потому в таком грешнике как я вы разглядели что-то хорошее.
Он знал, что в силу наивности и чистоты она идеализирует его, идеализирует то первое чувство, которое овладело ей. Едва ли она любит его настоящего, ибо она едва ли знает его до той степени, чтобы полюбить. Да и Бог с ним. К чему ей эта правда. Впервые в жизни, он поверил, что может перестать быть тем человеком, каким он был, какой он есть и стать тем, кого видит в нем она. Стать лучше, стать чище, не потерять себя, а обрести.
Казалось, они простояли так целую вечность, не произнося ни слова больше. Все было сказано, их руки и губы размыкались лишь на секунду, чтобы вновь нежно сплестись. Дождь продолжал лить как из ведра, даже навес не спасал от влаги, которая просочилась под полы одежды. С нескрываемым сожалением, они разомкнули объятия, сладкий плен сменился горькой свободой.
Николай посмотрел в ее влажные темные глаза и осознал, что в этот самый миг он дал сам себе обязательства, которые более уже не имел права разорвать. Он не мог предать то восхищение, с которым Анна смотрела на него, если же он предаст, значит предаст сам себя.
Вместе возвращаться было опасно, однако из-за дождя, пришлось спешно разыскать бричку. Вот только она была в его сомкнутых объятиях, а вот уже исчезла, а промокший, сердитый и немногословный извозчик тронулся в путь, увозя ее прочь. В тот момент он был несчастен сверх той же меры, сколь и был счастлив.
К счастью дождь вновь прекратился, широким шагом он двинулся вверх по затопленной улице. Он был и рад и опечален остаться со своими мыслями наедине. Нельзя было сказать, что это он принял решение, скорее наоборот. Всю свою сознательную жизнь, он контролировал каждый поступок, каждое слово, шел, преследуя определенные цели, имея на эту жизнь четкий план, а также видение как достичь желаемого, и теперь будто стоял выкинутый мощным речным потоком и глядел на свою разбитую вдребезги лодку и не понимал, неужто он и впрямь был так наивен, что намеревался выйти на ней в открытое море жизни.
Он не принимал это решение, решение пришло само. Вот Анна, и она уже часть его жизни, хотел он того или нет, их судьбы навечно переплетены.
Его размышление прервал протяжный щенячий вой, он повернул голову и увидел ту же картину, что и несколько дней назад. Мокрый пес-подросток, посаженый на огромную, неподъёмную цепь сидел в затопленной из-за прохудившейся крыши будке и выл. Еще пару дней назад он видел, как несчастного привязали к его «новому дому». Пес не привыкшей к такой жизни, отчаянно пытался вырваться на волю, визжал и бесновался а то и попросту со всего размаха бился головой о стену, то разбегаясь, то ударяясь, то снова разбегаясь и снова глухой стук и протяжный жалобный вой. Николай хотя и не считал себя человеком чувствительным к разного рода человеческим страданиям, однако же был крайне нетерпим к страданиям животных. И теперь, видя как пес по глупости пытается скрыться от дождя в будке, которая не то что не справлялась с задачей, а скорее наоборот, напоминала больше наполненное водой корыто, он повинуясь сердечному порыву, который к его удивлению и крайнему неудовольствию стал посещать его слишком часто и в крайне неудобное время и место. Чертыхнувшись про себя, он решительным шагом ступил во двор полуразрушенного дома и захудалого двора, по чести сказать, выглядевшего немногим лучше будки пса. Нескошенная трава в человеческий рост, покосившийся забор, грязные старые полусгнившие доски крыльца – все это не внушало доверия, так что Николай, не решился подняться и постучать в дверь. Подойдя к мутному низко расположенному окну, будто вросшего в землю как гриб, он попытался было разглядеть, сквозь короткие грязные шторки, если ли кто внутри. Однако в мутных, затянутых пылью окнах, едва ли можно было, что-то разглядеть, разве что стоящее на подоконнике странное комнатное растение, пустившее вдоль стекол словно корни свои уродливые изогнутые стебли, зловеще напоминающее щупальца морского чудовища.
Николай все больше злился на себя. На кой черт ему этот пес. И что с ним такое творится, будто запрягся в чужую телегу и потащил не свой воз. Что за странное наваждение. И словно ища поддержки вовне в минуту одолевших его сомнений, он повернулся и вновь посмотреть на пса. Пес с любопытством и немой надеждой взирал на него умными, карими и почти человечьими глазами.
Нет, по-другому он уже не мог. Стало быть, это он и есть. Стало быть, именно здесь, на краю России, он обрел не только любовь, но и себя. Он ободряюще кивнул псу и постучал костяшками пальцев в окно. Казалось, его никто не услышал или попросту никого не было дома, но что-то подсказывало Николаю, что скорее жильцы дома опасливо затихли и не рады непрошенным гостям, и он снова постучал, уже сильнее. После стука, кажется, он увидел едва уловимое движение в глубине дома, но точно он навряд ли мог сказать, окна были настолько мутными, что скорее напоминало бычий пузырь, нежели стекло.
Не выдержав, Николай крикнул: – Есть тут кто-нибудь? Хозяин, выйди, разговор есть.
– Чего тебе?! Расшумелся тут! – рявкнул кто-то с крыльца. Николай был так поглощен тем, что происходило в окне, что даже не заметил, как входная дверь отворилась, а на крыльцо вышел чумазый бородатый мужик. Его отросшие немытые сальные волосы, торчали в разные стороны, придавая ему сходство с тем самым полудиким растением, что стояло в горшке на подоконнике этого странного грязного дома.
Быстро оглядев незваного гостя с ног до головы и оценив, дорогой столичный, сшитый по первой моде кафтан, смикитив, что перед ним состоятельный господин, он сразу будто обмяк, ссутулился, а его бородатое лицо приняло угодливо-подобострастное выражение лица.
– Эк, ваше сиятельство, вас и не приметил, совсем глух на одно ухо стал, не услышал вас, да и слеп на один глаз, – лукаво начал объяснять мужик, щурясь почему-то то правым то левым глазом, а грязную ладошку прикладывая попеременно для пущей убедительности к обоим ушам.
– Скорее это моя вина, не гоже людей посреди бела дня пугать, да в такой непогожий день беспокоить. Верно, ведь говорю, уважаемый?
– Верно, верно, ваше сиятельство, – охотно согласился мужик, недоверчиво глядя на хорошо одетого господина. И его манера говорить и даже тот факт, что такой видный барин постучался к нему, приводил его в замешательство, испуг, недоверие и радость и все это одновременно. Не выдержав нестерпимого любопытства и тревожного ожидания, он первым спросил, словно извиняясь, почесав сальный затылок: – Ваше сиятельство, не сочтите за грубость, но чего же изволите, не томите?
– Ах, да, – словно забыв, зачем пришел и отчего ломился так бесцеремонно в окна к людям, неспешно растягивая фразы спросил: – Не отдадите ли, любезнейший, пса? Я с детства люблю охотиться, и вот матушка когда я был семи лет отроду, подарила мне собаку, аккурат неизвестной масти, точь в точь такого же окраса как ваш пес, тот пес конечно же давным-давно издох, но вот сейчас увидев его, нахлынули так сказать воспоминания, да и сезон охоты не за горами, планирую этой осень куропаток да рябчиков пострелять, словом, не отдадите ли мне пса? Конеч