Может прошла минута, а может час, в страхе он потерял счет времени, по цоканью копыт и глухим ударам нагайки купец понял, что бандиты скрылись. Что есть мочи он заорал: – Кузьма!!! – Спящий в одном квартале от разворачивающейся трагедии и потому ничего не видевший слуга, спросонья, выглянул из повозки, с трудом пытаясь понять кто кричит и что здесь происходит.
В его адрес посыпалась самая грязная и нецензурная брань, которую и в кабаках то не часто говорили. Испуганный Кузьма, чуть не падая на ходу, спросонья бежал на помощь, но слишком поздно: – Ваше степенство, не велите ругаться, ей Богу, на секунду уснул.
Купец лишь смачно сплюнул и побежал к лежавшему на мостовой Иевлеву. Николай упал навзничь и теперь с глухими стонами пытался встать, но едва ли это было ему по силам. Волосы его намокли и слиплись от грязи, весь сюртук был залит алой кровью, отчего понять, куда пришелся удар ножа, вряд ли было возможно.
Подбежав к нему, Кузнецов помешал бесплодным попыткам Николая встать на ноги, голову его он положил на свои колени, и почти отцовским жестом убрал волосы от лица. Тот снова глухо и жалобно застонал, глаза его были широко открыты, но едва ли он в полной мере понимал, что происходит.
– Гони сюда лошадей, дурак, – закричал он с отчаянием на извозчика.
– Ну что же ты наделал то, глупый, глупый, что же ты наделал, – горько повторял Степан Михайлович, вот только минуту назад он ненавидел этого мужчину, а сейчас, глядя как жизнь, понемногу покидает того, готов был отдать все, чтобы ему помочь, и хотя он не был причастен к произошедшему, нестерпимое чувство вины, легло на сердце тяжелым крестом.
– Анна, – простонал тот.
– Будет, будет тебе Анна, молчи, молчи, слова силы отбирают. Держись, держись, голубчик, все будет хорошо, – утешал он Николая, словно ребенка.
Подъехал извозчик, и они, погрузив Николая в бричку, через самую грязь, едва разбирая дорогу, поскакали к дому.
Разбудил Анну тревожный стук копыт и скрип, подъезжающих к парадной, колес. Она тотчас подскочила с дивана, уснув в неудобной позе, с трудом разминала затекшие ноги и пальцы. Неужели Георгий подъехал, хотя было слишком рано, а может Нина Терентьевна вернулась с дочками раньше обещанного, или Степан Михайлович из конторы воротился. Не успев перебрать в голове все версии, как дверь с грохотом отворилась, будто ее со всей силой выбили ногой. Анна подпрыгнула от ужаса, со страхом обернувшись в сторону двери.
В гостиную едва держась на ногах, ввалился Степан Михайлович с Кузьмой, на руках они держали огромный сверток, с укутанным, словно младенец в меховое пальто человеком, тот был недвижим, не издавал ни звука и только острый профиль выдался поверх накидки.
Пошатываясь, невидящим взором, не обратив внимания на Анну, Степан Михайлович со слугой, тяжелым шагом направились в ближайшую комнату.
– Тихон, беги за доктором, он как раз через два дома, скажи, чтобы пришел хоть в исподнем, время не терпит, а за констеблем отправь Егорку, скажи ему, тут все на месте объясним, долго сейчас рассказывать, что приключилось, – прокричал купец, на ходу.
Тихон, до этого, нервозно, теребивший шапку и переминавшийся с ноги на ногу, только услышав команду, тотчас скрылся за дверью в зловещей темноте улицы.
Анна, начиная приходить в себя и понимать, что происходит, кинулись за ним. В голове за долю секунды пронеслись тысячи мыслей, сердце гулко билось где-то у самого горла, стремясь вырваться наружу.
Увидев на кровати лежавшего Николая с запекшимися губами и полуоткрытыми глазами, она, обезумев, кинулась на купца словно дикая кошка: – Что вы с ним сделали? Это вы! Что вы с ним сделали мерзавец, она пыталась ударить его, но тот легко отмахивался от нее как от надоедливой мухи, наконец, рассвирепев, он толкнул ее что есть мочи, так что она отлетела к стене, будто тряпичная кукла и с грохотом приземлилась.
– Не трогал я его! – закричал он и окровавленными руками, достав из внутреннего кармана пачку смятых векселей, кинул их на пол, – Сам бы уехал твой Николай. Мне и трогать его надобности не было…в долгах он, хуже картежника последнего, полюбовник твой, – зло проскрежетал зубами купец.
Анна, немного отрезвев от горя, но по-прежнему ничего не понимая, подползла к Николаю. Боясь сделать ему больно, распеленала из мехового пальто бережно, будто матушка свое дитя. Он тихо застонал и открыл глаза.
– Голубка моя, – ласково прошептал он, попытавшись коснуться ее лица, но поморщившись, опустил руку, так что та безжизненно свесилась с края кровати.
– Тише, тише, ничего не говори, – умоляюще сказала она, прикоснувшись ласково пальцами к его губам, – не тревожься, я с тобой, я здесь.
Сюртук и рубашка были все в крови, но по его неудобной позе, и по тому как скованна правая рука, она поняла что рана находиться справа, стало быть сердце вне опасности. Малая, но надежда.
– Дайте мне нож, чистую воду и ткань, – скомандовала Анна. Ловко разрезав рубашку, она увидела, как глубока была рана. И хотя кровь уже не сочилась из груди, слышно было как нелегко со свистом дышал Николай, а грудь тяжело вздымалась.
– Что случилось? – вопрошая, обернулась она к купцу.
– Бандиты напали, эх, – с горечью сказал купец, – молодой, не стоило ему вступать в борьбу, ну что за глупый, – сокрушался он, – поторопился, э-э-э-э-х, обождал бы, да пусть хотя бы и деньги взяли, но жизнь то оставили, э-э-э-э-х, глупый, глупый.
За дверью раздались голоса, женские тревожные и сдержанные мужские, верно доктор приехал, подумала Анна с облегчением. Она хотя и знала от матушки как обрабатывать раны, но во врачебном деле смыслила мало, от того по-обывательски возлагала на врача неоправданно большие надежды.
Через минуту вошел доктор, это был щупленький старичок, с чемоданчиком, лицо его было испещрено морщинами, а глаза были добрые и блаженные, будто познавшие ту самую ускользающую от всех истину, впрочем, Анна не сразу поняла причину этого, пока по комнате не разнесся терпкий запах спиртного. В ужасе Анна посмотрела на него и почувствовала, как последняя надежда умирает на ее глазах. Уступив ему место подле кровати больного, она с тревогой шепотом спросила купца: – А нет ли другого врача? Этот верно пьян в стельку.
– Не бойся, ты не смотри что он пьян, он честно признаться, и трезв то не бывает, но дело свое знает, не хуже трезвого как стекло. Он работал в столице, но случились там некие события, о коих, я и сам честно признаться толком не знаю, в общем осужден он был, сюда сослан как каторжный, но как срок его вышел, он возвращаться не стал, да здесь и остался. Но дело он свое знает, не тревожься, уж если кто и поможет, то только он.
Вдруг доктор, словно услышав, что о нем говорят, выглянул из комнаты больного и спросил: – Кто поможет сделать перевязку?
Анна стремглав бросилась на помощь. С большим трудом им удалось перебинтовать рану. При каждом движении Николай глухо стонал и хотя был в сознании, глаза его были плотно закрыты, а сам он молчал. Ни бранного слова, ни жалобы, только стон, тихий безнадежный стон.
Проинструктировав, что и в какое время давать больному и как часто менять повязку, он знаком пригласил ее выйти.
В коридоре уже толпился народ, тут и Нина Терентьевна подоспела и прислуга выглядывала из коридора и девочки, которым строго настрого велели идти спать, стояли поблизости, и приказчик Николая – Григорий. Глаза его были печальны, и едва сдерживали крупные мужские слезы.
– Рано глубокая, – начал доктор, – боюсь, до утра не доживет, зовите лучше батюшку, от меня проку тут мало, – с этими словами, понурив голову, он развернулся, горько сгорбился под тяжестью дурных вестей, вестником которых он был поневоле, и незаметно ушел.
В комнате умирающего было тяжко и мрачно, казалось время здесь остановилось, Николай, лежал с закрытыми глазами, но не спал. Скользнув к постели, опустившись на колени Анна прильнула щекой к его холодной и влажной руке, и тихие слезы отчаяния и бессилия наконец вырвались на свободу, то были слезы безмолвия.
Николай словно очнулся, и зашевелил рукой, неловко погладив ее по лицу. Она прильнула губами к его ладошке, вложив в этот поцелуй все те чувства, которые испытывала, но не могла выразить словами.
– Поплачь, поплачь голубка, от слез тебе станет легче.
– Как же ты можешь думать сейчас обо мне, всхлипывая, прошептала она, я здесь, со мной ведь ничего не случилось. Плачу я или нет, какой в этом прок, неужели же ты думаешь, мне горше, чем тебе, что есть мои сентиментальные страдания, перед твоими, истинными.
– Значит, дела мои плохи, – заключил он спокойно, как будто что-то само собой разумеющееся.
– Нет, что ты, не то я хотела сказать, глупая я глупая, ты выкарабкаешься, с тобой будет все хорошо. Обещаю, я здесь, я с тобой, я не дам тебе уйти, и она вцепилась руками в его ладонь, будто бы спасая его от падения в черную бездну.
– Ну же, не бойся, голубка моя, ласково погладил он ее по ладони. Нет нужды лгать, я и сам все чувствую. Помогите ка мне лучше лечь немного повыше. Вот так, верно, вот так удобнее, – каждое слово давалось ему с большим трудом, после сказанного он снова зашелся кашлем, так что пришлось с минуту помолчать, пытаясь с ним справиться.
– Смерть неотвратима, смерть неизбежна в этой жизни моя голубка, неужели ты думаешь, нам было бы легче расставаться через тридцать или сорок лет, проведенных вместе? Случилось это сейчас, или случись через много зим, едва ли было бы легче, – он вновь замолчал, справляясь с кашлем, – Даже самая счастливая история любовь неизбежно имеет несчастный финал. Финал, голубка моя, он потому и финал, что не бывает счастливым.
– Не говори так, это моя вина, – рыдала Анна, – если бы не я, может ничего бы этого не случилось.
Он с трудом поднял руку и ладонью провел по ее лицу, пытаясь, толи утешить толи запомнить ее образ, – Боюсь, это было предопределено много лет назад, в тот миг, когда я встретил тебя с этими нелепыми кудряшками. Ни ты, ни я, ничего в нашей судьбе не решаем, так случилось, стало быть, так должно было случиться, а теперь ступай, пусть поторопят священника и позови ка Степан Михайловича, мне надобно кое о чем с ним потолковать.