— Я вроде как гонец, — развел руками кузен Эмилии в ответ на мой удивленный взгляд. — Моя сестра очень просила меня приехать к вам. Именно меня, никого другого. Я исполнил ее просьбу.
— Что-то случилось? — спросил я, охваченный дурными предчувствиями.
— К сожалению, да, господин граф. Я привез вам скверные вести. Эмилия умерла.
— Что?! — я не смог сдержать вскрик.
Пуретт с тоской посмотрел в угол комнаты.
— Увы, граф. Эта болезнь, эпидемия… казалось, что она закончилась, но не везде. Сначала заболела мать Эмилии, а потом и сама Эмилия. Но у нее все шло в такой легкой форме, что я думал, она выкарабкается. Я ведь тоже болел месяца три назад, но выздоровел. Сестра все время болезни говорила о вас. Расхваливала вас, убеждала, что вами нужно восхищаться.
— Подождите, — я поднял вверх руку, все еще не веря услышанному. — Расскажите все подробно. Что и как случилось?
— Я же рассказываю, господин граф. Из наших краев болезнь ушла. Мы думали, что все закончилось. Но вдруг мать Эмилии заболела. А на следующий день и моя сестра тоже. Она проболела дня три и умерла ночью. Когда ей стало хуже, она сумела написать вам письмо. Вот оно.
Пуретт протянул мне сложенную вчетверо белую бумагу, но тут же отдернул руку.
— Наденьте перчатки, граф. Эмилия строго-настрого велела мне проследить, чтобы вы читали ее письмо в перчатках. А потом сожгли. И письмо, и перчатки. Наденьте их, граф, иначе я не смогу отдать вам письмо.
Никер протянул мне свои светлые кожаные перчатки, я быстро их надел, взял письмо и сразу узнал ровный почерк Эмилии.
«Дорогой господин граф, — писала она. — К сожалению, пришла пора нам расстаться. Я вообще не собиралась расставаться с вами, но обстоятельства оказались сильнее моих желаний. Когда мы с вами впервые встретились, вы поразили меня грубостью манер. Я тогда списала это на недавний бой, но потом выяснилось, что вы специально стараетесь быть… прямолинейным в общении. Когда вы предложили обменять меня на ящик гвоздей, я сначала обиделась, а потом подумала, что ни разу в жизни не слышала ничего более забавного. И решила к вам приглядеться. Я размышляла о ваших словах и поступках и вскоре поняла, что ваши действия подчинены какой-то логике, но эта логика не от мира сего. Я сумела догадаться, что вы стремитесь сокрушить деймолитов, но это не могло объяснить ваше поведение в целом. Почему вы не уважаете жрецов и дворян? Почему вы думаете о простолюдинах так, будто они ничем не отличаются от вас или вашего друга Никера? Почему иногда вы показываете глубокие знания по неожиданным темам, а временами ничего не можете сказать по вопросам, которые известны даже ребенку? Я так усердно думала о ваших мыслях, что влюбилась в вас. Мне стало казаться, что вы — пришелец из другого мира… помните, вы рассказывали мне о разных мирах? Я даже воображала, что ваш мир давно воюет с деймолитами и вас прислали помочь нам в нашей борьбе с ними».
Я оторвался о чтения и лишь покачал головой, изумляясь ходу мыслей этой девушки. И Никер, Рупрехт и Пуретт, наверное, ожидали от меня каких-то слов, но я вернулся к письму.
«Мне очень хотелось, чтобы вы ответили на мою любовь, — писала Эмилия. — Обычно для меня, как и для любой правильно воспитанной девушки, не составляло труда заинтересовать того или иного мужчину. Но с вами я вела себя вопреки всем рекомендациям. Показывала вам свои рисунки, разговаривала о шахматах и даже давала советы. Когда вы поручили мне управлять замком, я подумала, что вы относитесь ко мне хорошо. А когда вы пригласили меня в Авиньон, то осталось лишь понять, насколько сильно я вам нужна. Насколько, господин граф? Я не могу услышать ответ, но этот вопрос меня очень интересует даже в последние часы жизни.
Я хочу завещать вам все написанные мной картины. Их пришлют в Фоссано. Только не пугайтесь, среди них мало тех, которые изображают непонятно что. Я специально писала загадочные картины, чтобы подразнить вас, мне нравилось смотреть, как вы изумляетесь. Тогда у вас появлялось смешное непроницаемое выражение лица. Мне даже сейчас хочется улыбнуться, когда я его вспоминаю. Однако мое письмо подходит к концу, у меня жар, и мысли путаются все сильнее. Мне уже трудно поддерживать в голове прежнюю ясность. Прощайте, господин граф. Передавайте привет Никеру. Может быть, у меня осталось немного минут, чтобы еще раз вспомнить мою жизнь и помечтать о будущем, о нас с вами.
Ваша Эмилия».
Я молча сжег и письмо и перчатки. Никер тоже ничего не говорил, он повернулся лицом к окну, чтобы скрыть слезы.
— Она тебе тоже передала привет, — сказал я.
Никер, не оборачиваясь, махнул рукой и вышел из комнаты.
Я поручил Рупрехту принять как следует кузена Эмилии и остался один. За окном суетились мои войска, скрипели телеги, поднимался дым от полевых кухонь. Я посмотрел на желтую глиняную миску, где лежал пепел от письма Эмилии, и мне невольно вспомнилась наша первая встреча. Я собирался взять Эмилию в плен и обменять ее на что-то полезное. И сейчас меня посетило сходное желание. Я бы с удовольствием обменял свои самые полезные вещи на Эмилию, если бы мне кто-нибудь предложил ее вернуть.
А затем я совершил один из самых нелогичных поступков в моей жизни. Я подошел к столу, взял чистый лист бумаги и написал: «Дорогая Эмилия, ты спрашивала меня, насколько ты мне нужна. Отвечу прямо: очень сильно». Потом я свернул свою записку вдвое и положил ее сверху пепла от письма Эмилии. Мне хотелось доставить ответ адресату, но я не знал, как.
Глава 44
Осень принесла с собой промозглые ветра и слякоть. После того, как мои войска расправились с графством Овадо, я расставил там своих вассалов и вернулся домой. Вскоре из Авиньона пришли известия: благодаря моим заслугам на почве борьбы с человекоподобными големами, король собирался сделать меня герцогом. Я почему-то не испытывал особой радости, хотя мои десятники и сотники прыгали от восторга. Каждый ожидал повышения. К тому же быть офицером герцогской армии более почетно, чем состоять в гарнизоне у барона или даже графа.
Еще со всех сторон до меня долетали прелюбопытные новости. Оказывается, короли пришли в сознание. Они стряхнули с себя путы долгого морока и наконец стали готовиться к большому походу на деймолитов. Вот что значит избавиться от агентов влияния.
Удивлял меня и дядюшка Вилли. Он продолжил подробнейшие расспросы о жизни в моем мире, а также потребовал, чтобы ему доставили строительные материалы и дюжину разнообразных сумок-саквояжей. Я пытался узнать, зачем ему это нужно, но если дядюшка Вилли не хочет что-то объяснять, вытянуть у него информацию просто невозможно.
В ночь перед моим очередным путешествием в Авиньон случилось неприятное происшествие — меня снова попытались убить. После гибели Виолетты мой сон ухудшился, а после смерти Эмилии стал совсем никудышным. Я долго не мог заснуть, часто просыпался среди ночи, мучаясь разными мыслями и воспоминаниями. Туссеан поил меня усыпительными травами, они помогали, но чуть-чуть.
В одну из таких бессонных ночей я услышал шум за окном. Моя спальня в Лиго располагалась на третьем этаже, и меня посетил резонный вопрос: что за существо крадется по вертикальной каменной стене?
Я тихо поднялся с постели, взял меч и подошел к окну. Бледная луна освещала силуэт пришельца. Он выглядел как человек, но лихо поднимался, цепляясь кончиками пальцев за маленькие щели между камнями. Я давным-давно читал о каком-то скалолазе-силаче, французе, который тоже мог так, но это было в моем родном мире. Здесь такие скалолазы не водились, и я подумал, что в мою спальню лезет голем.
Конечно, было бы хорошо взять его в плен. Я не рассчитывал, что он скажет что-то важное, но мне хотелось поговорить с такими, как он, чтобы понять, о чем они думают. Я осмотрелся по сторонам и обнаружил тяжеленный керамический кувшин, стоящий в углу. Энцеф более устойчив к ударам, чем человеческий мозг, однако если постараться, то можно добиться сотрясения даже энцефа. Кувшин, конечно, мог оказаться слишком уж тяжелым, и тогда голем сдохнет. Ну и черт с ним в этом случае, решил я.
Когда голова в легком кожаном шлеме просунулась в окно, я ударил. Кувшин разлетелся на части со звуком небольшого взрыва. Голем обмяк и заскользил наружу, чуть не вывалился из окна, мне пришлось втащить его в комнату.
Ко мне в спальню вбежала охрана, привлеченная грохотом. Мы связали голема крепкими веревками и положили около стены. Я принялся гадать, выживет он или нет, но его голова оказалась крепкой, и примерно через полчаса голем пришел в сознание.
Он захлопал глазами совсем как человек и попытался сесть. Мы с Никером помогли ему и усадили, прислонив к стене. На вид голему было лет тридцать, хотя кто его знает, сколько он прожил на самом деле.
— Ну что, попался? — с иронией спросил я. — Раньше мне встречались только дохлые люди-големы. У них голова становилась глиняной. А ты целехонек.
— Граф… — сухие губы незадачливого гостя шевельнулись. — Вы подозрительно ловки. Вас надо было давным-давно прикончить.
Я знал, что у человека после такого удара сильно болела бы голова. Голем, похоже, не страдал головной болью.
— А что, кто-то давно уже предлагал меня прикончить? — с интересом произнес я.
Голем едва заметно усмехнулся. Он был небрит, и его щетина окрашивала нижнюю половину лица в коричневый цвет.
— Когда вы разом захватили три замка, мы посовещались. Кое-кто предлагал вас убить, но остальные приняли вас за обычного выскочку. И я в том числе, вот дурак.
Я задумчиво кивнул. Выходит, люди-големы местной агентурной «ячейки» регулярно устраивали совещания.
— Как вы поддерживаете связь с деймолитами? — спросил я.
Голем осклабился.
— Этого я вам не скажу, граф.
Никер тоже решил вставить словечко в разговор.
— Даже если тебя поджарить на медленном огне? — хищно осведомился он.
— Не пугайте меня, — голем скривил тонкие губы. — Я умею отключать боль. И мне не страшна смерть. Это вы, люди, ее боитесь. Мы — нет.