Трудящиеся Пешта, социалисты и коммунисты, старые борцы! Помните вы эти месяцы — май, июнь и июль 1942 года, когда один за другим исчезали ваши друзья, коллеги, товарищи — с заводов, из мастерских, из редакций? Большинство из вас, будучи глухими и немыми, не слышало и не видело, что вокруг страдают и гибнут в мучениях люди. На фронте, в излучине Дона, за тысячи километров от родины, погибали двести тысяч молодых венгров — напрасная жертва. Несколько месяцев назад на фронт их провожали сам регент, премьер-министр, епископ, представители печати, радио, вся опьяненная кровью «общественность нации». Произносились высокопарные речи, что-де ради защиты Европы и всех венгров на земле они, как рыцари архангела Михаила, идут на фронт, чтобы одолеть «семиглавого красного дракона»… Их бросили на произвол судьбы, не послали помощи, пополнения и подкрепления, то есть реакция проводила свою политику независимости, разумеется и не подумав порвать с немцами или — больше того — выступить против них… В это же время в стране вовсю бурлила мирная жизнь. Будапешт сиял рекламами, бары и рестораны были забиты богачами, сколотившими на войне целое состояние. А в это самое время сотни тысяч венгерских солдат грелись у костров горящих городов в далеких русских землях. Вспомните же это!
Те, кого волокли на пытки и виселицы, знали, чем придется расплачиваться за все это. Шёнхерц[15] и его товарищи попали на эшафот и умерли на нем как «предатели родины», а в своих последних словах перед смертью они провозглашали независимую, свободную Венгрию. Они хотели сделать так, чтобы не лежал в развалинах ваш прекрасный Будапешт, чтобы не были разрушены ваши заводы, а на месте ваших домов не оставались одни обгорелые стены. Ференц Вида и многие сотни других борцов были брошены в тюрьмы Сегеда, Ваца, Балашшадьярмата, Шопронкёхида, которые после ужасных пыток показались им чуть ли не санаторием. Они были осуждены на пожизненное тюремное заключение только за то, что не хотели, чтобы ваша родина стала ареной войны, чтобы не умирали с голоду ваши дети и бессмысленно не погибал бы миллион венгров. Ради этого они пожертвовали своей молодой жизнью, оставив своих стариков родителей, жен и детей.
Теперь же вокруг разрушения, смерть и страдания… Я не хочу сказать, что все это послано нам в наказание. Ведь среди нас было и есть много невиновных. Правда, и в Содоме не все были грешники, однако господь бог все-таки уничтожил его.
Я думаю о том, что пришлось вынести и пережить за многие годы не только тем, кто сидел в тюрьмах, но и их близким, оставшимся дома, старикам, женам, маленьким детям, оставшимся без кормильца. А среди тех, за кого погибли или томились в тюрьмах борцы движения Сопротивления, среди сотен тысяч и миллионов равнодушных нашлись очень немногие, кто хотел помочь им. Сейчас я вспомнил жену одного рабочего из Кёбани. Ее мужа и старшего сына арестовали и приговорили к нескольким годам тюрьмы, а она, больная, осталась одна с тремя маленькими детьми, без денег и куска хлеба. Сколько лишений пришлось ей вынести, чтобы их не выбросили из квартиры, чтобы хоть чем-то накормить детей, чтобы в нетопленой комнате пережить с детьми зиму… Нелегальная рабочая организация оказывала ей, как и многим сотням других нуждающихся, посильную помощь. Я много раз бывал у этой женщины, видел, как тяжело ей приходится, и ни разу не слышал, чтобы она в чем-то обвинила своего мужа или сына или пожаловалась на них…
Сотни тысяч жителей Пешта! Я не знаю, какое будущее ждет вас и с вами вместе меня и моих близких, а настоящее — дымящиеся развалины, неубранные трупы. Но, вероятно, все-таки в тех, о ком вы тогда не знали или не хотели знать, вы должны видеть героев и мучеников, истинных патриотов своей страны.
Военный трибунал при начальнике генерального штаба, этот чрезвычайный суд, представлявший собой злую насмешку даже над видимостью конституции, целыми группами истреблял истинных венгерских патриотов. Однако армия, как бастион контрреволюционного духа, как главный рассадник нилашистских идей, помогала гитлеровцам не только в этом. Втайне, без ведома правительства, проводившего политику балансирования, она не только перебрасывала на Восточный фронт новые дивизии, но и выполняла особые задачи, дабы заслужить признательность своего «великого союзника».
В армии регента, адмирала Хорти, которому войска присягали на верность, считали «старым боцманом», а правительство — компанией еврейских наемников. Армия требовала по-военному прямолинейной и открытой позиции в решении всех вопросов, — естественно, в контрреволюционно-фашистском духе, а не какого-то дипломатического маневрирования то в одну, то в другую сторону.
Может быть, так думал не весь офицерский корпус, но весьма значительная его часть. Офицеры не любили гражданских политиков с их осторожностью и начисто отвергали гибкую политику. Армейские уставы спрессовали для них в своих параграфах, не терпящих никакого возражения и не требующих от них никакого мышления, всю всемирную историю. Они рассуждали так: идет война, которую развязали большевики и евреи, рвущиеся к мировому господству. Те и другие хотят уничтожить и Венгрию. Следовательно, нам нужно участвовать в войне на стороне борющейся за правду Германии. И мы победим или погибнем. Нет, мы не погибнем, мы должны победить! Следовательно, долой всякое лавирование. Все силы фронту! Заодно надо покончить и с внутренними врагами — с евреями и коммунистами, под какой бы маской они ни скрывались. А самое главное — долой всякую сентиментальность. Никакого гуманизма! Нужно сделать то, что Гитлер сделал в Германии, а затем в Польше и на Украине: уничтожить всех евреев.
Однако сделать это по рецепту Гитлера было нельзя, по крайней мере пока: все-таки существует конституция, и с ней нужно как-то считаться. В то же время представлялись великолепные способы для использования возможностей, заложенных в «конституционной форме». И фашиствующая часть хортистской армии, то есть та, которая отвергла гуманизм из принципа, полностью использовала эти возможности…
Какие же это были возможности? Ненадежные элементы можно было призывать для отбытия трудовой повинности. Чтобы из трудовых лагерей сделать лагеря смерти, надо только не мешать индивидуальной инициативе, изуверской жестокости и сведению личных счетов, не говоря уже о специально организованном садизме.
В такой обстановке весной 1942 года на Украину были отправлены эшелоны обреченных. На мобилизационных пунктах в Надькате, Ясберенье и других местах собрали евреев, профсоюзных руководителей, функционеров социал-демократической партии и вообще «ненадежных лиц». Пригоден призванный по состоянию здоровья или возрасту к несению службы или нет — на такие мелочи не обращали внимания.
Большинство начальников призывных пунктов посылало эти «трудовые роты» прямо в мясорубку. Во главе почти каждого такого пункта стояли офицеры, руководствовавшиеся чувством «патриотического долга» и без малейшего зазрения совести и излишней чувствительности выполнявшие программу истребления «внутренних врагов». Странно, но факт, что почти все начальники этих пунктов были немцами по национальности…
Конвоирам перед отправкой «трудовых рот» говорили, что из их подопечных никто не должен вернуться живым домой. Это гарантировалось подборкой конвоиров.
В большинстве случаев конвоиры оправдывали доверие. Их подбирали из унтер-офицеров, известных склонностью к садизму, из уголовников, чуждых всякой гуманности и сентиментальности. Уже в пути к месту назначения конвоиры грабили несчастных, обреченных на гибель людей. По прибытии на Украину их гнали проделывать проходы в минных полях под огнем противника. Конвоиры разворовывали деньги, выдаваемые для питания роты; людей не кормили; голодных, их заставляли работать до тех пор, пока они не падали замертво. За малейший проступок грозили наказанием вплоть до расстрела.
Так ужасы самой войны дополнялись совершенно особыми ужасами.
Оставшиеся дома — те, кто, несмотря ни на что, воспринимал мир отнюдь не через армейские уставы и не называл гуманизм и человечность вражеской пропагандой, — со страхом и даже недоверием встречали слухи о такой расправе с людьми. Значит, мы действительно были «заражены» гуманизмом, раз не хотели поверить, что люди способны на подобное варварство.
А в стране в это время по-прежнему проводилась политика балансирования. Отсутствие поддержки народных масс, которые могли бы стать опорой политики независимости, Каллаи пытался восполнить различными дипломатическими комбинациями и закулисной игрой. Ничего серьезного предложить западным державам он не мог и пытался заверить их в своих симпатиях только кокетливыми ужимками. Немцы и их верные слуги вроде Имреди, Райниша и нилашистов, как хорошие ищейки, внимательно следили за каждым шагом премьер-министра. Постепенно и он сам попал в такое трагикомическое положение, что, обладая властью, по крайней мере номинально, был вынужден прибегать к конспирации.
Большинство министров кабинета Каллаи, за исключением его самого и, пожалуй, Керестеш-Фишера, шпионило в пользу гитлеровцев. Собственно говоря, они даже и не шпионили вовсе, так как для посвященных их игра была открытой. Это напоминало, скорее всего, политические прятки — смертельные и кровавые прятки, поскольку ставкой в этой игре была судьба целой нации. Большая часть партии Каллаи в открытую дружила с Имреди и его сторонниками, а также с нилашистами. Командование армии откровенно саботировало его распоряжения: в то время как премьер всячески хитрил, стараясь придвинуть своих солдат, находившихся на Восточном фронте, поближе к границам Венгрии, начальник генштаба Сомбатхейи и его офицеры посылали туда новые полки без ведома Каллаи. Повсюду в министерствах сидели агенты фашистов. В министерстве иностранных дел такую роль играла дочь Андраша Ташнади Надя, председателя палаты депутатов, которая все известные ей дипломатические секреты продавала гитлеровцам. Более того, после 19 марта 1944 года выяснилось, что главный детектив, приставленный для охраны самого регента, ярый антикоммунист Петер Хайн также был платным агентом гестапо.