Из домов с желтыми звездами вырываются на улицу евреи и начинают срывать с дверей ненавистные вывески и знаки. А рядом перед зданием какого-то германского военного учреждения стоят немецкие посты в полном боевом снаряжении. Солдаты стоят спокойно и недвижимо, будто ничего не произошло. Недалеко от них расположен венгерский сторожевой пункт.
Люди окружают венгерских солдат и объясняют им последние события. Перемирие! Мир! Радость вспыхивает в глазах солдат, но они не двигаются с места. Упрямо повторяют, что не получили никакого приказа. Конечно, приказу, как бы он ни звучал, надо подчиняться…
В небе появляется все тот же знакомый немецкий самолет и начинает разбрасывать листовки. Зенитные батареи по-прежнему молчат…
Вновь заговорило радио, повторяя текст воззвания. Текст тот же самый — ни слова больше, ни слова меньше. А ведь так нужно было бы еще что-то сказать… Вновь гремят марши. Потом передача прерывается: объявляется воздушная тревога в южных районах.
Тревогу объявляют только по-венгерски, по-немецки — нет. И этот маленький знак о чем-то говорит. Наконец-то какой-то сдвиг. Волнение на улицах нарастает, люди ведут себя смелее. Немецкому самолету грозят кулаками, а где-то начинает трещать автомат. Может быть, стрелять начали те самые венгерские солдаты, не дождавшись приказа…
Я чувствую, что если сейчас заговорит радио и помимо неоднократно повторенного официального заявления передаст еще что-то, — например, обращение с призывом к выступлению, — то это поможет преодолеть настроение нерешительности и колебания. Но, как видно, наши господа эту самую последнюю партию опять играют без народа, не оставив ему ничего иного, как заниматься догадками и пребывать в бездействии.
Дан отбой воздушной тревоги, вновь заговорило радио, повторяя воззвание и военный приказ регента. А затем опять звучат марши. Повсюду в городе мирно стоят рядышком немецкие и венгерские караульные, патрули. Только шум разъезжающих по городу немецких военных машин означает какую-то перемену. По Большому кольцу длинной колонной тянутся со скрежетом и ревом танки и орудия. Картина напоминает 19 марта: нарастающие толпы народа почти безразлично смотрят на это движение войск, некоторые приветливо машут солдатам. И не находится никого, чтобы дать по морде тому, кто приветствует немцев. Что это — трусость или подлость?
На улицах появляется все больше народу. Но воодушевления особого нет. Я слежу за лицами, словно пытаясь разгадать какой-то кроссворд. Разгадка кроссворда — общая разочарованность.
Опять объявляют воздушную тревогу в южных районах, но в этот раз и на немецком языке. Затем от имени начальника генерального штаба Яноша Вёрёша зачитывают приказ, в котором указывается, что перемирие еще не подписано, — следовательно, армия должна сражаться и дальше… Я на ходу вскакиваю в трамвай, будто надеясь, что так мне удастся уйти от надвигающихся на меня смятения и тревоги, сжимающих грудь. В трамвае человек в гражданском платье рассказывает своему соседу о воззвании регента. Рядом стоящий жандармский офицер грубо обрывает его: «Не распространяйте панических слухов, а не то немедленно передам в полицию». Гражданин в замешательстве пытается объяснить, что это не слухи, это передавали по радио. Жандарм начинает еще больше распаляться. Я ввязываюсь в их спор и встаю на сторону гражданина. В итоге офицер в гневе обрушивается на меня, требует наши документы и намеревается снять нас с трамвая. А весь вагон в это время молчит как могила. Как будто, кроме нас двоих, никто действительно ничего не слышал о воззвании регента…
Мы слушаем радио, все время с волнением ожидаем чего-то. А ничего не происходит, и это ужасает и гнетет больше, чем самые ужасные события. Гремят один за другим марши, иногда этот треск и вой прерывается, и тогда зачитывают приказ начальника генштаба. О воззвании регента теперь уже никто не вспоминает. Затем какой-то замогильный голос повторяет: «Генерал-полковник Берегфи, немедленно направляйтесь в Будапешт!» Кто же такой этот Берегфи? Кто его вызывает и зачем?
Вместе с моим другом направляюсь к одному из участников Венгерского фронта. Он ничего не знает, кроме того, что в первой половине дня прямо на улице гестаповцы ранили сына регента и арестовали его. Наверняка немцы подготовили путч, поэтому обращение регента было обнародовано в такой спешке. По плану его должны были опубликовать только в среду. Что будет теперь? Посмотрим. Может быть, армия… От нее зависит все, так как рабочие не получили никакого оружия.
Иногда звонит телефон. Кто-то сообщает, что в Городской роще собираются вооруженные нилашисты. Еще одно сообщение: то же самое наблюдается в Народной роще и Английском парке.
«Этого можно было ожидать, — успокаиваем друг друга. — Немцы так легко не позволят своему последнему союзнику стать неверным. Но погодите, вот наша армия…» Мы с надеждой произносим эту последнюю фразу, повторяем ее не один раз и объясняем друг другу, что, наверно, у окружения Хорти хватило ума хорошо подготовиться в военном отношении. Ведь они всегда ссылались на то, что в должный момент армия… Да и военный приказ регента содержал намеки на какие-то распоряжения. Словом, они, наверно, подготовили переворот! Наверняка подготовили.
Все это мы объясняем друг другу и, чем больше повторяем, тем меньше верим собственным аргументам. Наши господствующие классы за 25 лет не сделали ничего, что служило бы интересам нации. Неужели именно сейчас они способны сделать это?!
Наступил вечер, за окном смолк гул улицы, город погрузился во мрак. По радио упрямо громыхают медные трубы оркестра, разнося по-немецки твердые, рваные звуки марша. Внезапно передача прерывается, и торжествующим голосом диктор объявляет: «Сейчас мы зачитаем военный приказ Ференца Салаши…»
В квартире, расположенной над нами, начинают кричать, прыгать, плясать так, что на нас сыплется штукатурка с потолка. А из громкоговорителя льются высокомерные фразы, выдающие преступное недомыслие и циничное предательство родины. Наверху над нами после каждого предложения беснуются все сильнее. Чем больше глупости, лжи и злобы в каждой фразе, тем больше разгорается торжество и веселье наверху. Кто же они, эти люди? Впрочем, все равно. Мы сидим у радио побледневшие, безмолвные, избегая смотреть друг на друга. Господи, да все это можно было предвидеть заранее!..
Стены как будто раздвинулись, и перед нами встал весь дом, весь город. Одни задыхаются от бессильного гнева, другие орут от восторга, беснуются, как у нас наверху…
Тихими обезлюдевшими темными улицами я пробираюсь домой. На улицах всюду стоят вооруженные немецкие патрули. Везде царит устрашающая тишина. Может быть, она такая же, как в любое другое время, но сейчас я за этой тишиной чувствую притаившуюся смерть, разрушение. Если бы звучали выстрелы, стрекотали автоматы и пулеметы, бухали орудия, это был бы знак жизни. Иногда откуда-то с юго-востока, видимо из района Кечкемета, осенний ветер доносит неясный гул. И это, наверно, единственный обнадеживающий сигнал в этот полный ужасных предчувствий вечер…
Утром все-таки раздался грохот орудийных выстрелов, застучали автоматы, то тут, то там зазвучали винтовочные выстрелы. Что-то все-таки произошло? Телефон молчит, нет передач по радио. Предрассветный туман клубится в воздухе. Отсюда, с вершины Холма роз, весь город представляется огромным молочного цвета облаком. Сейчас вот прогремел орудийный выстрел со стороны Крепостной горы, затем с востока, и одновременно разносится слышный на километр скрежет и лязг танковых гусениц. Кто стреляет и в кого?
Рано утром я поднимаю всю семью, начинаем укладывать вещи. В чемодан только самую необходимую одежду — и пошли. Всего несколько дней назад в предчувствии надежд на перемены мы приехали сюда после скитаний в провинции, а сейчас приходится уезжать опять.
Люди идут на работу, как обычно, словно ничего не произошло. Даже бранятся из-за того, что не ходят трамваи и перекрыты мосты. Раздающиеся временами выстрелы не вызывают у них особых эмоций.
Что будет с ними, если они вовремя не придут в учреждение, на завод? Их скорее волнует именно это, а не те крупные события, которые происходят вокруг…
Я вспоминаю незабываемый очерк Ильи Эренбурга о Венском восстании. В то время как вооруженные рабочие на улицах из-за углов и импровизированных баррикад стреляли последними патронами в палачей Дольфуса, рядом сотни, тысячи равнодушных спешили на заводы и фабрики, спешили, чтобы не опоздать, чтобы не потерять из заработка ни одного пфеннига.
Мост охраняют немецкие солдаты, но вскоре появляются и венгерские солдаты, офицеры, унтер-офицеры, рядовые — все с нилашистской повязкой на рукаве. Потом приходят полицейские и жандармы, также с нилашистской повязкой на рукаве. Позже прибывают студенты с ружьем за спиной и нилашистской повязкой на рукаве. Еще через некоторое время приезжают грузовики, набитые стреляющими и орущими допризывниками. У всех на шапках череп, на рукавах нилашистская повязка.
Высокопоставленные венгерские офицеры разъезжают на автомашинах с нилашистским флагом. Проходит маршем колонна солдат — все с нилашистской повязкой.
Солдаты, полицейские, жандармы, допризывники, студенты, одетые в зеленые форменные рубашки рабочие — все с нилашистским знаком. Но кто это стреляет и в кого? Неужели опять группа честных и сознательных рабочих проливает свою кровь ради блага десятков и сотен тысяч равнодушно, а то и враждебно настроенных собратьев?
Раскаты пушек и перестрелка временами умолкают, потом раздаются вновь. К полудню все полностью прекращается. Мост снова открыт для движения. Жизнь в городе принимает прежний вид, и как будто ничего и не произошло — вот только нилашистские повязки мелькают всюду. Они у солдат, полицейских, жандармов, кондукторов и даже у почтальонов. Наступившую тишину нарушают лишь громыхающие грузовики с подростками, орущими песни, стреляющими в воздух, призывающими к еврейским погромам. На шапках у них изображение черепа. На стенах домов красуются плакаты с приказом Салаши. Его текст несется из громкоговорителей, призывая всех приступить к работе.