Бабяк смотрел на Келлнера и недоуменно качал головой, словно удивляясь его детской забаве. Когда Бабяк поворачивал голову, солнечный луч ослепительно сверкал на его до блеска начищенной звездочке на фуражке. Бабяк — человек педантичный, у него все блестит: пуговицы, сапоги, козырек на фуражке.
Пако стоял, опираясь на винтовку, и дремал. Он чуть-чуть раскачивался взад и вперед, и можно было подумать, будто его кто-то дергает за невидимую веревку, удерживая от падения. В Красную Армию он пришел из императорской армии, в которой он служил еще с четырнадцатого года. Про Пако говорили, что он может спать не только стоя, но даже на ходу. По его внешнему виду нельзя было сказать, что он уже давно служит в армии. Форма у него всегда была не в порядке, на френче обычно не хватало двух-трех пуговиц, а брился он только тогда, когда ему напоминали об этом.
«Форма, пуговицы, разная мелочь — все это чепуха одна, — любит он говорить. — Офицерская мания. Красному командиру не это важно. Он должен знать, в каком состоянии у солдата находится оружие, что у него в голове, какие мысли. А это у меня в порядке…»
В бригаду Пако попал случайно: после боя отстал от своей части и, не зная куда податься, попросил тарьянцев взять его к себе.
«Пока, на время, — сказал он, — вам же нужны солдаты. А потом я домой поеду. Меня там жена ждет, да еще как ждет, и представить себе не можете».
И Пако называл какое-то село в Ньиршеге, но сколько раз он его ни упоминал, товарищи не могли запомнить, как оно называлось…
Халкович сидел на ящике и разглядывал свои солдатские ботинки. Сначала он долго разглядывал один ботинок, потом, оттянув ногу назад, вытянул вперед вторую ногу. Вот он протянул вниз руку, поправил шнурок и кивнул головой. Затем стал сворачивать цигарку. Он никогда не пользовался для курения папиросной бумагой. Оторвет кусок тонкой оберточной бумаги или вырвет клочок из ученической тетради и свернет цигарку величиной с большую дешевую сигару, которую потом курит целые полчаса. Он утверждал, что из папиросной бумаги такую цигарку не скрутишь, а скрутишь только ерунду какую-то. Правда, после того как он выкуривал такую цигарку, его уже долго не тянуло курить…
Уй стоял позади всех навытяжку, шагах в трех, сверля Гала взглядом. На лице его застыла странная гримаса, похожая на насмешливую ужимку. Вся щека его, от левого глаза и до подбородка, была изуродована неровным шрамом: две недели назад один румынский офицер полоснул его клинком. Другой на месте Уйя, возможно, умер бы от такого удара или по крайней мере провалялся несколько недель в госпитале. А он хоть бы что. Четыре дня проходил с повязкой, а на пятый день так ел, будто с ним ничего не случилось. Уходить в тыл он наотрез отказался. Правда, напрасно он ходил в таком виде, так как бойцы сторонились его, почти не разговаривали с ним или делали вид, что не замечают его. До этого он был в организации ребят в кожанках[22], а когда ее распустили, вместе с двумя товарищами вступил в бригаду. Но те двое в тот же день сбежали из бригады.
Гала охватило тревожное чувство. Наверное, нужно было обратиться к бойцам с речью, чтобы они знали, что им предстоит сделать. Но… что им сказать? Стоит ему начать говорить, как они, может быть, даже высмеют его. Они и без этого все знают… Гал пошел по дороге. Пройдя приблизительно шагов сто, оглянулся на кирпичный завод, на здание управления. Да, он не ошибся: один пулемет придется установить в первом окне, другой — в третьем, третий — на крыше. Пока за пулеметами будут лежать пулеметчики, до тех пор…
Гал вернулся обратно, лицо вытер платком, а нутро фуражки — локтем.
Первым заговорил Халкович.
— То, что мы остаемся здесь, означает… — Он замолчал, оглядел остальных, сильно затянулся из своей громадной цигарки и продолжал: — Означает, что мы остаемся, не так ли?
Бабяк рассмеялся:
— Бот так вопрос!
— А что? — Халкович укоризненно посмотрел на Бабяка. — Вы же хорошо знаете, почему я спрашиваю…
— Знаем, — согласился Деме. — Вы тоже знаете, поэтому так и спросили. В самом вашем вопросе содержится и ответ…
— Пока остаемся, — перебил Гал Деме.
Халкович выпустил изо рта целое облако табачного дыма:
— Пока. Ха-ха… Раньше для меня это слово ничего не значило. А теперь…
Деме утверждающе кивнул.
— Бывает обстановка, когда любое слово и любое понятие меняют свой смысл. А почему это слово должно быть исключением?
В этот момент Пако с левой стороны переваливался на правую, ровно на середине он застыл, открыл глаза.
— Наш маленький доктор опять умничает, — пробормотал он и тихо прокашлялся, как человек, который действительно только что проснулся.
— Наш маленький доктор всегда умничает, — засмеялся Бабяк.
Пако подошел к Халковичу и, дождавшись, когда тот сделает очередную затяжку, взял у него цигарку, сунул себе в рот.
— Я тоже так считаю, — заметил Пако Бабяку. — Хотя у меня появилось такое чувство, что с тех пор, как наш доктор стал нас просвещать, мне стало казаться, что я меньше знаю. Раньше я считал, что я и то знаю, и это, а стоит ему что-нибудь объяснить, как оказывается, что ни того, ни этого я не знаю…
— Хватит об этом, — заметил Гал. — Потом поговорим. Сейчас нужно говорить о том, для чего мы здесь остаемся. Даже если каждый из вас и знает, все равно поговорим об этом… Вам всем ясно, что бригада, все ее бойцы хотят попасть домой. Мы тоже хотим, но главное для нас заключается в том, чтобы остальные попали…
— Конечно, — пробормотал Келлнер. — Это ясно. Чего тут говорить!
— Вполне возможно, — сказал Гал, — что начальство местного гарнизона попытается…
— А мы не позволим им этого! — прервал командира Келлнер. — Я же сказал, что нам и так все ясно…
— Я рад, что вам все ясно, — заметил Гал. — Но пусть вам станет ясно и то, что земля просохнет не скоро. Значит, тот, кто попытается догнать бригаду, вынужден будет идти только по этой дороге. По полю же сейчас и пехота не пройдет. А тяжелые гаубицы, пушки — тем более не протащить…
Деме поднял руку, как это делают дети в школе.
— Командир, вы не обижайтесь, но если можно… Мы ведь здесь… Совсем без прикрытия остались…
Гал чувствовал, как что-то дрогнуло в его лице:
— Верно. За нами, возможно, наблюдали, следили. Поэтому мы и остались здесь на некоторое время. Вот так, без всякого прикрытия. Пусть противник видит, что мы тут…
— Ну и чем же это хорошо? — поинтересовался Бабяк.
— Противник увидит нас и поймет, что ему не удастся догнать бригаду. Возможно, увидев нас, у него и охота-то пропадет…
— Простите! — Деме щелкнул каблуками. — Я ничего не говорил.
Гал посмотрел на Уйя.
— Вы почему стоите навытяжку?
— Я не стою навытяжку! — выпалил Уй.
— Черт возьми, как же не стоите! — набросился на него Гал. — Стоите, словно по команде. Если нужно будет поставить вас по стойке «смирно», я прикажу…
— Я понял…
— Рад, что поняли. Тогда, будьте добры, возьмите сейчас пулемет и установите его в здании! Остальные тоже! — Отвернувшись от Уйя, командир заговорил совсем другим тоном, значительно мягче.
Бойцы взяли пулеметы, коробки с патронами, вещмешки и пошли к зданию. Один Пако не тронулся с места. Подождав, когда остальные немного отойдут, он обратился к Галу:
— Знаешь, Берци, спасибо тебе, что ты и меня взял…
Гал пожал плечами:
— Я тебя охотно взял…
Пако улыбнулся. Глаза его сузились. Трое суток не бритое, заросшее густой щетиной бледное лицо было помято.
— Охотно?.. Скажи, а ты все равно бы меня взял, если бы я сам не вышел из строя?.. Я рад, что ты киваешь… Ты ведь знаешь, что у меня нет никакого желания возвращаться к себе домой?
— Знаю.
— Конечно знаешь, такое трудно скрыть. Что бы я ни говорил и сколько бы ни говорил… Факт остается фактом: жена меня дома не ждет. Вот уже год… Она сама мне об этом написала… Не правда ли, это честно с ее стороны, что она сама написала мне, а? Раз уж так случилось, значит, так тому и быть.
— Ладно, хватит, — перебил его Гал. — Все это прошлое. Нам теперь нужно думать о том, что будет… Пойдем и мы туда. Пора…
— Я абсолютно спокоен, — заметил по дороге Пако. — Я свое на свете пожил. Правда, в чем-то мне не повезло… Зато хоть моему младшему брату счастье улыбнется. Вся моя часть наследства ему достанется. Он, правда, и без этого не бедствует, но все же…
Гал остановился и взял Пако за руку.
— Ты что, о другом и говорить не можешь? И думать тоже?
Пако снова рассмеялся:
— Эх, командир! Ну что тебе за забота: пусть каждый говорит, что хочет… Какое это имеет значение?
— Имеет, и еще какое…
— Не имеет! Что было, то было и быльем поросло. И у тебя тоже. А если мы теперь о чем-то вспоминаем, то тебе над этим не стоит и голову ломать…
— Словом, ты знаешь, для чего мы здесь остались? Тогда тебе нечего объяснять…
— И остальным нечего, — заметил Пако. — Плохо сделаешь, если начнешь объяснять…
Здание внутри оказалось точно таким, каким его представлял себе Гал, разглядывая снаружи. Поднялись по лестнице в восемь ступенек из искусственного камня. Две комнаты. В одной из них стояли два письменных стола. Во второй, меньшей по размерам, был только один стол да низенький разукрашенный разными финтифлюшками сейф с маркой венской фирмы на лицевой стороне. В большой комнате стоял шкаф для бумаг, в углу — изразцовая печь из серого кафеля, стулья и одна табуретка с обгоревшим сиденьем: на ней, по всей вероятности, служащие разогревали обед на спиртовке. В задней стене небольшая дверь, ведущая в забитое пыльными бумагами помещение без окон, из которого был выход на плоскую крышу здания.
Ожидая приказа командира, бойцы без дела слонялись по комнатам. Уй сидел, развалившись в углу, и курил. Бабяк, усевшись за один из письменных столов, разглядывал штемпеля и печати. Халкович рассматривал сейф, а потом, ухватившись за ручку, пытался повернуть ее.