Гал долго смотрел на Сакони, видел его язвительную усмешку и едва сдержался, чтобы не ударить его.
— А вы могли бы, — с презрением спросил Гал, — сказать мне, сколько раз вы совершали подобные предательства? — Ему хотелось, чтобы Сакони рассердился, напал на него или хотя бы сделал шаг к нему, хотя бы один шаг. И тогда он ударил бы его. Однако Сакони не пошевельнулся, но и усмешка не исчезла с его лица.
— А кто его знает…
— Я-то знаю, — продолжал Гал. — Сначала вы предали императора. Затем Национальный совет. Это уже два предательства. Затем предали рабочий класс. А сейчас предаете своих нынешних коллег…
— Может быть… — Сакони закивал головой. — Наверное, так оно и есть.
— Я, — продолжал Гал, — никак не могу понять, как некоторые люди, вроде вас, могут так меняться. Стоит только водрузить новый флаг — и вы уже за него…
— Ошибаетесь, — не сдавался Сакони. — Вы ошибаетесь в том, что человек меняется в зависимости от смены флага, и вообще… Мне просто приказали. Сегодня это, завтра другое… — Он немного помолчал, глаза его стали узкими, а лицо мрачным. — Только вы меня не спрашивайте, почему я поступил так, а не этак. Я ведь и убить могу… — Он погрозил пальцем. — Если меня до сих пор никто никогда ни о чем не спрашивал, то уж сейчас-то я никому не позволю делать этого! С тех пор как меня забрили по мобилизации, у меня никто никогда не спрашивал, понимаю ли я что-нибудь или не понимаю. При императоре Йошке Ференце мне говорили, что я должен сражаться за свою родину, то же самое говорили мне и вы, и теперь это же самое твердят. И добавляют, что со мной сделают, если я окажусь трусом. Трусу все грозят пулей… Ну, если у вас и теперь не пропало желание спрашивать, спрашивайте…
Теперь настала очередь Гала презрительно улыбаться.
— Знаете, я ни о чем не буду вас спрашивать. Можете идти.
Но Сакони не пошевелился.
— То, что я вам до этого сказал, вы можете считать предательством или как вам будет угодно. На самом же деле я вас уважаю и жалею в то же время. Потому что… Хочу добавить еще, что, если вы решили сопротивляться, завяжется бой. Тяжелой артиллерии в городе нет. Ее в свое время увезли к Тисе. Во всем гарнизоне имеется всего-навсего одна-единственная гаубица. Осталась тут каким-то чудом. Если она вас не вышибет… Хотя и ее еще как-то нужно сюда притащить да установить… Ну, теперь я на самом деле могу уходить. Если и вы такого же мнения…
— Уходите, да поскорее!
— Уйду, только знайте, я неспроста вам все это говорил. Время поразмыслить кое о чем у меня было. Ну а если здесь у вас что-нибудь стрясется, то знайте, что я тут ни при чем… Я скорее в воздух буду стрелять, чем в вас…
— Вы за это, наверное, еще благодарности от нас ждете, а? Вот что я вам хочу сказать: вы старайтесь в нас как следует целиться! Я лично обещаю вам, что, как только увижу вас, сразу же открою огонь. И не промажу. А теперь уходите отсюда! Только… — И Гал вырвал из рук Сакони фуражку. — Только без нее. Фуражка эта пусть останется здесь. Идите!
Сакони недоуменно пожал плечами и, отдав честь, повернулся кругом и пошел прочь. Делая первый шаг, он так стукнул ногой по накаленной солнцем земле, что поднял целое облачко пыли.
— Что это у тебя? Фуражка? — со смехом спросил Бабяк Гала, когда тот с шумом хлопнул дверью. — Нас стало больше на одну фуражку. Что ж, и это неплохо. Глины здесь достаточно, человека слепим…
Гал остановился под лестницей.
— Халкович! Быстро слезай вниз. И пулемет свой снимай. Уй! Быстро помоги ему! Бабяк! Посмотри-ка, нет ли во дворе какой-нибудь кирки. Или чего-нибудь подобного.
Халкович и Уй с трудом спустили вниз пулемет. Тем временем вернулся и Бабяк, неся в руках кирку с отбитым концом и железный лом. Лом он сунул в руки Пако, и они начали пробивать отверстие в стене, где им показал Гал. После нескольких ударов вывалился первый кирпич, а потом дело пошло скорее.
— А стена-то довольно тонкая, — заметил Пако.
Халкович установил в проделанное отверстие пулемет. Ствол его чуть ли не полностью вылезал наружу. Улегшись за пулеметом, Халкович остался недоволен сектором обзора и выбил ломом еще несколько кирпичей.
— А здесь как-то веселее, — сказал он, закончив работу. — А то там на крыше возле трубы жарко больно.
Гал чуть ли не до крови закусил губы. Быть может, Халкович и не ему адресовал свое замечание, но попал он точно по адресу.
Сначала им казалось, что они за короткий срок стали настоящими солдатами. За несколько дней они привыкли считать себя солдатами, выучились ходить по-военному, поворачиваться. Обстановка и инстинкт самосохранения заставили их неплохо маскироваться на местности, довольно метко стрелять и не делать глупостей. Научились они и подчиняться по-военному, а те, кого выбрали в командиры, научились командовать. Некоторые из командиров и голосом своим и манерой держаться были похожи на настоящих командиров. Но кто знает, сколько людей потеряли они впустую, и только потому, что заучить формально кое-что или даже все еще ничего не значит! Сколько людей потеряли они из-за того, что выбранные ими же командиры не имели достаточно времени, чтобы на практике научиться принимать правильное решение. Вот и он, Гал, считал, что пулемет, установленный на крыше, сослужит им добрую службу. А Халкович, если он и был с этим не согласен, ничего не сказал ему, да и другие ни словом не обмолвились… Теперь-то уж он знает, что ошибся, а сколького он еще не знает! Вот она, вторая сторона этого дела.
Те, кто хорошо разбирался в стратегии, в большинстве своем сами, где только могли, норовили причинить ущерб Красной Армии, которая доверяла им. Один делал это с самого начала, руководствуясь собственными убеждениями, другой — чуть позже, когда военное счастье отвернулось от Красной Армии. Такие заранее беспокоились о том, как бы им обезопасить себя. Например, здешний начальник гарнизона вместе со своими офицерами. Возможно, что этот командир и не покривил бы душой и не сошел с честного пути, если бы положение красных оставалось твердым. А теперь эти офицеры смотрят вперед и видят, что для них из создавшегося положения есть не один выход. Их будущее, их карьеру могла бы, разумеется, обеспечить и пролетарская диктатура, если бы она не пала. Но если немного половчить, то можно найти себе место и при том строе, который теперь существует. Возможность выбирать у них была, вот они и выбирали: то одних, то других. Но если собрать воедино все ошибки и заблуждения красных командиров, то и тогда они не перевесят того вреда, какой нанесло армии хитрое поведение этих негодяев-офицеров. А ведь именно они были специалистами в военном деле, а красные…
«Собственно, что за люди эти красные? — продолжал думать Гал. — Неужели они абсолютно неопытны в военном деле? Нет, не может быть. Если рассматривать войну не как простую драку, а как некий сложный процесс, то следует сказать, что красные тоже обладают многосторонними знаниями и опытом. Ведь не с военной формы, не с внешних атрибутов начинается армия. Эта война длится уже давно. До войны в подпольном кружке, членом которого был и Гал, с самого начала твердили о том, что классовая борьба начинается с возникновения классов… И нет на свете такой армии, у которой была бы такая богатая история, как у рабочего класса, который принуждают к борьбе. История обогатила этот класс опытом, уроками. Но все же недостаточно. А кто в этом виноват? Обстоятельства — прежде всего.
Как часто Гал и сам с надеждой думал о войне, о вооруженной борьбе, которая раз и навсегда претворит в жизнь самые лучшие мечты человечества. Проведение совсем мелких актов саботажа, выражение шепотом своего недовольства, замечания, сказанные вслух к месту и невпопад, организация небольших забастовок, угрозы. И рядом со всем этим недостойный человека страх, страх перед жандармами, перед законом, и, собственно, никаких результатов. А какие были прекрасные порывы! Взять да и обрушиться силой оружия на весь старый мир, смять его, уничтожить — и мечта превратится в действительность.
Долгое время Галу казалось, что вместе с вооруженной борьбой осуществятся многие надежды, а потом… И вот вооруженная борьба проиграна. Проиграна по многим причинам, и в том числе потому, что ни пролетарское самосознание, ни воодушевление рабочих, ни их гнев, ни страх — ничто не может заменить настоящих знаний. Если кому-нибудь раньше и приходила в голову мысль, что когда-нибудь за отсутствие знаний придется расплачиваться весьма дорогой ценой, то много ли делалось в этом направлении? Нет! Рабочие учились, читали статьи об экономике, о политике, о колониальных владениях империалистов и о многом другом, но никто не готовился к тому, чтобы взять на себя руководство революционной армией…
Теперь же вопрос заключается в том, справятся они с поставленной перед ними задачей или нет. Но ответ на этот вопрос может быть только один — обязаны справиться! Все возможное они сделают. Из тех или иных побуждений сделают…
Чуть повернув голову, Гал оглядел бойцов. Сделают… Каждый из них прекрасно понимает ситуацию, знает самого себя, свои силы и сделает все, что может. Сейчас каждый ведет себя так, будто его нисколько не интересует происходящее вокруг, да и его собственная судьба тоже. И им можно простить это, так как у них еще будет время взглянуть в глаза действительности, когда она принудит их к этому. Пока они стараются не думать об этой действительности, но от нее не отгородишься ничем, и временами в глазах бойцов можно заметить искорки страха, но они борются с ним.
Вот хотя бы Келлнер. Кто его не знает, может подумать, что он сейчас ни о чем не думает: облокотился на стол за пулеметом и ни о чем-то не думает. Но усы выдают Келлнера: они шевелятся, и это выдает его с головой, свидетельствует о его внутреннем напряжении.
Бабяк неприятно улыбается, потягивается так, что трещат кости, а на лице ни тени озабоченности. Но именно это и бросается в глаза. В другое время он держится совершенно незаметно, молчит, погруженный в собственные мысли.