В первое мгновение никто из бойцов не поверил собственным глазам. К тому же они еще не успели опомниться от этого импровизированного душа. Неужели показалось? Что это, правда или мираж?.. Но почему тогда это показалось не одному человеку, а всем сразу? Значит, это все-таки правда?
К ним шел Паренек. Через плечо у него перекинут широкий ремень, с помощью которого он тащил пушку, вернее небольшую гаубицу, и тащил не один. За спиной Паренька прятался солдат, стараясь двигаться так, чтобы оставаться незамеченным. Солдат держал Паренька за плечо и толкал его вперед. Паренек пытался сопротивляться, но солдат был намного сильнее его. Шли они медленно, таща за собой пушчонку, ствол которой смотрел назад, в сторону города, а на затворе играли яркие блики солнечных лучей, пробивавшихся сквозь тучи.
Паренек упирался, часто падал на колени, но солдат поднимал его, встряхивал и заставлял идти дальше. И они снова шли, а за ними катилась пушка.
Картина была ужасная: Паренек походил на какого-то урода, не способного самостоятельно двигаться. Солдата почти не было видно, виднелись только рука, вцепившаяся в жертву, ноги да общие очертания фигуры, поскольку он был крупнее Паренька.
Гал молчал. Его не интересовало, что чувствовали и думали другие. Не интересовали его и собственные чувства. Он не хотел их знать. Сейчас главное не в нем, Берталане Гале, и не в остальных. Сейчас не имеют никакого значения ничьи мысли, чувства, страдания, страх. Главное сейчас — военная обстановка, ситуация. И вовсе никому не нужно заглядывать сейчас в собственную душу. Главное — это военная обстановка: противник хочет подтащить, безразлично каким способом, пушку, чтобы разбить их укрытие. Он преследует одну-единственную цель: двумя-тремя выстрелами, а может, десятью — двадцатью уничтожить их гнездо сопротивления, чтобы затем беспрепятственно тронуться в путь дальше для преследования бригады. Математика тут простая — как дважды два. Если эта пушка сможет открыть огонь, она за несколько минут уничтожит их всех, и тогда, кто знает, что станет с бригадой… Это истина. И нечего тут попусту ломать себе голову и взвешивать. Приказ сейчас может быть только один.
— Подлецы! — простонал в отчаянии Келлнер. — Такого я не ожидал…
— Бывает и похуже, — еле слышно выдохнул Пако.
— Подлецы!
С тех пор как бойцы заметили Паренька, он приблизился к ним метров на двадцать пять. А вслед за ним вражеский солдат, которого почти не видно за Пареньком. А позади них пушка…
— Ладно, — сказал Гал. — Келлнер, иди в эту комнату. И винтовку свою неси! Деме, ты тоже. Халкович, ложись сюда рядом с остальными. Стрелять будем из винтовок…
— Это значит… — заикаясь, произнес Уй.
— Это значит, — перебил его Гал, — стрелять по обоим.
Халкович застонал, Пако готов был разрыдаться.
— Всем хорошенько целиться. Стрелять только по команде…
Халкович хотел что-то сказать еще, спросить, но ничего не сказал, так как то, о чем нужно было спросить, не стоило спрашивать: ответ на этот вопрос был ясный и недвусмысленный…
Из шести выстрелов два попали в цель. Одна пуля упала близко, метрах в ста от окна, подняв с обочины дороги фонтанчик пыли. Три других угодили в склон холма: было хорошо видно, где упала каждая из них.
Паренек вздрогнул, словно желая освободиться от лямки, которая была перекинута у него через плечо, повернулся, сбросил с себя руку солдата, который держал его за шею, и упал на землю. Солдат повалился на бок, неестественно закинув правую руку себе под голову. Нога его запуталась в лямке, и пушка опрокинулась на бок.
Ни Паренек, ни солдат больше не шевелились.
Приклады винтовок тяжело стукнули по полу. Бойцы не смели посмотреть друг на друга, взгляды их скользили по винтовкам…
Гал некоторое время смотрел на дорогу, потом повернулся к бойцам и закричал что есть силы, пнув ногой винтовку, лежавшую в ногах у Пако.
— Мерзавцы! Как вы посмели не выполнить приказ…
— Я… — начал было Пако, но его опередил Халкович.
— Чего, тебе еще надо? — подскочил к Галу Халкович. — Чего ты хотел — сделано.
— Чего я хотел?
— Сам знаешь. Но чего ты еще хочешь? Кто в них стрелял, кто — мимо. Каждый делает, что может…
Усы у Келлнера вздрогнули.
— Халкович, возможно, прав, — проговорил он. — Но из меня вы сделали убийцу…
— Трудно сказать, из кого, — заметил Деме.
— Из меня вы сделали убийцу, — упрямо повторил Келлнер. — Уж я-то знаю, как я стреляю…
Деме задумчиво потер лоб:
— Любой, кто хорошо целился, попал бы в Парнишку…
— Возможно. Но попал-то все-таки я… Я стал из-за вас убийцей…
— Замолчи! — крикнул ему Гал. — Все замолчите!
— Я никогда не отказывался выполнять приказ, — не переставал говорить Келлнер. — Я всегда все делал, что мне говорили…
— Замолчи! — крикнул Гал. — По справедливости нас всех к стенке нужно поставить. Всех. Но пока лучше помолчим…
— И хорошо бы сделал, если бы поставил, — не успокаивался Келлнер. — А теперь…
— Хватит об этом, — умоляюще посмотрел на всех Пако. — Лучше перестанем. Ну случилось… Мы и без того все стоим у стенки. Что тут говорить?
— Я знаю, как я стреляю, — сокрушался Келлнер. — Я никогда не хвастался этим… Парнишка от моей пули подскочил, как…
— Молчать! — снова повторил Гал. — Дело сделано. Все — по своим местам! И наблюдайте внимательно, когда эти контры еще раз пойдут в атаку или попытаются подползти к пушке…
— Да, положение! — заметил Пако. — И ничего нельзя поделать с этой пушкой. Была бы она поближе, достаточно было бы гранаты. Но на таком расстоянии…
— Гранатой ничего не сделаешь с пушкой, — деловито заметил Халкович.
Гал кивнул. Он был доволен тем, что бойцы сейчас говорят об этом. Об этом или о другом, о чем угодно, лишь бы только не о том, что произошло. Война — это такое состояние, когда сама жизнь требует от человека, чтобы он умел забывать увиденные ужасы, воспоминаний о которых в другое время могло бы хватить на несколько лет, а то и на всю жизнь. Война — это такое состояние… И человек научился считаться с этим требованием, или по крайней мере он делает вид, что научился этому, ибо иначе невозможно. Хорошо, что Халкович и Пако думают сейчас о том, в каком неудобном месте находится вражеская пушка, хорошо, что Деме, как всегда, протирает стекла очков, и будет еще лучше, если Келлнер прекратит дуть в усы. Все равно он ничего изменить не в силах.
— Думаю, мне нужно пойти к своей дыре, — проговорил Халкович.
— Иди! И смотри в оба. Оттуда мы тоже не гарантированы от нападения…
— Пако! — послышался из соседней комнаты голос Келлнера. У тебя всегда есть что-нибудь выпить. Загляни-ка в свой мешок, а?
Сказаны эти слова были тоном человека, который понимает, что ему во что бы то ни стало необходимо успокоиться. Человек находится под тяжелым, словно свинцовым грузом и чувствует, что ему нужно освободиться от него, сбросить…
Бросив беглый взгляд в сторону Гала, Пако уже развязывает вещмешок.
— Есть, — отвечает он. — Наверняка есть, в последний раз еще оставалось…
И он вытащил из вещмешка литровую бутылку из зеленого стекла, в которой примерно до половины была водка.
— На, приложись! — протянул он бутылку Келлнеру.
Келлнер отпил два глотка, третий задержал во рту, словно полоская рот, и лишь потом проглотил.
— Хороша водка, — проговорил он. — И крепость что надо.
— Пей хоть всю! — ответил Пако.
— Подлецом бы я был, если бы всю один выпил. Я только немножко. Понимаешь, что у меня сейчас на душе…
Пако не стал убирать бутылку в вещмешок. Отпив из нее глоток, он поставил ее на стол и, не говоря ни слова, кивнул остальным, предлагая выпить.
— Я не буду, — отказался Уй и надвинул фуражку на самые глаза, хотя солнце вовсе и не светило ему в глаза. Сощурившись, он глядел на дорогу. — Я не буду, — повторил он еще раз. — А то развезет на жаре-то…
Гал наблюдал за Келлнером, думая о том, что, быть может, палинка подбодрит его. Хорошо бы. Лицо у Келлнера чуть-чуть порозовело, он уже начал опять дуть в усы, а до того они у него совсем повисли. Келлнер расстегнул воротник френча, вынул из кармана ручные гранаты, положил их на стол. Жарко ему? Наверное… И без того тепло, а тут еще выпил… Жарко, но не беда. Сидит у своего пулемета и наблюдает за местностью. Выполняет свои обязанности…
— Я говорю, ребята, в оба нужно смотреть, — заговорил Пако. — Если эти морды хоть что-нибудь понимают в военном деле, они очень скоро снова должны атаковать нас…
Хлопок все услышали. Это был обычный револьверный выстрел, но его звук оглушил бойцов больше, чем шум всего оружия, из которого они недавно стреляли. Келлнер так тихо прошел за шкаф, где лежал Бабяк, что этого никто и не услышал. Усевшись на пол, он сунул себе под френч револьвер и выстрелил в самое сердце. Несколько секунд он еще сидел, прислонившись к стене, а затем упал на пол, растянувшись во весь рост. Голова его упала на плечо Бабяка.
Все молчали. Халкович тяжело вздохнул и подпер лоб кулаками, Пако грыз ногти, Гал покусывал уголки губ, а Уй смотрел в окно с таким видом, будто все происходящее здесь его нисколько не касалось. Деме подошел к Келлнеру, наклонился к нему и, покачав головой, медленно вернулся на свое место.
— Мертв, — вымолвил он после долгой паузы.
— Каждый стреляет в того, кого больше всего боится, — произнес Деме. — По той или иной причине. Он больше всего самого себя боялся…
— Брось ты умничать! — закричал на него Гал. — Всегда ты все стараешься объяснить.
— Что? — пожал плечами Деме. — Могу объяснить и то, почему вы сейчас кричите…
— Валяй! Просвети нас! Пожалуйста! Я и раньше удивлялся, как ловко ты все объясняешь…
— Спасибо за предоставленную возможность, — ответил Деме. — Только сейчас нет желания. Может, в другой раз…
Халкович вскочил и топнул ногой.
— Кончайте! Нам только этого и не хватало!
Вдруг в большой комнате стало светло. Все обернулись и увидели, что дверь распахнута настежь. В это время за печь для обжига проскользнула фигура Уйя. Какое-то мгновение была видна его тень.