щество от этого только выигрывало. Джентри[4], разбазарившие свои поместья, приобрели себе новую «родовую вотчину» в виде должностных окладов, сохранив при этом дух жестоких законов Вербеци, земских судов и палочных наказаний. А только что ассимилировавшийся средний класс, пропитанный немецким духом, и еврейская крупная буржуазия с прилежным усердием неофитов копировали все, что замечали у венгерского господствующего класса.
Феодальное ярмо и отсутствие демократических преобразований сильнее всего давили на крестьянство, которое в силу этого первым пришло в движение. Именно в это время могучим символом для венгерского крестьянства стало имя изгнанного из страны Кошута. С этим именем крестьянство связывало свои требования земли и свободы. Повсюду создавались кружки Кошута, крестьянство целиком перешло в оппозицию, а помещичья Венгрия для острастки усиленно обхаживала национальные меньшинства, пытаясь создать себе некую политическую базу из этого материала. На послабления и уступки феодальный режим не шел, волнение крестьянства нарастало и принимало все более активные формы. Крестьяне, прозрев политически, требовали земли, демократических свобод, равноправия и человечного обращения.
Ответом на эти требования явились произвол джентри на местах и усилившийся жандармский террор. Революционный подъем рос, но всей стране одно за другим вспыхивали волнения: в Орошхазе, Бекешуабе, Баттонье, Ходмезёвашвархейе, Зенте, Элемере, Надудваре, Алпаре, Топоваре… Правительство со всей беспощадностью выступало на защиту «режима». Оно потопило в крови все выступления, заставляя солдат стрелять даже в мирных демонстрантов, разгоняло земледельческие стачки. Венгерские крестьяне-бедняки праздновали тысячелетие основания государства, столкнувшись лицом к лицу с сорокатысячной армией штрейкбрехеров из числа словаков, румын и сербов, собранной в Мезёхедьеше…
Помещичья Венгрия огнями фейерверков отмечала юбилей «золотой эпохи», а шваб Ене Ракоши[5] разглагольствовал о тридцатимиллионной Венгрии; предпринимались попытки огнем и мечом овенгерить нацменьшинства, у которых начало пробуждаться национальное самосознание; подогревалась ложная и неумная иллюзия создания «Венгерской империи», а тем временем сотни тысяч обездоленных, страдавших под помещичьим ярмом крестьян начали эмигрировать в Америку… Революционные волны, опять уйдя на глубину, умножались и крепли, чтобы в удобный момент вновь выплеснуться наружу.
Вот на этой зыбкой почве и был воздвигнут Будапешт — колониальная столица «Венгерской империи», витрина тысячелетия. Точно на раскаленной сковороде, срочно пеклась «вторая Вена»: вместо Пратера — Варошлигет с тенистыми аллеями проспекта Стефани, с кавалерами, которые, гарцуя верхом на лошадях, сопровождают своих дам в колясках, с парком аттракционов; вместо Бурга был построен крепостной дворец, вместо Ринга — Бульварное кольцо с множеством ночных кафе и кабаре, а вместо благодушного венского бюргера на залитых асфальтом проспектах появилась будапештская золотая молодежь с ее показным и фальшивым лоском… Это был Будапешт «доброго мирного времени». Он жил, торговал, обсуждал политические события, танцевал, любил и никоим образом не хотел замечать, что стоит на зыбком месте. Волнения жителей дальних сел, хуторов и поместий сюда не докатывались, да и как иначе? Зачем тогда существуют жандармы, полицейские приставы и вообще благородное земство?..
Столица была поражена на миг только тогда, когда в первые годы только что наступившего XX века словно из-под земли на политическую арену неожиданно вынырнул второй Будапешт — люд закопченных заводских окраин, который тоже потребовал для себя человеческих прав и свобод. Но и это показалось властителям нестрашным. Национальный феодализм и международный капитализм объединились и на этот раз, чтобы, отразив сперва волнения крестьянства, отбить атаку и посягательства «бродяг без роду и племени». Каким образом? Да по старому рецепту: был отдан приказ открыть огонь по колоннам демонстрантов. Зато не было приказа стрелять, когда в июле 1914 года буржуазный сброд прошествовал по улицам столицы, провозглашая здравицу войне…
Сохранение власти феодалов, слияние феодализма с капитализмом, финансировавшим войну, ложные иллюзии о возможности «Венгерской империи» — вот основные причины, которые с железной неумолимостью вынудили Венгрию, как составную часть Габсбургской монархии, вступить в войну на стороне гитлеровской Германии, представлявшей интересы оголтелого прусского милитаризма и унаследовавшей идеи Фридриха Великого, вступить в войну, которая была абсолютно чужда интересам венгерского народа. Словом, это было все то, на чем стояла Венгрия 1867 года.
Говорят, что Иштван Тиса[6], представлявший интересы венгерского феодализма и помещичьей Венгрии, до последнего момента выступал против войны. Если это было действительно так, то это еще отчетливее подтверждает вышеуказанный тезис. Он выступал против войны, но в решающий момент все-таки не осмелился сказать «нет». Почему? Да потому, что открытый разрыв с Австрией подорвал бы компромиссное соглашение 1867 года, умалил руководящую роль феодализма, словом, разрушил бы ту жизненную основу, на которой покоилась помещичья Венгрия. К тому же порвать с Австрией можно было, только опираясь на широкие народные массы, а феодализм на этот шаг никогда бы не пошел, так как опереться на трудовой народ для помещичьей Венгрии было равнозначно затягиванию веревки на собственной шее. Конечно, такая политика была бы подлинно венгерской, национальной, однако патриотическое рвение помещиков не выходило за пределы их земельных угодий и родовых поместий.
Точно так же невозможно было обрезать и пуповину, связывавшую феодализм с капитализмом. Капитализм как-никак финансировал государство и спасал погрязших в долгах крупных земельных магнатов отнюдь не для того, чтобы те бросили его на произвол судьбы в момент, когда ему захотелось заключить заманчивую сделку, заключавшуюся в развязывании грабительской войны.
И наконец, третья причина — иллюзорная мечта о создании «Венгерской империи». Ради этой нереальной и неумной иллюзии, ради создания государства «тридцати миллионов венгров» Венгрия 1867 года, осуществляя насильственное овенгеривание, проводила наиболее преступную и самую бесславную политику в отношении проживавших в стране нацменьшинств. Участники национального движения пробуждавшихся к самосознанию словаков, румын, сербов, несмотря на все уступки, воспринимали венгерскую государственную власть как своего поработителя. А сказать войне «нет» и порвать с Австрией можно было только в союзе с этими нацменьшинствами. Иначе могли повториться события 1848 года, когда Вена натравила нацменьшинства на нас. Не случайно стремление столкнуть нас с соседними народами было одним из главных средств, к которому неизменно прибегал в борьбе с нами германский империализм. Малые нации Дунайского бассейна были в его руках простыми пешками, которые он всегда использовал в своих собственных интересах.
Таким образом, становится ясно, что феодально-помещичья Венгрия, чтобы не покончить самоубийством, не могла поступить иначе, как только втянуть венгерский народ в войну. Иштван Тиса был солидным, дальновидным политиком. Он, несомненно, понимал, чем кончится война, и знал, что проигранная война будет означать конец помещичьей Венгрии. Потому-то он и тянул время. Так уж водится — если есть выбор, каждый предпочитает умереть завтра, а не сегодня…
По этой причине Иштван Тиса и выбрал войну, не смущаясь тем, что за каждый день своего существования феодальной Венгрии придется расплачиваться кровью тысяч венгров…
Так прошлое рождает настоящее, а настоящее — будущее, так возникают новые звенья в цепи преступлений… И когда вечером 20 января 1945 года человек, очутившись в центре горящего города, задыхающимся от гнева и ужаса голосом взывает к мщению, переворачиваются в гробу даже те, кто ушел из жизни двадцать пять, тридцать или даже пятьдесят лет назад. Ведь ответственность лежит и на них!
Вот так, с лозунга «Отомстим за престолонаследника! Долой Сербию!» и с провоенной демонстрации будапештского сброда, началась в 1914 году та ужасная пирушка, в ходе которой смерть закружила в жуткой пляске миллион несчастных венгров. Тогда еще не было слышно призывов: «Даешь тысячелетние границы!», «Долой большевистскую напасть!», «Защитим западную цивилизацию и христианскую культуру!». Тогда достаточно было провозгласить лозунг: «Отомстим за престолонаследника!» Разумеется, и это был один из этапов на роковом пути, приведшем к тому, что сегодня нам приходится восклицать: «Отомстим за Будапешт!»
Иштван Тиса ясно предвидел будущее. Война действительно была нами проиграна. Не в результате какого-либо предательства, а потому, что перевес сил оказался не на нашей стороне. Казалось бы, что поражение должно было похоронить феодально-помещичью Венгрию. Но маленький, предоставленный самому себе народ, окруженный кровожадными врагами, вряд ли мог после проигранной войны осуществить победоносную революцию. Поэтому и завершились поражением венгерские революции 1918 и 1919 годов. За империалистическую национальную политику «Венгерской империи» пришлось расплачиваться еще не окрепшей венгерской демократии и молодой пролетарской революции. Национальные меньшинства, обретя самостоятельную государственность, теперь уже без всяких понуканий со стороны Вены накинулись на нас, и, несмотря на весь героизм венгров, целую серию блестящих военных подвигов, особенно в Словакии, возрожденный и прикрытый демократическими одеждами алчный империализм в конце концов все же сокрушил нас. Конечно, этому способствовали саботаж и контрреволюционные действия венгерской реакции, сохранившейся в стране, а те, кто бежал за границу, объединились с нашими врагами. Честные люди называют это предательством, но сами беглецы полагали, что страна, где правят не они и где народ сам взял в свои руки право распоряжаться своей судьбой, отнюдь не является их родиной.