Вихрь — страница 50 из 59

есывали улицы, выкуривая врагов из домов и укрытий.

И хотя погода была не ахти какая, обмундирование на нас довольно быстро высохло. В пылу боя мы даже не заметили этого.

Успех сопутствовал частям Красной Армии на всем фронте. В ноябре был освобожден Чернигов, в декабре — Киев, в апреле — Одесса.

Зима

Товарищ Грозный, в распоряжении которого я тогда находился, послал меня в Нежин, где тогда располагалась инспекторская группа. Прибыв туда, я доложил, как положено, о своей работе. Обратно в часть меня не отпустили, а послали под Киев.

В Киев я вошел с частями Красной Армии. Когда город был занят белыми, в нем оставалось несколько наших товарищей. Они рассказали нам, как бесчинствовали тут белые.

Выполнив порученное мне задание, я выехал в Коростень, где находился наш интернациональный полк. Однако, пока я туда добрался, полк переместился в Житомир, и там я его нагнал. Со мной был один боец. В дороге он заболел, и я ухаживал за ним. В Житомире на вокзале я сдал больного врачам, и его увезли в госпиталь.

Земляки, увидев меня, обрадовались. Решили отпраздновать встречу, пошли в небольшой ресторанчик.

Стол был по тем временам хороший. Однако, когда я начал есть, меня начало мутить. На следующий день меня с высокой температурой положили в госпиталь: я заболел тифом, заразившись от больного красноармейца, за которым ухаживал по пути в Житомир.

Из госпиталя меня выписали только в феврале, но я и после этого еще две недели ходил словно глухой.

Борьба с бандитами

После выздоровления меня направили в Балту, но я не попал туда из-за наступления белополяков. Был в Одессе, потом меня откомандировали на румынскую границу. В Балте я оказался только в июне.

В ту пору на Украине бесчинствовали различные банды, которые мешали местным органам Советской власти. Они грабили и зверски убивали людей. Это было отребье из недобитых белых армий, однако в то время оно представляло значительную опасность для молодой и еще не окрепшей Советской республики, тем более что действовали бандиты на огромной территории, перемещаясь с одного места на другое.

Одним из таких бандитов был и атаман Заболотный, бесчинствовавший в районе Балты. Заболотный настолько обнаглел, что не боялся появляться белым днем в районном центре, и не где нибудь, а на базаре.

В город на базар крестьяне привозили продавать продукты из сел. Каждый торговал тем, что имел. Один усатый крестьянин торговал творогом. Распродав целую бочку творога, он перевернул ее вверх дном и исчез. А на дне бочки красовалась надпись: «Кто покупал творог из этой бочки, тот видел Заболотного!» Подобные трюки в то время были не редкостью.

Прибыв в Балту, я явился в уездный комитет партии за получением нового задания. Придя в комитет, я протянул мандат, выданный мне еще в Москве. Председатель парткома, проверив документы, спросил:

— А с какого года вы в партии? С семнадцатого?

— Нет, — возразил я. — В партию я вступил в восемнадцатом году, в Саратове.

— Вот как? — удивился председатель. — А разве не вы в Криндачевке разносили по шахтам партийную литературу?

— Откуда вам это известно? — заикаясь, произнес я.

— Вы меня не узнали? Ведь листовки вы передавали мне лично в руки. Почему же вы говорите, что в партии с восемнадцатого года? Ведь это было в семнадцатом.

— Когда я в Криндачевке помогал большевикам, я еще не был членом партии, — объяснил я.

— Вам что-нибудь известно о бесчинствах местных банд и о том, какой вред наносят они Советской власти? — спросили меня.

— Да.

— А нет ли у вас желания повоевать с ними?

Я не долго думая согласился. Получив указания, пошел на квартиру, где остановился.

У хозяйки была пятилетняя внучка. Я подружился с ней, делал ей из бумаги лодочки и другие игрушки.

— Когда ты был маленьким, у тебя тоже была такая лодочка? — спрашивала она меня.

— Конечно была, — отвечал я.

— А ты куда запускал ее плавать?

— По реке Тисе, и она плыла до самого Черного моря.

— А где это Черное море?

— Недалеко отсюда. Здешние речки тоже, в него текут.

— А в той реке есть рыба?

— Конечно. И очень много. По утрам я всегда ловил рыбу.

Вот так примерно мы и разговаривали.

Как-то, когда меня не было, во двор дома, где я жил, зашел незнакомец и спросил, где живет служащий сельскохозяйственного отдела (а тот жил по соседству).

Все двери и окна в доме были распахнуты настежь, а девочка играла сделанными мной игрушками в коридоре. Вдруг она со слезами на глазах прибежала к матери и спросила!

— А почему нашего дядю хотят убить?

— Кто хочет убить нашего дядю? — в недоумении спросила мать.

— Я сама слышала, как об этом говорили чужие дяди. Они были такие злые!

Мать девочки сразу же побежала в комендатуру и сообщила об этом случае.

А когда вскоре после того я зашел к товарищу Корневу, тот рассказал мне, что бандиты собираются расправиться со мной, и предложил опередить их действия и арестовать.

Взяв с собой красноармейцев, мы окружили дом, в котором находились бандиты. Именно в этом доме и жил сотрудник сельхозотдела.

Подойдя к двери, Корнев постучал.

— Руки вверх! — приказал он, входя в дом. — Вы окружены…

— Послушайте, товарищ, вы ответите за такое самоуправство… — начал было протестовать хозяин дома. Его же «гость» оказался более решительным. Он выпрыгнул в окно, но под окном стоял я, так что он попал мне прямо в руки. Я обезоружил бандита, хотя тот пытался сопротивляться. Через минуту на руках у него защелкнулись наручники.

«Ну что ж, для начала неплохо», — подумал я.

Так началась моя борьба с бандитами.

Золтан ФабианСОВЕСТЬЮ НЕ ТОРГУЮТ

Глава первая

Комната налогового отдела была пыльная и неуютная. Низкий барьер из рейки разделял большую комнату на две части: в одной половине стояли столы, секретеры и шкафы с бумагами, а в другой вдоль стены — несколько когда-то крашенных в коричневый цвет скамеек, отполированных до блеска задами многочисленных посетителей. Пол перед барьером вытоптали до углублений, он темный от грязи, и лишь местами на нем виднелись желтоватые пятна — таким он был когда-то.

Один из посетителей временами бросал взгляд то на грязный пол, то на забрызганный чернилами барьерчик, то на старомодную чернильницу-непроливайку, а сам все время растерянно повторял, что он ничего не понимает, абсолютно ничего.

Старик, служащий отдела, терпеливо объяснял посетителю, что на этот счет поступило строгое указание. Наконец ему надоело объяснять, и он шаркающими шагами отошел к кособокой конторке, стоявшей между двумя окнами, взял в руки какую-то налоговую книгу, начал листать ее.

Это была книга огромных размеров, похожая на средневековый молитвенник в металлическом переплете, который до алтаря несут двое детей-послушников. Толстые страницы книги, когда их перелистывал служащий, бросали дрожащие блики на его желтое морщинистое лицо, лицо человека, у которого давным-давно болит печень.

На столе над конторкою — портрет Ракоши в узкой коричневой рамке. Справа и слева от портрета — лозунги, составленные из букв, вырезанных из красного картона. Однако, поскольку в простенке между окнами было довольно мрачно, а свет из окон бил посетителям прямо в лицо, прочесть эти лозунги было не так-то просто.

До осени 1949 года твоя жизнь, Элек Варью, шла довольно гладко. В городе ты был видной фигурой, состоял членом Коммунистической партии, а после объединения ее работал в национальной газете Венгерской партии трудящихся.

Писал статьи, выступал с докладами, короче говоря, делал все, что требовалось. У тебя было имя. Люди тебя побаивались. В области уже поговаривали о том, что в конце года, когда начнется второй этап национализации частных предприятий, тебя, по-видимому, назначат куда-нибудь директором, на небольшое, но хорошее предприятие.

— Итак, старый Бойти превратился в кулака, — проговорил старик служащий в шутливом тоне, словно этим хотел в какой-то мере смягчить серьезность положения.

— Но почему, товарищ, почему? Объясните мне! — упрямо спрашивал я, судорожно вцепившись руками в барьерчик.

— Пришло распоряжение, и очень строгое.

— Я ничего не понимаю.

— Таково распоряжение.

— Я никогда в жизни не был эксплуататором, никогда!

— Я это очень хорошо знаю, товарищ Варью. Я с давних пор знаю Михая Бойти, как и вас. Двадцать лет он исправно платил мне налоги. Этим летом как раз исполнилось двадцать лет, как я переехал в этот город. Срок не маленький, не так ли?

— Тогда почему же вы сейчас так с ним поступаете?

— Это не я поступаю, а распоряжение. Распоряжение, которое исходит сверху. А что это такое, вы знаете не хуже меня. — И, повернувшись вполоборота, добавил: — Не так ли?

— Это ошибочное распоряжение.

— Дорогой товарищ Варью, вы об этом не мне говорите, а тем, кто его составил и прислал сюда, чтобы я его выполнял.

Служащий закрыл книгу и положил ее обратно на конторку. Старик подошел к столу, очки в проволочной оправе сползли ему на кончик носа. Он с сожалением посмотрел на меня и продолжал:

— Поймите же вы наконец, что я всего-навсего маленький винтик в громадной машине и я ничем не могу помочь вам. Я всего-навсего выполняю свои обязанности, за что и получаю жалованье. Я не могу заигрывать с посетителями. Это неприлично.

— Я… Я никак не могу согласиться с таким положением вещей.

— Никого не обрадует, когда его тестя заносят в список кулаков. Я бы на вашем месте тоже не радовался. Правда, мне лично такая опасность не грозит: за кладбищенской оградой никакие распоряжения и законы не имеют силы. Вам же, конечно, труднее и горше. — И старик развел руками. — Я вас прекрасно понимаю, дорогой товарищ Варью! Понимаю.

Я решил взять себя в руки. Я понял, что старик, служащий налогового отдела, не враг мне, а моего тестя он вообще любит и уважает.

— Я вовсе не собираюсь нарушать какой-то там закон или распоряжение, — сказал я старику. — Ни в коем случае не хочу этого, тем более не хочу поставить под удар вас, хорошего друга моего тестя. Но в такое время я не могу сидеть сложа руки, когда обижают моего родственника, который всегда был простым трудягой крестьянином.

— Все так оно и есть, как вы говорите.

— Я не хочу, чтобы в отношении его была совершена несправедливость, беззаконие!

— Об этом речи не было. — Старик сделал рукой жест, словно схватил револьвер. — Ни о каком беззаконии мы не говорили. Каждое распоряжение издается для того, чтобы его выполняли.

— Знаю, знаю. Я прекрасно понимаю, что вы на службе. Я и не пришел бы сюда, если бы не был убежден в вашей порядочности. Но вы же сами только что сказали, что мой тесть никогда не был эксплуататором.

— Да, говорил. И даже могу подтвердить это под судебной присягой.

— Следовательно, у нас с вами единое мнение. Теперь остается только выяснить: что же нам делать?

— Почему «нам»?

— Я понял так, что мы будем действовать вместе.

— Я ничего сделать не могу, — отрезал старик и начал нервно перекладывать лежавшие на столе бумаги.

— Ну совет-то вы можете дать?

Старик задумался, а потом сказал:

— Поезжайте в область и там поговорите. Идите прямо в обком партии. Вас-то уж там примут, выслушают. Или… знаете что, товарищ Варью? — Старик снял очки и уже веселым голосом добавил: — А… Вот что нужно сделать… Это самое лучшее…

— Для старика я сделаю все. Все, что могу. Он честный человек и достоин этого.

— Это верно, он самый исправный налогоплательщик во всем городе.

— Я не потому так говорю, что он отец моей жены.

Старик как-то хитровато спросил:

— Вы ведь редактор, не так ли?

— Да, редактор, вы же знаете. Именно поэтому мне и неприятна вся эта история.

— Знаете, что я вам скажу? В этом деле вашему тестю никто, кроме вас, помочь ничем не сможет.

— Я?

— Да, вы!

— Как? Каким образом?

— Дело очень простое. Напишите статью.

— Статью?

— Да, именно. Серьезную статью. Напишите, что в связи с выходом этого постановления творится много несправедливостей. Напишите, что его нужно несколько изменить, ибо в противном случае оно принесет много плохого. Вы, товарищ Варью, не подумайте, что дядюшка Бойти единственный пострадавший.

Сначала меня такая мысль ошеломила. Я не предполагал, что старик способен был додуматься до такого. Потом мне вдруг стало страшно. Страх пришел ко мне откуда-то из самого моего нутра, от позвоночника, затем холодком подполз к голове, сковал ноги. Не смея взглянуть на старика, я уставился в грязный, запачканный чернильными пятнами барьерчик.

— Я дам вам необходимые цифры по этому делу, не бойтесь. Вы от меня получите точные цифры. — Старик доверчиво наклонился ко мне: — Возможно, что там, в Пеште, и не знают вовсе, что здесь, в области, на местах, творится. Вполне возможно. Такое в истории уже не раз бывало.

— Нет, это невозможно.

— Почему невозможно?

— Я этого не могу сделать.

— Почему? Вы же редактор.

— Именно поэтому и не могу.

— Ни у кого нет такой возможности, как у вас. Ни у кого. Если подумать, то, возможно, вы единственный человек во всем городе, который что-то способен сделать, дорогой товарищ Варью. Ну, возьмем, например, меня. Кто я такой? Простой служащий, сидящий на зарплате, которому ее платят, когда он сделает свою работу. А если я не буду ее выполнять, меня просто уволят, и все. Но ведь вы редактор! У вас в руках газета! Слово! А что значит мое слово? Да ничего. Если бы я начал протестовать, то меня даже выслушать никто не захотел бы.

Старый служащий так разошелся, оказавшись во власти своей идеи, что даже не обратил внимания на мое несогласие и нерешительность. Остановился он и замолчал только тогда, когда задохнулся от возбуждения. По его лицу проскользнуло выражение стыда. Дрожащими руками он надел очки в металлической оправе.

— Вы говорите, что вы на это не согласны. Пожалуйста. Ваше дело. — Больше он на меня ни разу не посмотрел. — Вы редактор, вам виднее.

Я хотел было объяснить ему положение, но не мог подобрать нужных слов, не мог привести ни одного аргумента. Я стоял перед ним как истукан и не шевелился.

— Во всяком случае, съездите в область, — сказал старик. — Можете мне поверить — я хочу вам добра.

— Да, я, конечно, поеду.

— Но сделайте это как можно скорее. Ведь до тех пор, пока мы не получим указания, мы будем брать налог согласно новому распоряжению.

— Поговорите в области с товарищами.

— Исключения мы ни для кого не делаем.

— Я вас понимаю.

— А до тех пор мы ничего поделать не можем. — Старик даже не взглянул на меня.

Пшеница на полях была давно сжата, среди стерни лишь кое-где виднелись полувысохшие цветы, как бывает в самом конце лета. Местами поле перепахивали на лошадях. Вскоре на высохшую землю упали первые крупные капли дождя, прибившие на тропинках мягкую пыль.

Погода стояла тихая, безветренная. Вокруг приземистого здания ветряной мельницы, крылья которой сейчас застыли в неподвижности, росли тополя, старые, развесистые.

В голову пришла мысль: как хорошо было бы сейчас съесть свежую пышку, не такую, какими после войны торговали в лавочке на перекрестке улиц, а настоящую, домашнюю, какие на хуторе в свое время пекла мне бабушка, когда хотела побаловать гостящего у нее любимого внука. Сверху румяная пышка посыпалась сахарным песком. И вся она хрустела на зубах.

— К вечеру жду ветра, — проговорил мельник, стоя у открытых дверей, словно он обращался не ко мне, а к самой мельнице, которая возвышалась за его спиной.

Опершись одним плечом о косяк двери, он достал из жестяной коробки табаку и, основательно послюнив бумагу, начал скручивать цигарку. Закурил. Еще не выпуская изо рта первого клуба дыма, пальцем сдвинул на затылок фуражку.

— От этого ведь толку мало. — Мельник кивнул на легкий порыв ветра. — Этот и дождя-то не принесет стоящего, а другой раз дует два-три дня подряд. Но к утру, а может и ночью, будет настоящий ветер.

Я посмотрел в ту сторону, куда показал мельник, но ничего, кроме кромки неба на горизонте да холодных, подсвеченных солнечными лучами облаков, не заметил. Так мы простояли с полчаса.

— Разберут ее? — неожиданно спросил мельник, а про себя подумал: «Как попал сюда этот человек? Чего он хочет?» Он смущенно засмеялся, отчего пропитанные мучной пылью усы поползли вверх, обнажив ряд желтых зубов.

— Я ведь просто так спросил. Человек любопытен от природы, вы это сами знаете. Людям жить надо, и они идут на мельницу, чтобы смолоть мучицы. Особенно в сентябре.

— О чем вы это, дядюшка? Что разберут? Кто разберет?

— Вот я и говорю, товарищ редактор. Вы вот, как пишущий человек, ездите туда-сюда по области, слушаете, что люди говорят: тут — одно, там — другое. Поэтому вы и знаете больше, чем такие, как я. — Мельник глубоко затянулся. — Все люди хотят жить. Я человек бывалый, опытный, у меня в жизни всякое случалось — и плохое, и хорошее. И я кое в чем разбираюсь. И я вам скажу, что люди жить хотят. Можете мне поверить, товарищ редактор!

— А разве не важно то, как они хотят жить?

— Я этого не говорил, что не важно. Как же такое сказать можно?

— Тогда почему же вы боитесь?..

Мельник снова беззвучно рассмеялся. Он затоптал ногой окурок и ничего не ответил.

— Почему же вы так боитесь, — начал я наступать на него, — что разберут эту старую-престарую мельницу?

— Я не потому спросил, товарищ редактор, а так, из любопытства. У меня сейчас есть кое-какая работа: кто свежую пшеничку несет смолоть, кто овса, у кого что в доме есть. Два-три дня в неделю мог бы работать денно и нощно, лишь бы только ветерок дул. А народ, как увидит, что мельница крыльями машет, так и несет что-нибудь смолоть.

— И вы хотите до конца дней своих работать среди вот этих прогнивших стен? Хотите изо дня в день следить за тем, будет ветер или нет, пока вас не унесут отсюда на кладбище? — Перепрыгнув через канаву с водой, я рукой провел по кирпичному фундаменту мельницы. — Вот посмотрите, разве это кирпич, сам так и крошится. Не сегодня-завтра все это сооружение завалится!

— Товарищ редактор! — Мельник поднял вверх согнутый указательный палец. — Я не затем говорю с вами, чтобы рассердить вас, но и вы не забегайте поперек повозки! Вы мне можете поверить, я зазря не скажу, ко мне сюда приезжают большие люди…

— Кто такие?

— Я всегда помалкивал, а сейчас скажу. Приезжают они всегда по ночам, так, чтобы об этом ни одна душа не знала. Из Пусты, с Татарюлеша. Сначала привозили зерна понемногу, а постепенно дело и до повозок дошло, да еще не на одной приезжают. Останавливаются как раз на том самом месте, где только что вы стояли. Лошадкам овса дадут. И сами потихоньку разговаривают о чем-то, но мне их не понять. Потом, смотришь, моя мельница крыльями замахала. Смелют что им нужно — и тикать. А я и рта не могу раскрыть.

«Видать, мельник рехнулся», — подумал я.

— Таким людям ваша мельница, разумеется, нужна, — согласился я. — А народу?

— Она до сих пор честно служила и еще нашим внукам служить будет.

— Внукам? Да знаете ли вы, чем будут заниматься ваши внуки? Да они стороной будут обходить вашу мельницу и эти места, а вы хотите, чтобы они еще работали на ней.

Ты, Элек Варью, все говорил и говорил, словно выступал с трибуны перед собравшимися на митинге людьми. Ты стал роботом, хоть и говорил с увлечением. Хорошо поучать других, когда над тобою беда не висит. И постепенно, чем жарче и больше ты говорил, тем меньше люди верили твоим словам, так как в них уже не было прежней убежденности, а ты все говорил и говорил, словно диктовал у себя в редакции передовую статью усталой секретарше Гизи, от которой неприятно пахнет потом.

Глава вторая

Анна Бойти ничего не боялась, кроме войны. Она смело брала голой рукой мышей, лягушек — и хоть бы что. Однако стоило ей лишь подумать о войне, как ее сразу же начинало лихорадить и трясти, хотя она и старалась унять эту дрожь. При воспоминании о войне перед ее мысленным взором вставала картина поздней осени с дождем, с грязью на дороге; ей казалось, что она снова видит солдат, военные машины и слышит стук подкованных сапог и грубых солдатских ботинок.

Будучи еще девочкой, она не раз видела мертвых, но они были совсем не такими, какими бывают убитые на войне. В мирной жизни люди умирали по-другому. Их она не боялась. А вот убитые на войне внушали ей страх.

На второй день после того, как фронт подошел к их дому, она увидела за мельницей двух повешенных. Они висели на тополе. Было это перед восходом солнца, было зябко, как бывает на рассвете. Ветер трепал на мертвых волосы. Сначала она не знала, что это за люди и кто их повесил. Позже узнала, что это были венгерские крестьяне, которые симпатизировали русским, а повесили их нилашисты. С тех пор эти повешенные часто вставали у нее перед глазами.

Не могла она забыть и трупы тех венгерских солдат, которых гитлеровские танки при паническом отступлении переехали и вдавили в землю, в грязь, в камни мостовой. С ней часто бывает: идет она куда-нибудь по улице, глядит прямо перед собой, и вдруг перед ней встает эта ужасная картина…

Война и свела ее с Элеком Варью. Она тогда была очень одинокой, так как полгода назад потеряла жениха — он погиб под бомбардировкой на железнодорожном вокзале в Дебрецене. Потом она встретила Элека, который вновь разбудил в ней любовь.

Я верила ему, и в этом моя беда. Я всегда и во всем верила ему, верила каждому его слову. У меня в голове даже мысли никогда не было, что он может меня ввести в заблуждение или обмануть. Да и почему я должна была думать об этом? Я любила его.

Ужасно!

Когда моего отца занесли в список кулаков, я не давала Элеку покоя. Для меня давно, кроме него, никто не существовал, никто, даже самые близкие подруги. Уж так бывает. Стоит только девушке выйти замуж, и она постепенно отдаляется от всех прежних подруг.

— Это несправедливо! — говорила я в тот вечер.

— Да, конечно. Но что толку все время это повторять?

— Я не могу не повторять!

— А что я могу поделать против закона? Я маленький человек, провинциальный журналист, а распоряжение сверху есть распоряжение сверху.

— Поезжай в область, в обком партии, и расскажи там, как несправедливо поступили они с моим отцом. Это же явная несправедливость.

— Ты хочешь, чтобы я поехал в область? Ведь меня сразу выгонят с работы!

— Не выгонят. Они обязаны внимательно выслушать тебя.

— Ну, хорошо, не выгонят, выслушают, а что толку? Это бесполезно.

— Исключат папу из списков кулаков.

В ответ на эти слова муж засмеялся, но, спохватившись, мягко сказал:

— Дорогая, милая ты моя, какая же ты у меня наивная!

У меня вот-вот слезы готовы были брызнуть из глаз. Я опустила голову, чтобы он не заметил, что я готова расплакаться.

Он нервно ходил взад и вперед по комнате, от окна до двери и обратно, по большому ковру, лежавшему у нас в столовой и прикрытому сверху полосатым холстом, чтобы ковер не пылился.

— Никуда они его не заберут! — Эти слова муж проговорил резким голосом, словно чем-то тяжелым ударил.

— А ты откуда знаешь? Ты же ни с кем не разговаривал!

— Не заберут!

— Ведь он же инвалид войны.

— Это сейчас не имеет никакого значения, это скорее повредит, чем поможет.

— Отец потерял ногу в Испании, под Добердо.

— И не под Добердо, а в Монте-Граппе. Сколько раз говорилось, должна бы знать.

— Все равно где — у него одна нога. Он инвалид войны.

— В список кулаков он попал из-за земельного участка.

— Но ведь из-за того, что он потерял ногу в Испании, он и получил земельный участок. И из-за газа, который немецкие фашисты пустили на итальянцев. Ветер неожиданно подул не в ту сторону. И вот… Почти все его товарищи в окопах тогда погибли.

— От кого он получил землю? Скажи, от кого?! — закричал муж. Таким я его еще никогда не видела. Меня охватил страх.

— Землю он получил от хортистов! — продолжал он кричать, — Вот от кого!

— Здесь отец ни при чем. Ему полагалась земля: он остался без ноги, с обожженными газами легкими. Чем он мог еще заняться?

— Обо всем этом в области не знают.

— Вот ты им и расскажешь, чтобы они знали.

— Это их не заинтересует.

— Заинтересует, затем они на своих постах и сидят. Тогда я была молода и красива и знала об этом.

Я встала с дивана, где сидела на краешке, подошла к мужу и посмотрела ему прямо в глаза, но так посмотрела, что он моментально побледнел, а нижняя губа задрожала мелкой дрожью.

— Я хочу ясности и честности! — крикнула я ему в лицо. — Ничего другого я не требую! Только ясности и честности!

Муж даже потерял на какое-то время дар речи. Он долго смотрел на меня своими темными, как у цыгана, глазами, затем медленно поднял руку, чтобы взять мою руку в свою. Я сделала шаг назад, так как знала, что, если он положит свою теплую мягкую ладонь на мою руку, тогда я не выдержу.

Он начал объяснять мне:

— Ты, разумеется, абсолютно права. Да, ты права… — Он мучительно долго подыскивал слова. — То, что ты сказала, все правда. Но…

— Меня не интересуют никакие «но»!

— Но ведь ты знаешь, как бывает на практике, не так ли? Как бывает в нашей повседневной жизни?

— Меня это не интересует.

— Ты же прекрасно знаешь, убедилась в этом не раз: как бы человек ни был прав теоретически, однако бывают обстоятельства, бывает беспощадная, упрямая логика жизни.

Я не дала ему договорить, подошла совсем близко, Чтобы он мог дотронуться до меня, мог обнять, но только после того, как ответит мне.

— Скажи мне прямо, что ты хочешь предпринять?

Он смутился.

— Только… — начал он, испуганно глядя на меня, — только не требуй от меня какой-нибудь глупости, хорошо?

— Я отца в беде не оставлю. Понял? Не оставлю!

— Кто хочет, чтобы ты его оставляла? Я?! — Он приложил дрожащие ладони к вискам. — Неужели ты можешь подумать обо мне плохо? Неужели ты не веришь мне? Уже не веришь?

Теперь я пришла в замешательство. Я сразу даже не нашлась, что ответить ему. Я отодвинулась от мужа, прошлась безо всякой цели по комнате, зачем-то открыла дверцы шкафа. Так прошло несколько минут, и все это время муж смотрел на меня, как верующий смотрит на мадонну. Наконец я села на краешек дивана, посидела немного, а потом сказала ему:

— На кого мне еще полагаться, как не на тебя? Кому верить?

Он тотчас же понял, что ситуация несколько изменилась, начал мне что-то объяснять, и с таким жаром, будто хотел прежде всего убедить самого себя.

— Ты знаешь, что я считаю твоего отца славным, честным человеком. Об этом я сегодня сказал в налоговом отделе. Уж не считаешь ли ты меня неблагодарным? Я не забыл, что не кто-нибудь, а именно твой отец принял меня в свой дом, когда я дезертировал из хортистской армии. Я этого не забыл. Я прекрасно понимаю: если бы не он, то меня бы сейчас и в живых-то не было.

— Замолчи!

— Висел бы на дереве…

— Нет! Нет!

— А на груди у меня болталась бы табличка: «Изменник родины».

Я посмотрела на него с мольбой.

Он подошел, сел рядом и обнял меня. Я прижалась к нему, не мешая целовать мое лицо и шею. Были так приятны внезапно наступившая тишина и мир.

— Как хорошо, что ты есть, — шепнула я ему. — Как хорошо верить тебе.

Я действительно была тогда очень доверчивой и глупой. Теперь я это знаю. Хотя кто знает? Может, он тогда действительно хотел мне добра и откровенно говорил то, что думал.

— Сейчас такая неразбериха. Всеми интересуются: кто такой, откуда, — сказал он мне. — Так что никакие разговоры не только не помогут, а даже помешают. Или, может, ты хочешь, чтобы меня сняли с работы?

— Нет, конечно нет! — испугалась я. — Они этого с тобой не сделают!

— А почему? Не будь ребенком. Ты так говоришь, будто не знаешь, что могут сказать в таком случае: ему, мол, враждебно настроенные родственники дороже интересов партии. Ты этого хочешь?

— Боже мой, как ты можешь такое спрашивать!

— Ну вот видишь! — Он встал и снова заходил по комнате. — Надо быть умнее. Иначе мы только усугубим положение и не только не облегчим положения твоего отца, но сделаем ему еще хуже.

Я явно сдавала свои позиции. Мне хотелось верить всему, что он мне говорил.

— Я ничего не знаю, — пролепетала я. — Я только хотела, чтобы все было по-честному.

— Дорогая ты моя, золотая!

Муж присел передо мной, положил подбородок мне на колени и уставился на меня своими большими доверчивыми, как у верной собаки, глазами. Он начал гладить мне ноги. Постепенно его руки поползли вверх, но этого я ему не разрешила. Меня почему-то мутило.

Он убрал руки и пощекотал меня по шее. Я засмеялась.

— Ой! — Я окунула лицо в его шелковистые черные волосы. — А я уже думала, что ты меня больше не любишь.

— Я тебя?

— Я уже думала, раз тебе не хочется заняться делами папы, я сама поеду в область. Женщине, знаешь, труднее…

Он так сжал мою руку, что я даже вскрикнула от боли.

— Я запрещаю тебе это! — крикнул он.

— Ой! Больно!..

— Никуда ты не поедешь!

— Отпусти меня!

А он все сильнее и сильнее сжимал мою руку.

Несколько дней ты, Элек Варью, раздумывал, разнюхивал и вдруг написал статью под громким заголовком: «Хорошего кулака не бывает!» В ней ты писал о том, что нельзя давать вводить себя в заблуждение относительно понятия «хороший кулак». Независимо от того, хороший или плохой человек кулак, с ним нужно бороться, как с классовым врагом. (Да и вообще, что значит хороший человек? Не больше не меньше как идеалистическое понятие!) Статья твоя была написана жестко. Ты не боялся таких выражений: «Кулаки распространяют ложные слухи, сеют панику, они ведут подрывную работу против сельхозкооперативов и, о чем свидетельствуют многочисленные примеры, осмеливаются на открытые убийства». Твоя статья, Элек, имела шумный успех. В течение нескольких месяцев агитаторы цитировали из нее отрывки, употребляя их, где надо и не надо.

Мне было жаль тестя, но помочь ему я ничем не мог. Случись такое сегодня, я, разумеется, действовал бы по-другому, но тогда иначе нельзя было. Я избегал встречи со стариком, старался даже у жены не спрашивать о нем. Возможно, он и не читал моей статьи, а если и читал, то я был уверен в том, что он правильно понимал ситуацию и, как честный человек, для которого судьба родственников дороже и ближе собственной, не сердился на меня.

Все меня хвалили за статью, при встрече поздравляли, хлопали по плечу, а сам я не находил места. Для меня начались беспокойные дни, но еще беспокойнее были ночи. Каждую ночь, на рассвете, часа в три, я просыпался и, сколько ни старался, больше уснуть не мог. В голове у меня все время кружились кошмарные мысли. Мне казалось, что вот-вот за мной придут и арестуют только за то, что мой тесть занесен в список кулаков.

Однажды ночью к нам в дверь громко постучали. Я сразу же проснулся. Сердце билось где-то в горле. Я не смел даже пошевелиться. Я увидел, что жена тоже не спит, но сам сделал вид, что сплю.

Жили мы в ту пору в доме тестя, а он с женой перебрался на хутор. Дом тестя стоял в самом конце улицы. Окна спальни выходили во двор, а остальные — на застекленную веранду; в конце ее была дверь, которая вела на улицу. Вот в нее-то и стучали.

— Кто бы это мог быть? — наконец спросила жена.

— Наверняка какой-нибудь пьяный.

Я хотел повернуться лицом к стене и не мог: так сильно дрожали у меня ноги и руки.

За дверью кто-то прокричал, сначала тоненьким голоском, затем — басом. Спустя несколько минут стали стучать в дощатый забор.

— Я же говорю тебе, что это пьяный.

— Пойду посмотрю, — сказала жена и, встав, накинула на себя халатик.

— Никуда не ходи!

— Я выйду только в столовую и оттуда погляжу.

— Не ходи никуда! — закричал я на нее.

Я почему-то был уверен, что это за мной пришла полиция. Даже подумал, что старик, служащий налогового отдела, донес на меня. Разумеется, думал я, мне не следовало слушать его подстрекательскую речь.

Жена вышла в прихожую и оттуда потихоньку открыла дверь в столовую. Постояла немного, видимо собираясь с духом, а потом вошла. Я отчетливо слышал, как скрипел пол под ее ногами. Не знаю, сколько прошло времени, когда застучали в окна, которые выходили на улицу. Жена мигом влетела обратно в комнату, даже не закрыв за собою дверь.

— Закрой дверь! — грубо сказал я.

— Я боюсь.

— Закрой, тебе говорят!

— Ой, нет…

Она так перепугалась, что у нее стучали зубы. Сбросив халатик, она юркнула в кровать, закрывшись с головой одеялом.

Стуки доносились то со стороны улицы, то со стороны прихожей. Я чувствовал себя абсолютно беззащитным. От страха к горлу подступала тошнота. Было страшнее, чем на фронте, когда сидишь в окопе, Я готов был разрыдаться от собственного бессилия.

В страхе мы и заснули.

…Я уже не помню, когда прекратились эти ужасные стуки: утром я проснулся весь разбитый, с головной болью. Кругом стояла мертвая тишина. Было прекрасное сентябрьское утро, Сквозь опущенные жалюзи в спальню пробивались лучи солнца.

Очень плох тот день, который начинается со ссоры и скандала. Я прикоснулся к жене. Она не отодвинулась. Тогда я положил свою ладонь ей на шею, на мягкую горячую шею, на которой билась жилка. Долго мы оба не промолвили ни слова, просто лежали друг возле друга. Первой пошевелилась жена, она перебралась в мою постель, под мое одеяло.

— Я так перепугалась ночью, — шепнула она, и мне показалось, что страх еще не прошел у нее.

Я громко рассмеялся.

— Со мной ты можешь не бояться.

— С тобой так хорошо, ты такой спокойный.

— Ну вот видишь, я же тебе говорил, что это какой-то пьяный хулиганил, а ты не верила.

— Я испугалась.

— Чего?

— Не знаю. Сама не знаю.

— Дорогая ты моя глупышка.

Я прижал к себе жену, стал гладить ее груди, живет, бедра…

В то утро он не пошел в редакцию. Попросил жену, чтобы она позвонила секретарше Гизи и сказала, чтобы его сегодня не беспокоили, так как он работает над очень серьезной статьей. И действительно, он, как встал, даже не стал завтракать, а умывшись на скорую руку холодной водой, сел за работу.

Прошел в конец террасы, где было его любимое место, там он всегда писал. По столбам здесь вились ветки винограда, бросая густую тень на стол, на лежащие на нем чистые листы бумаги. Здесь все успокаивало, настраивало на работу.

К полудню статья была написана. А называлась она так: «Вражеская рука». В ней он разоблачал вражеские элементы, которым удалось пробраться в государственные учреждения. Срывал маски со шпионов и диверсантов, которые сбивали население с правильного пути, и все это с целью вырвать из рук народа власть.

Вечером того же дня статья попала на третью страницу в номер, выходящий утром следующего дня. Это был целый подвал на всю страницу в три колонки, и только в самом низу третьей колонки помещался короткий, набранный крупным шрифтом лозунг, призывающий к сбору металлического лома и борьбе за мир.

Глава третья

С детских лет я очень любил музыку. Каждое воскресенье пел в церковном хоре. Иногда осторожно трогал регистры органа. Это было самым моим любимым занятием в воскресный день. После окончания средней школы я поступил в педагогический техникум, надеясь, что когда-нибудь стану учителем церковного пения и тогда смогу сколько хочется играть на органе.

Потом материальное положение нашей семьи ухудшилось, и мне пришлось бросить учебу на четвертом курсе. В начале лета я еще надеялся, что мне удастся продолжить учебу. Сразу же после экзаменов я пошел работать на стройку: подносил кирпичи, раствор. Надеялся, что за лето заработаю столько денег, что хватит и на пропитание, и на учебу. Я ошибся. Техникум мне пришлось оставить. Так и не удалось мне посидеть за органом. Лишь много позже, один-единственный раз, мне это удалось, когда я был уже совсем взрослым. Было это в декабре сорок четвертого года, когда я дезертировал из хортистской армии и попал в лапы гитлеровцам.

Фронт в те дни докатился до берегов Тисы. Скрывался я в доме будущего своего тестя. С Анной мы тогда были только обручены, но старый Бойти любил меня, как родного сына, и тщательно прятал от властей и жандармерии. Однажды дом Бойти заняли под постой гитлеровцы. Во дворе устроили полевую кухню, разместились во всем доме, даже конюшню и ту заняли. Оставаться в доме я не мог.

Ночью тесть вывез меня со двора в ящике, в котором обычно вывозил навоз. Я двинулся в сторону фронта с надеждой добраться до передовой и добровольно перебежать к русским. На берегу Тисы я сторговался с рыбаком относительно перевоза, и тут меня накрыла гитлеровская полевая жандармерия, которая специально занималась ловлей дезертиров и перебежчиков.

«Ну, Элек Варью, — подумал я — пропала твоя голова». Однако гитлеровцы не расстреляли меня на месте, а загнали вместе с другими арестованными в церковь и заперли там.

Стояла ночь, туманная декабрьская ночь. В церкви было темно хоть глаз коли. Сначала я ничего не видел, но постепенно глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как поблескивает алтарь.

Это была громадная церковь, со множеством изваяний святых, с колоннами, тесно расположенными друг к другу и напоминавшими деревья в густом лесу.

С обеих сторон на полу лежали люди и спали, некоторые спали на церковных скамейках. Было очень холодно. Один из арестованных сидел на ступеньках, прислонившись боком к стене, а голову прислонив к резным деревянным перилам. Я принял его в темноте за изваяние; когда же я стал приближаться к нему, он заговорил:

— Стань на колени и покайся в своих грехах. А потом уж ложись спать. Утром нас всех вздернут!

Лица арестованного я, разумеется, не видел, видел только контуры его фигуры да слышал хрипловатый властный голос.

— Преклони колени и покайся в своих грехах! Потом ложись спать! — повторил он еще раз.

В какой бы закуток церкви я ни шел, мне все равно слышался этот голос. Он звенел у меня в ушах, и я никак не мог освободиться от него. «Преклони колени и покайся в своих грехах. Потом ложись спать!»

И тут я вспомнил об органе.

Хотя ничего не было видно, я угадывал, где находятся стройные органные трубы. С трудом добрался до инструмента — и не поверил своим глазам: крышка была открыта, белые клавиши светились в темноте фосфорическим светом, словно цифры на модных в то время часах. Мною овладело желание поиграть на органе! Обязательно поиграть! Забыв обо всем на свете: о войне, о своем дезертирстве, об аресте, я сел за инструмент.

Орган был огромный, четырехрегистровый: всюду я натыкался на клавиши и кнопки. Учась в техникуме, я довольно неплохо научился играть на аккордеоне, на рояле мне тоже играть приходилось, так что с расположением клавишей я был хорошо знаком. Робко взяв несколько аккордов, я заиграл во всю силу, как настоящий органист.

Я нажимал на клавиши и педали, извлекая из инструмента звуки огромной силы. Где-то вдали раздавалась артиллерийская канонада, от которой сотрясались стены храма и звенели полувыбитые стекла в окнах, но я ничего этого не замечал.

В ту ночь орган спас мне жизнь.

От волнений и усталости я так и заснул за инструментом, да так крепко, что даже захрапел во сне. Проснулся от собственного храпа. Было это перед рассветом. Снизу я услышал отрывистую немецкую речь. Это гитлеровцы выгоняли из собора людей. Услышав слева команды, я вскочил, но ноги у меня подкосились, и я упал на пюпитр. И вдруг меня осенило: нужно немедленно спрятаться. Я залез в какой-то закуток, словно спасался от надвигающейся бомбардировки. Шум внизу продолжался недолго. Фашисты кричали на пленных, выгоняя их на улицу: «Раш, раш! Лос!» Вскоре все стихло: церковь опустела.

Я остался один. В той части собора, где я спрятался, окон не было, так что нельзя было посмотреть, куда погнали пленных. И хотя я не видел этого, но прекрасно понимал, куда и зачем их гонят. Все мысли были заняты только этим. Меня мучила совесть, что я бросил своих товарищей по несчастью, хотя мне следовало бы идти с ними и разделить их судьбу. Все они были такими же, как и я, дезертирами, не захотевшими служить в хортистской армии и участвовать в этой проклятой войне. Может, среди них есть люди, которые бежали из армии по другим причинам. Как бы там ни было, смелости у них было не больше, чем у меня, однако они не стали так трусливо прятаться, как я.

«А разве было бы лучше для них, если бы мы оказались вместе? — успокаивал я сам себя. — Нет! Просто совесть моя была бы чиста…»

В голове у меня теснились тяжелые мысли. Я чувствовал угрызения совести и в то же время не осмеливался спуститься с хоров, хотя гитлеровцы были уже далеко. Так я вступил в горький конфликт с самим собой, когда страх взял верх над долгом, над голосом совести.

Нашли меня в церкви советские разведчики, они долго трясли меня за плечи, пока я не проснулся. Я сразу же начал объяснять им, кто я такой и почему бежал из армии, но, как я ни старался, они мало что поняли из моих слов. Они видели перед собой человека в форме армии противника, с пустой кобурой на боку, и этого для них было вполне достаточно.

Так я попал в плен к русским.

В то хмурое ветреное декабрьское утро я не очень-то верил в свое будущее. Я думал о том, что в лагере для пленных протяну года два-три, а потом умру от тифа.

Но мне здорово повезло. В Дебрецене в то время уже функционировало Временное венгерское правительство, которое сразу же приступило к формированию новой демократической армии. Эшелон, в котором я находился, доехал только до Арада, а затем нас повезли обратно. Привезли в Дебрецен, в ту же самую казарму, где мы были до этого неделю назад в качестве военнопленных. Теперь же нас включили в часть, которая должна была сражаться против фашистов. Правда, до этого дело не дошло, так как, пока нас готовили, война кончилась.

Все сказанное выше, Элек Варью, далеко не полная правда. В будущем, когда тебе нужно было писать автобиографию, ты всегда умышленно опускал в ней упоминание о том, что ты хотел стать учителем церковного пения и что ты вообще умеешь играть на органе, боясь, что тебя сразу же обвинят в клерикализме. Никогда ты не упоминал в автобиографии и о плене. Ты писал о том, что сражался против гитлеровцев в венгерской части, где тебя сразу же назначили политкомиссаром (!). Так будь же хотя бы сейчас откровенен и честен перед самим собой. Правда же заключается в том, что ты сбежал из дебреценской казармы в ночь, предшествующую вашей отправке на фронт. Вместе с тобой сбежало еще двое венгров. Спрятались вы в коллекторе городской канализации, где чуть не задохнулись от зловоний. Просидели там более получаса, пока не прошел советский дозор. Не сердись, Элек Варью, но именно так все и было. И кто же тебе после этого дал убежище? Опять-таки Михай Бойти, твой будущий тесть.

Глава четвертая

В середине ноября жену Элека уволили с работы — она работала архивариусом в городском Совете. Работа была не ахти какая интересная — нужно было целыми днями рыться среди пыльных бумаг, — но она ей нравилась. Она была буквально счастлива от сознания, что может навести здесь порядок. Увольнение ее не было мотивировано абсолютно ничем. Ее даже не заставили отрабатывать положенные две недели. Ей вручили извещение об увольнении, и на следующий день уже не нужно было идти на работу.

Оба вы прекрасно знали причину увольнения. На официальном языке она звучала так: «Лицо с подозрительной классовой характеристикой не может иметь допуск к секретным документам и служебной переписке». Об этом знали вы оба, но оба делали вид, будто ничего не знаете. Знакомым своим вы говорили, что жена ушла по собственному желанию. Вам поверили, так как Анна тогда ждала ребенка. Некоторые из знакомых знали, что полтора года назад Анна тоже была беременна, но у нее случился выкидыш, а теперь, думали они, вы решили во что бы то ни стало сохранить ребенка.

Первые две недели после увольнения были самыми тяжелыми, но постепенно все знакомые привыкли к тому, что Анна не работает.

— Я сама попросила меня уволить, — объясняла жена всем, кто еще не знал о случившемся. — Надоела мне эта работа, вот и ушла.

Несколько дней Анна не выходила из дому, чтобы не встречаться в городе со знакомыми.

Во время декабрьской национализации мелких частных предприятий Элека Варью обошли при назначении на новые должности, хотя, по давним обещаниям, он должен был заведовать мельницей. Это была небольшая, но хорошая мельница, на которую возили молоть хлеб даже издалека.

Я остался один как перст. Это было для меня слишком тяжелым ударом. Я собрался и пошел в обком партии. И разумеется, пошел не с пустыми руками. Предварительно написал статью, боевую, острую, направленную против бывших капиталистов и эксплуататоров. Я даже рассчитывал, что она обязательно будет помечена в воскресном номере.

Я знал, что первый секретарь товарищ Хорег рано приходит на службу, особенно в понедельник. Он уже чуть свет бывал у себя в кабинете, а без десяти семь — ни минутой раньше, ни минутой позже — уже просил принести ему сводку по области. И не дай бог кому-нибудь не оказаться в это время на своем рабочем месте. Этого человека распекали потом в присутствии всех сотрудников обкома.

Посетителей же в обком раньше семи часов не допускали — такое уж было установлено правило. Я вошел в подъезд обкома, когда часы на католическом соборе пробили семь раз. Передо мной сразу же появилась фигура дежурного, который потребовал у меня удостоверение личности, а потом выписал мне разовый пропуск. До этого же меня всегда пропускали безо всякого пропуска. Перед лестницей меня остановил сотрудник госбезопасности. Зеленый еще юнец, который прекрасно знал меня, потребовал открыть портфель, чтобы он мог удостовериться, что я не несу с собой никакого оружия.

«Какие глупости! — подумал я. — Откуда у меня может быть оружие?»

Хорега я встретил в коридоре.

— Сабадшаг[25], товарищ Хорег, — поздоровался я громко, идя вслед за ним.

Он обернулся.

— Сабадшаг! — проговорил он, глядя на меня, как на пустое место, недоумевая, что, мол, мне от него нужно.

В замешательстве я первым протянул ему руку, он неохотно протянул мне свою — ладонь у него была худая и влажная, а рукопожатие вялое. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и ждал, что он сам предложит мне зайти к нему в кабинет. Но он не приглашал.

— Есть какие-нибудь новости? — сухо спросил он.

— Ничего особенного, товарищ Хорег, собственно говоря, ничего.

— Понятно, — кивнул он.

Я встал на его пути, мешая ему пройти.

— Я, товарищ Хорег, собственно, пришел к вам за советом. Хотел с вами посоветоваться.

— Я сейчас занят.

— Я знаю, что у вас много работы, товарищ Хорег, но я вас долго не задержу. Я очень хорошо знаю, какие проблемы вас беспокоят и какие серьезные вопросы стоят сейчас перед нашей партией.

— Проблемы? — Он бросил на меня леденящий взгляд, от которого у меня начали дрожать руки, а ноги прямо-таки подкашивались.

— О каких проблемах вы говорите? — спросил он еще раз.

Ноги у меня задрожали, я никак не мог справиться с этой предательской дрожью. Я пролепетал что-то нечленораздельное о проблемах и трудностях, которые возникают в деле строительства социализма.

Он слушал с бесстрастным лицом, глядя на меня холодным, ничего не выражающим взглядом, и рукой приглаживал рыжеватые волосы, которые спадали ему на лоб.

— Я вас как-нибудь вызову, — сказал он, выслушав мой лепет, и ушел в кабинет.

«Вот и поговорили», — подумал я, не зная, что же мне теперь делать.

Поскольку в голову ничего не приходило, я вдруг безо всякой на то надобности зашел к старику Шювегешу, который занимался в обкоме подбором кадров. Меня он всегда считал хорошим работником, говорил об этом даже за моей спиной, хвалил меня! И вот я решил зайти к нему в надежде, что, может, от него что-нибудь узнаю.

— Каким ветром тебя занесло сюда? — добродушным тоном спросил он.

— Да так…

— Как это так? — перебил он меня. — Если скажешь, зачем пожаловал, тогда ясно станет, а твое «так» ничего не объясняет. Не финти тут передо мной, а говори начистоту.

Что я мог сказать ему на это?

— Я хотел поговорить с товарищем Хорегом.

— Сегодня он очень занят. — Кадровик замотал худой, длинной шеей. — То одно совещание, то другое — и так весь день. Хотя и завтра будет то же самое.

— Я не хотел вам мешать.

— Когда ты мне мешал? Моя дверь всегда была перед тобой открыта. В любое время. Или ты не знаешь?

— Да, так оно всегда и было, — ответил я. — Вот я и пришел прямо к тебе.

— Сегодня ничего не получится, старина, хотя мне очень бы хотелось потолковать с тобой. Давно пора! — И он полушутливо погрозил мне, но я чувствовал, что это нужно воспринимать вполне серьезно.

— Тогда я зайду на следующей неделе.

— Очень хорошо, заходи. — Он взял в руки календарь со стола и начал его листать. — Заходи, только перед этим позвони, чтобы я оказался на месте.

Через неделю я позвонил ему, но его не было. Я подождал два дня, а в среду утром снова позвонил. Телефонистка с коммутатора ответила мне, что соединяет меня, но к телефону никто не подошел. На следующей неделе было то же самое. Не нужно было много ума, чтобы догадаться, что я для них стал конченым человеком.

Тебе стало жаль себя, да, Элек Варью? Ты пожалел о том, что уже не ребенок и не сможешь спрятаться от угрозы за шкаф или под диван. В то время ты еще не пил, в корчме был редким гостем, да и то тогда, когда тебя затягивали товарищи или сотрудники по работе. Пить ты не любил. Единственным твоим другом был Петер, к которому ты бегал, когда у тебя что-нибудь не клеилось. Тогда ты рассказывал ему о своих бедах и выслушивал его мнение, хотя, по правде говоря, оно тебя не очень интересовало.

Во времена, когда ты был еще студентом, молодежь воспитывали в строгом католическом духе, а я, твой старый товарищ по классу, заменял тебе духовника, перед которым можно было исповедаться. Когда дела у тебя шли хорошо, я не видел тебя по нескольку месяцев. Однако я все же был нужен на случай, когда тебе потребуется кому-то поведать о нагрянувших на тебя бедах и невзгодах.

У меня в памяти остался один наш разговор, который был давным-давно. Было это в начале 1950 года, не то в январе, не то в феврале. Холод стоял страшный. В кондитерской, где мы с тобой сидели, топили неважно и все окна были расписаны морозным узором. Пальто мы не снимали, но и это не помогало: время от времени приходилось дышать на руки и притопывать ногами, чтобы совсем не окоченеть.

Ты жаловался на то, что тебя не назначили директором мельницы, а в обкоме, по твоим словам, обошлись как с бездомной собачонкой. Мне казалось, что ты несколько усложнил ситуацию, но я был согласен с тем, что работать в газете тебе после всего этого не следовало бы.

— Ничего не остается, старина, тебе нужно уходить из газеты, — посоветовал я тебе.

— А чем же мне прикажешь заняться?

— Подыщешь какую-нибудь другую должность.

— Как будто это такое простое дело!

— Я охотно тебе помогу.

— Поможешь, поможешь. Как ты мне можешь помочь? — Ты со злостью посмотрел на меня и, не дав мне договорить, продолжал: — Во-первых, никакого специального образования у меня нет. Техникум, как ты знаешь, и тот не окончил. Во-вторых, куда бы я ни поступал, везде спросят автобиографию, даже если я буду наниматься бухгалтером или статистом, даже тогда, а в биографии я должен буду указать данные о своей жене, о ее происхождении, хотя это и так известно всему городу.

— Тогда уезжай из города.

— Куда бы я ни поехал, везде будет то же. Меня хорошо знают в области, а любой кадровик, будь спокоен, поднимет телефонную трубку и позвонит, куда надо, прежде чем принять меня на работу.

— Тогда уезжай из области.

— Все равно они меня достанут, куда бы я ни уехал.

Мне надоели твои жалобы о том, что ты жертва, и я сказал:

— Ты не совершил преступления, за которое тебя следовало бы наказывать по закону. Никто не имеет права преследовать тебя. Ты всегда был принципиальным: я читал все твои статьи и репортажи; могу сказать честно, тебе нечего бояться, можешь мне поверить.

— Как ты заблуждаешься! А ты ничего не слышал о том, что каждый день бесследно исчезают люди, и никто не знает, куда они пропадают, а? Приедет машина, заберут человека — и след его пропал…

Я согласился, что это так. Незадолго до этого разговора я был в Будапеште у своего брата, и он рассказал мне о нескольких странных таких исчезновениях. Как правило, исчезали люди видные и уважаемые. Все это делалось тайно, и никто ничего толком не мог объяснить. Создать общественное мнение вокруг этого вопроса мы тоже не могли. Мы почему-то даже не предполагали, что если так пойдет и дальше, то завтра очередь может дойти и до нас.

— Тогда чего же ты мне тут сказки рассказываешь! — вырвалось у тебя, видимо давно наболевшее. — Агитацией занимаешься, не подходит тебе эта роль.

— Я тебя не агитирую, я просто высказываю свое мнение. Ты меня спросил — я тебе ответил. Я понимаю твое душевное состояние, однако и оно не дает тебе права оскорблять меня.

Мне всегда не нравилась в тебе трусоватость. Еще когда мы учились с тобой в школе, ты был способен, попав в какую-нибудь неприятную историю, впутать в нее двух-трех товарищей, лишь бы самому выйти сухим из воды.

— Ничего другого я тебе посоветовать не могу. Если ты чувствуешь, что тебе не доверяют, тогда нужно бросить журналистскую работу. Без души, без убежденности эта работа уже не работа. Зачем насиловать себя?

— Тебе легко так говорить…

— Пойди к своему начальству и откровенно скажи: не могу больше добросовестно выполнять возложенную на меня работу, так складываются семейные обстоятельства. Прошу освободить меня от должности и направить на другую работу.

— Ты не знаешь секретаря обкома Хорега.

— За откровенность еще никого не съели.

— Если я с ума сойду, тогда сделаю так, как ты советуешь! — воскликнул ты.

Я, в свою очередь, тоже перешел на тебя в наступление.

— Почему это ты вдруг решил, что в обкоме партии тебе все желают только зла? Или испугался, что тебе дадут должность пониже рангом? Меньше будешь зарабатывать? Что тебя жена бросит, а?

Он засмеялся, сказав, что дело не в этом, но по выражению его лица, я понял, что угадал: именно это его и волнует больше всего.

— Тогда чего же ты тянешь?

— Хорошо, хорошо, не нужно только злиться, — сказал он в ответ. — Я пойду в обком. Ну и с чего же я после этого начну жизнь? Пойду работать в другую газету?

— Нет. Смени работу вообще.

— Уйти на такую, где будут платить шестьсот — семьсот форинтов?

— Платить будут столько, сколько положено. Важно то, что ты там обретешь покой, успокоится твоя совесть.

— Может, мне в Сталинварош поехать на металлургический комбинат, а?

— Зачем же так далеко? Ни к чему. Не поехать ли тебе в Мишкольц? Там люди очень нужны. Оттуда каждую неделю сможешь приезжать домой.

В ответ на это ты разразился тирадой:

— Я не затем гнул горб в течение долгих лет, защищая интересы партии, чтобы в конце концов вместо награды таскать кирпичи на стройке или подносить цементный раствор!

— Я не говорил, что тебе придется делать именно это.

— А что же еще?

— Поезжай в Диошдьер, и через два года из тебя выйдет хороший металлист, что даже на доске стахановцев сможешь увидеть свою фотографию.

— Никуда я отсюда не уеду. Не хочу я никуда бежать.

— Это не бегство.

— А что же, черт возьми!

— Целесообразность.

— На твоем месте хорошо рассуждать. Ты вот сам уехал бы, скажи? — вдруг спросил Петер.

Я смутился, можно было бы просто ответить «да», и все, но он вряд ли бы мне поверил.

— Ну что ж, оставайся и никуда не уезжай! — Я пожал плечами.

Элек притих.

— Возможно, и ты поступил бы точно так же на моем месте, однако я такого подарка Хорегу не сделаю. Ни ему, ни другим.

— А что же ты сделаешь?

— Что сделаю? Я не позволю себя ввести в заблуждение. Не такой я человек, которого можно так легко облапошить.

Я понял, что Элек согласится только с тем, что говорит сам, а если кто-то другой советует ему что-то, то это только злит его. Спорить с ним дальше было напрасно.

Расплатившись, мы разошлись каждый по своим делам. Прощаясь, я попытался помириться с Элеком и сказал:

— Я на тебя не обижаюсь, старина. Холодно тут было и неуютно. Я тебе свое мнение высказал, а ты вправе поступать так, как хочешь.

Глава пятая

Ольга вошла в твою жизнь прочно. Вошла, словно по расписанию, которое было заранее составлено тобой. Она незадолго перед тем окончила гимназию и с любопытством наблюдала за мужчинами, которые крутились вокруг нее. Сказать, чтобы она была ослепительно красивой, нельзя, однако в ней было что-то особенное, живое и свежее, это отличало ее от подруг, и она, как магнит, притягивала внимание мужчин. Так случилось и с тобой, Элек Варью.

Я знала, что Элек женат, знала с самого начала. Я даже как-то видела его жену: это была очень красивая женщина. Ее можно было смело отнести к числу самых красивых женщин в городе. Меня же подкупало то, что мужу такой красивой женщины я вскружила голову. Сегодня мне было бы стыдно, но тогда никто не расценивал это как нехороший поступок, и я не чувствовала ни капли стыда. Элек вошел в мою жизнь как первая настоящая любовь, и, как бы ни сложилась наша с ним дальнейшая судьба, я благодарна ему за те первые месяцы, которые прошли для меня как в сладком сне. Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что я слышу самую прекрасную на свете музыку.

Я полюбила его руки с длинными, словно у фокусника, пальцами. С каким нетерпением я всегда ждала того момента, когда мы останемся вдвоем. Для нас обоих это было каким-то таинством. Я дотрагивалась до его рук кончиками своих пальцев, чувствуя, как у него в запястье билась жилка теплой крови. Я гладила его ладони, мои пальцы гладили его пальцы, а потом он захватывал мою руку своей, и наши пальцы тесно переплетались.

В такие моменты внутри у меня разливалась какая-то тишина. Я ничего не слышала и не замечала вокруг, только наслаждалась этой тишиной. Меня охватывало какое-то странное чувство, до боли в горле. Где бы мы с ним ни сидели: в кондитерской среди маленьких мраморных столиков или на берегу реки под тополями, — везде для меня самым главным были его руки и эта тишина.

В городе очень скоро узнали о наших встречах, поползли слухи. В небольшом провинциальном городке влюбленным было очень трудно спрятаться от посторонних; в какие бы уголки мы ни забирались, рано или поздно нас настигал кто-нибудь из знакомых и обязательно здоровался. Тогда мы решили иногда приглашать Петера: втроем мы уже могли показываться даже в общественных местах.

Когда я была рядом с Элеком, меня охватывало такое чувство, будто я пушинка. Когда с нами был Петер, он был всегда серьезным, изрекал умные вещи и очень редко смеялся. Элек же, как правило, очень много говорил, шутил (сейчас мне, видимо, его шутки показались бы скучными и плоскими). Петер в такие моменты почти ничего не говорил, лишь бросал на меня настороженные взгляды своих зеленовато-серых глаз, а несколько раз я прочла в его взгляде даже что-то дикое и злое.

Виноватой я себя отнюдь не чувствовала, но Петера почему-то временами боялась. Правда, слово «боялась» тут не очень подходит. Но нечто подобное страху я все же испытывала. В его присутствии я даже чувствовала небольшие угрызения совести. Была я тогда молодая, легкомысленная, радовалась своей молодости и тому, что взрослый и серьезный мужчина находит меня красивой, для этого мне нужен был не Петер, а Элек, только он один.

Очень скоро я разрушила эту хрупкую тройку. Я начала паясничать с Петером, злила его, а все только для того, чтобы остаться с Элеком вдвоем.

Вскоре нам пришлось искать новое защитное средство против сплетен. Мы стали уезжать из города. Сначала раза два в месяц, когда у Элека случалась командировка. Мы садились с ним в поезд и вдвоем уезжали в Пешт. Позже такие поездки стали более частыми.

Это были великолепные поездки, которые невозможно забыть. Мне казалось, что мы едем не в поезде, а летим на огромном воздушном шаре, сидя в его удобной корзине, которая, плавно раскачиваясь, поднимается все выше и выше, в бесконечность. Когда были свободные места, мы сидели в вагоне-ресторане, пили что-нибудь такое, о чем я читала только в романах, чокались и пили. Я была опьянена счастьем. Иногда подолгу целовала его пальцы, ладони, руки.

В Будапеште у нас всегда было очень мало свободного времени, но зато когда оно было, мы проводили его на берегу Дуная. Это было самое тихое и самое красивое место наших встреч.

Пока Элек улаживал свои служебные дела, я бродила по городу, рассматривала витрины магазинов, ходила в музеи. Время незаметно подходило к обеду. Никогда — ни раньше, ни позже — я не посещала так много различных выставок, как в то время. Никогда в жизни не заходила так часто в магазины. Хотя кошелек у меня был пуст, это не лишало меня радости при посещении магазинов: рассматривала ткани, примеряла туфли и сандалии и вдыхала опьяняющий воздух свободы, чего у меня не было никогда до этого.

Однажды я опоздала на встречу с Элеком.

В тот день я была на выставке картин Дерковича. Особенно мне понравилась картина, где на фоне блестящего серебром паровоза изображены двое — он и она, озябшие, продрогшие. (До сих пор помню, что выставка была на проспекте Юллеи, а эта картина висела на дальней стене во внутреннем зале.) Я так долго рассматривала картины, что забыла о времени. А потом на площади Кальвина я случайно встретилась с одним знакомым по гимназии — он давно ухаживал за мной. Я с большим трудом отделалась от него, он во что бы то ни стало хотел повести меня в кондитерскую, а потом проводить. Не могла же я ему сказать, что меня ждет не кто-нибудь, а сам Элек Варью. Еще только этого не хватало! В то же время я не хотела, чтобы мой бывший приятель обиделся на меня. Дело в том, что наши родные дружили домами, и мне не хотелось, чтобы обо мне говорили бог весть что.

Элек ожидал меня перед зданием парламента на набережной Дуная. Я издалека увидела его, заметила, что он нервничает, расхаживая взад и вперед около широкой лестницы, спускающейся к реке. Во рту у него была потухшая трубка. Я начала объяснять ему:

— Представь себе, я совершенно случайно встретилась с Фицеком. Долговязый такой, с веснушками, я с ним вместе сдавала экзамен на аттестат зрелости, он еще ухаживал за мной тогда. Он и сейчас начал было объясняться, хотел, чтобы…

И я торопливо начала объяснять Элеку, какой у нас был разговор. Он некоторое время слушал меня, а потом вдруг захохотал, громко и неприятно.

— Ты чего смеешься? — обиженно спросила я.

— Я не над этим смеюсь.

— А над чем же?

— А над тем, какая сварливая жена выйдет из тебя со временем. Мне жаль твоего будущего мужа.

— Типун тебе на язык! — шутливо сказала я, хотя мне хотелось рассердиться. Однако вместо этого я продолжала рассказывать о встрече с Фицеком: — Он начал мне что-то нашептывать на ухо, представляешь? Я ему и говорю: «Чего ты там шепчешь? Говори громко!» Если бы ты видел, какая у него была физиономия!

Мы оба замолчали, хотя мне очень хотелось еще что-то рассказать Элеку.

Он взял мою руку, как это обычно делал. По мосту Маргит со звоном мчались трамваи, автобусы, от этого земля у нас под ногами дрожала, словно где-то далеко-далеко, на противоположной стороне земли, взрывались атомные бомбы. Теплый майский ветер рябил воду, ласкал лицо. Я давно не видела Элека таким, каким он был в тот вечер.

— Я тебя очень люблю, — сказал он. — Так сильно люблю, что хочется не так любить. Так хочу тебя, что хотел бы не хотеть так!

Я задыхалась от счастья. Я даже не верила, что он так сильно меня любил. Я взяла его руку, поднесла к своему лицу и провела подбородком по боку ладони.

Он застонал.

— Что ты делаешь со мною? Кто ты такая? Откуда ты взялась?

— Разве ты не знаешь? — Я взглянула на него. Его красивое лицо исказила гримаса.

— Хочешь, я не буду такой? Ты этого хочешь?

Я начала покрывать его руки мелкими частыми поцелуями, его длинные пальцы, которые все время двигались, жили своей собственной жизнью, словно играли друг с другом.

— Нет, нет!

Он обнял меня, прижал к себе крепко-крепко.

— Только не переломись, — шепнул он мне. — Я всегда боюсь, что однажды сломаю тебя в своих объятиях и ты треснешь, как старинная китайская ваза. На тебя надо приклеить табличку: «Осторожно, стекло!»

Мы тихо засмеялись, потом долго молчали, глядя на плескавшуюся у наших ног воду Дуная. Навстречу течению плыл старый, тяжело дышавший буксир, плыл в сторону острова Маргит, таща за собой несколько барж, груженных гравием.

— Я так боялась сегодняшнего дня… — первой нарушила я молчание.

— Почему?

— Сама не знаю, но боялась.

— Меня боялась?

— Тебя?, — Я улыбнулась, потом серьезным тоном сказала: — Боялась самой себя.

— Самой себя?

Да, так оно и было: я действительно боялась самой себя, боялась своей любви, своей одержимости, которая не звала границ, которую не в состоянии обуздать ни здравый рассудок, ни воля.

В том году (шло лето 1950 года) над головой Элека Варью разразилась гроза. У него «зарезали» одну статью. Новый главный редактор, женщина, назначенная на эту должность месяц назад, ничего не объясняя и ничем не мотивируя, сунула ему в руки статью, сказав коротко:

— Плохо, никуда не годится.

Элек спросил у нее, что в статье, на ее взгляд, следует поправить. Или лучше ее всю переработать?

Главный редактор, склонив голову набок, посмотрела на улицу, бросив:

— Вы сами знаете, — И, не проронив больше ни слова, начала протирать бумагой стекла очков в темной черепаховой оправе.

Статья не была особенно удачной, но и плохой ее назвать было нельзя. Подобные его статьи всегда публиковались до этого. Эту же ему вернули. Элек статью переделал, напичкал необходимыми цитатами, кое-что переработал, но и на этот раз ее вернули.

Элек не стал спорить, пошел в обком к товарищу Шювегешу. Встал перед начальником отдела кадров и выпалил заранее заготовленную фразу:

— Я благодарю товарищей за то доверие, которое мне до этого оказывали, за то терпение, которое было проявлено по отношению ко мне. Теперь я знаю, что должен делать, как поступить. Я сделал правильный выбор между партией и родственниками из враждебного партии класса. Я развожусь с женой.

Начальник отдела кадров так удивился, что сначала даже не понял, о чем речь. Он был занят составлением штатного расписания на год и с трудом воспринимал то, что не имело отношения к этому расписанию.

Элек Варью еще раз, более обстоятельно, объяснил свои намерения.

Шювегеш сразу же просиял. Он вышел из-за стола и, похлопывая Элека по плечу, похвалил его за смелое решение и сразу же хотел отвести к товарищу Хорегу, но тот был очень занят и принял Элека Варью только через два дня.

Глава шестая

Первый секретарь обкома Карой Хорег был очень замкнутый и строгий. Никто никогда не видел, чтобы он смеялся, улыбался он и то редко. В области его боялись. О его семье никто ничего не знал: есть она у него или нет, а если есть, то где именно живет.

Жил он один в огромной старой вилле, которую охраняли сотрудники госбезопасности. Все жители обычно обходили эту виллу стороной. Дома он бывал мало. Весь день, с раннего утра до позднего вечера проводил в обкоме. (Неизвестно, зачем тогда нужна была ему такая большая вилла?) Когда кончалось рабочее время, он отсылал домой секретаршу, закрывался на ключ и продолжал работать. Как бы поздно ни было, окна его кабинета всегда были ярко освещены.

Один раз мы за ним подсмотрели. У кого-то из нас был день рождения или что-то подобное, и мы выпили пива в пивной на остановке электрички. Мы были навеселе, и вдруг нам взбрело в голову посмотреть, а что в такую пору поделывает товарищ Хорег. А не завелась ли у него какая-нибудь женщина?

Напротив обкома стоял огромный жилой дом, с чердака которого хорошо просматривался кабинет Хорега. Мы ввалились в этот дом. Привратница сначала не хотела нас пускать на чердак. Тогда один из нас показал полицейское удостоверение, и старуха сразу же согласилась; она так перепугалась, что у нее тряслись руки, и она все время повторяла дрожащим голосом:

— У нас очень порядочный дом. Можете совершенно не сомневаться!

Мы старались ее успокоить:

— Хорошо, мать, хорошо!

Поднялись на чердак.

Вентиляционные окошки оказались чересчур высоко. Тогда мы сняли с крыши несколько плиток черепицы и стали наблюдать за Хорегом. Сначала мы увидели его кабинет, в котором никого не было. Потом рассмотрели, что большая, обитая кожей дверь, которая вела в комнату секретарши, раскрыта настежь. Мы переместились немного в сторону и продолжали свое наблюдение.

Посреди комнаты стоял Хорег. Один, как раз напротив открытой двери. В комнате было темно, свет падал только через открытую дверь. Хорег стоял, широко расставив ноги, сложив руки на груди. Мы в недоумении переглянулись.

— Посмотрите, да он что-то говорит! — воскликнул вдруг один из нас.

Мы внимательно пригляделись и увидели, что губы у Хорега действительно шевелятся.

Стоял он, словно Люцифер из драмы Мадача «Человеческая трагедия», и что-то говорил, говорил.

Нас разобрал смех.

— Произносит праздничную речь! — сказал я. — Репетирует!

Хохотали мы до боли в животе.

После этого случая каждый раз, когда мне приходилось бывать у товарища Хорега, я невольно вспоминал эту сцену и с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Сейчас же, когда я стоял у стола старого Шювегеша, мне было не до смеха.

Хорег принял нас, как обычно сумрачный и строгий. Когда мы вошли к нему в кабинет, он даже не встал, руки никому из нас не протянул. Мы сели к столу. Шювегеш рассказал секретарю о цели нашего визита, пересыпая слова шуточками. Я же сидел ни жив ни мертв.

Хорег слушал с нетерпением, а когда старик на миг замолчал, спросил:

— Всё?

Шювегеш пришел в замешательство. Вытянув свою тонкую шею, сказал, что остальное я сам доскажу.

Хорег посмотрел на меня.

— Мы, товарищ Варью, разумеется, очень рады, — начал Хорег, прежде чем я успел открыть рот, — что вы пришли наконец к такому решению. Рады и согласны с вами. Но мне хотелось бы задать вам один вопрос: а хорошо ли вы продумали этот шаг? Не действуете ли вы сгоряча?

У Хорега были холодные, рыбьи глаза серого цвета, похожие на стеклянные, они ничего не выражали, и нельзя было угадать, о чем он думает в данный момент.

Я по-военному вытянулся и сказал, словно отрубил:

— Товарищ Хорег, я все хорошо обдумал.

— Ну что ж, — секретарь кивнул, вскинув вверх тонкие брови. — Но будьте осторожны, ваше решение потребует от вас большой силы воли, вы должны это сами понимать.

Я хотел было ответить, но Хорег движением, руки остановил меня, давая знать, что теперь настала его очередь говорить.

— Речь идет о деле, которое в какой-то степени касается жизни других людей и даже жизни общества. Это тоже нужно учитывать!

— Он все учел, — ответил за меня старый Шювегеш, заметив мою растерянность. Он хотел как-то помочь мне. — Он парень умный.

— Это мы увидим! После вашего развода пойдут слухи, и люди задумаются, спросят, а что, собственно, заставило вас пойти на такой шаг, шаг трудный, товарищ Варью. Жена ваша — женщина молодая, красивая, так что вам будет нелегко расстаться с ней. — Он немного помолчал и неожиданно спросил: — Так или нет?

— Я готов развестись с нею… Я могу…

Хорег понимающе кивнул, затем даже улыбнулся:

— Нет, нет, отказаться от нее вам будет нелегко… Это вполне понятно. Но в том-то и заключается притягательная сила примера, его значимость. — Тут он повысил голос и сложил руки на груди. Увидев это, я чуть было не расхохотался. — В этом деле обратного хода нет. Вы должны заранее все обдумать, взвесить, хватит ли у вас сил довести свое решение до конца или же не хватит…

— Не пугайте человека, не пугайте, — перебил секретаря начальник отдела кадров, обрадовавшись возможности вклиниться в разговор. — Человек он бывалый, опытный. Родом из Хуншага…

Хорег вдруг занервничал, опустил руку, в которой держал карандаш, встал и начал объяснять свою точку зрения, постукивая карандашом по столу:

— Сколько раз я говорил тебе, товарищ Шювегеш, что не признаю таких оценок. Мало ли кто родом откуда. Меня это абсолютно не интересует. Для меня это не имеет никакого значения. Что за подход к делу!

— Я не затем сказал, чтобы…

— Я, конечно, понимаю, но, как начальник отдела кадров, ты должен давать людям более точную характеристику. В этом отношении тебе нужно будет перестроиться.

Старик застеснялся, что-то пробормотал себе под нос, а я вдруг подумал, что, по-видимому, товарищ Хорег сидит явно не на своем месте и потому так часто выходит из себя.

— Однако сейчас речь не об этом, — продолжал Хорег, поворачиваясь ко мне и сверля меня своими рыбьими глазами. — Словом, вы меня поняли. Мы не торопим вас, мы и до сих пор проявляли к вам терпение, понимая ваше положение. Колеблющихся людей мы от себя не отталкиваем, а напротив — пытаемся помочь им, чтобы они позитивно разрешили имеющиеся у них конфликты и нашли бы свое место в жизни нашего общества. Я надеюсь, товарищ Варью, что ваш жизненный опыт вам поможет разобраться в этом деле.

— Так точно, товарищ Хорег. Я вам докажу это.

— Ну вот видите. — И он изобразил нечто подобное улыбке. — В общем, нас радует ваше принципиальное решение, но, разумеется, будет еще лучше, если вы претворите его, так сказать, в жизнь. Мы вас не торопим, но и не затягивайте это… Короче говоря, мы ждем от вас принципиальных действий.

— Я вас понял, товарищ Хорег.

— Тогда хорошо. — И он коротко попрощался со мной, бросив: — Сабадшаг!

— Сабадшаг! — произнес я, вскочив с места и щелкнув каблуками.

Легко же ты решился на развод, Элек Варью, очень легко. Ты пытался убедить себя в том, что главное — подать заявление, а остальное чепуха. Но ты глубоко ошибся. Тебе еще повезло в том, что у тебя было достаточно времени. В это время ты пристрастился к выпивке, пил не что-нибудь, а палинку. В пьяном дурмане ты чувствовал себя лучше, тебя не так сильно мучила совесть.

Я все реже стал встречаться с Элеком, дружба наша дала трещину. Теперь уже не он меня, сторонился, а я его. И все из-за Ольги. Нужно быть абсолютно слепым, чтобы не видеть, какая страсть проснулась и росла в молодой девушке. Я боялся за Ольгу, жалел жену Элека, но, однако, ни одному из них ничем не мог помочь. Я чувствовал глубокую симпатию к Ольге, а сам был для нее пустым местом.

Во время одной репетиции, почти в самом ее конце, я вдруг, к своему огромному удивлению, увидел в самом дальнем углу зала Элека. В тот день мы репетировали с хором и оркестром замечательное произведение Золтана Кодаи на слова поэта Ади «Те, кто всегда опаздывают». Очень оно мне нравится.

Средней частью произведения я остался недоволен — хор пел неровно, особенно фальшивили тенора. Это вывело меня из себя. Я отбивал ритм руками и ногами, потом громко произнес слова текста:

— «Умереть и то мы не можем спокойно… Умереть и то мы не можем спокойно…» Больше трагизма!

В этот момент ко мне подошел Элек. Вид у него был ужасный. От него на расстоянии несло палинкой, да и движения его свидетельствовали о том, что он сегодня много выпил. Он хлопал меня по плечу, жал мою руку и приглашал пойти с ним.

— В другой раз, не сегодня, — отказался я.

— Нет, нет, это нужно отпраздновать. Это была божественная музыка, прямо-таки божественная! — не отставал он от меня с привязчивостью всех пьяных.

Он таки затащил меня в какую-то шумную корчму. Там было сильно накурено. Я сразу же Хотел уйти, но он не отпускал меня.

— Не думай, я не пьян, — начал объяснять мне Элек… — Пил я, правда, сегодня много, но не пьян. — Он проталкивался к стойке и тащил меня за собой, затем заказал две стопки сливовой палинки.

Мы чокнулись и выпили.

— Знаешь, что мне сейчас в голову пришло? — спросил он, ставя стакан на стойку.

— Не знаю.

— Вспомнил об одном враче, французе по национальности, живет он сейчас в Африке. Там и работает.

— А, Альберт Швейцер.

— Да. Он там лечит больных проказой и все еще увлекается музыкой. Великолепно, а? Говорят, что его игру даже записали на пластинку. У тебя нет такой пластинки?

— К сожалению, нет.

— Жаль… А еще я вот что сейчас, вспомнил, — продолжал он, — радиоволны, посланные с Земли на другие небесные тела, отражаются обратно. Говорят, это явление открыли венгры. Правда, а?

— Да. Венгерские инженеры провели первый опыт на одном из радиозаводов. Послали радиоволны в сторону Луны, которые через полторы минуты, отразившись от поверхности Луны, вернулись обратно на Землю: их можно было слышать по радио.

— Я об этом знаю.

— В вашей газете кто-то написал об этом статью.

— Простучал ключом азбукой Морзе: ти-ти-та-та-ти-ти, а через какие-нибудь полторы минуты в динамике раздается: ти-ти-та-та-ти-ти. Это вернулся на Землю отраженный с поверхности Луны радиосигнал. Отовсюду: с Луны, с Марса, с Юпитера — раздаются такие же радиосигналы. Черт знает что!

Облокотившись на стойку, он опустил голову на руки и зарыдал. Стоявшие рядом с ним люди с любопытством смотрели на него, посмеивались.

Я вывел Элека на воздух.

— На сегодня хватит, пора домой.

— Верно, пора.

— Вообще-то ты, дружище, стал много пить. Иди выспись, а завтра все будет хорошо.

Я чувствовал, что эти мои слова ему сейчас ни к чему, понимал, что с ним следовало бы поговорить по-другому, но не мог. Мне хотелось поскорее освободиться от него. Может, это было не по-приятельски, не знаю, но я не мог пересилить себя.

— Я знаю, нужно идти домой, — сказал он. — Но я не пьян. Я прекрасно все соображаю, можешь мне поверить. Только забот у меня сейчас полно. Альберт Швейцер… Вот таким человеком быть! — И он схватил меня за руку. — И почему не все люди такие? Он не боится никакой заразы и остается живым и здоровым, а другой боится — и обязательно заболевает.

— Чепуху ты говоришь.

— Нет не чепуху. Я знаю, что говорю; Между прочим, я как раз и есть прокаженный.

С каждой минутой он так слабел, что почти валился с ног. Я взял его под руку. Он дрожал как в лихорадке.

— Пошли. Я доведу тебя до дому. Тебя ждут там.

— Да, ждут. В этом вся и беда, что ждут.

Он вырвался у меня из рук и, держась за стену, пошел, но через секунду его отбросило на край тротуара. Сделав несколько неуверенных шагов, он наткнулся на тумбу, на которых обычно вывешивают объявления.

На тумбе были наклеены вкривь и вкось различные плакаты, объявления, рекламы, программа кинотеатров, призывы к увеличению производительности труда и бог знает что еще. Элек обошел тумбу, ощупал ее руками и вдруг начал бить по ней кулаками и истерично кричать:

— Эй! Откройте! Откройте!..

Я подскочил к нему и, оторвав от плакатной тумбы, потащил домой. Сначала он сопротивлялся, но через несколько шагов утих и пошел послушно, посапывая, словно маленький ребенок.

Глава седьмая

Анна Бойти была единственной женщиной, которую я мог по-настоящему любить. Спустя столько лет я могу признаться в этом. Она была на удивление красивой, а тело у нее было, как у мраморной греческой богини, какие стоят в музеях.

А Ольга? Ольга была молода, интересна, оригинальна. Она из числа таких девушек, которые сразу же хотят всего. Я тоже захотел от нее всего, однако не настолько, чтобы оставить из-за нее Анну. Но события приняли такой оборот, что в голову невольно приходила мысль об этом. И в конце концов я принял такое решение.

Вскоре весь город говорил о том, что я развожусь с женой из-за любовницы. Идя по улице, я слышал, как за моей спиной шептались. И только одна жена ничего не подозревала. Она вся ушла в заботы о будущем ребенке, ничто другое ее, казалось, не интересовало.

Обычно я приходил домой поздно, пьяный, и вел себя скандально. В душе я надеялся, что Анна не вытерпит этого и сама захочет уйти от меня, но я плохо знал свою жену. Как бы поздно я ни приходил, она сразу же вставала, ставила передо мной горячий ужин, приготавливала горячей воды для умывания, приносила мыло, полотенце. И все это без единого слова упрека.

Другой на моем месте наслаждался бы таким положением, а я только сильнее страдал от этого. Помогая мне умываться или же подавая еду, она временами украдкой бросала на меня тревожные взгляды, иногда с трудом сдерживала слезы. Грубые слова застревали у меня в горле. Я не мог решиться порвать с ней.

Я никак не могла понять, что творится с мужем. Он стал неузнаваемым. Часто я думала выгнать его, но не делала этого — не хотелось скандала. Врач посоветовал мне избегать каких бы то ни было ссор, с тем чтобы благополучно доносить ребенка. В это время ребенок был для меня дороже всего.

Однажды ночью муж, как и часто в последнее время, пришел домой пьяным. Я впустила его в дом, а когда хотела поцеловать его в коридоре, он оттолкнул меня. Я сделала вид, что не заметила этого. Завела его в кухню.

— Ну, вот ты и дома. — Я улыбнулась, хотя уже начинала бояться его.

— Ну чего ты на меня уставилась?! — крикнул он на меня.

— Я тебя очень ждала. У меня вот здесь, в боку, боли были.

Он промолчал и сел на табурет.

— Я хочу начать новую жизнь, — вдруг заявил он.

— Очень хорошо. Только сначала сними пальто.

— Ты что, веришь?

— Верю, — ответила я, наливая в таз горячей воды.

— Думаешь, я пьян, и не знаю, что говорю?

— Нет, почему же!

Я посмотрела на мужа, который разговаривал со мной как-то по-особенному.

— Я действительно хочу начать новую жизнь. Совсем новую.

— Я рада этому, только сними пальто и умойся!

— Ты рада этому?

Я почувствовала беду, но спокойно произнесла:

— Я еще больше буду рада этому, когда ты так и сделаешь.

Он словно озверел.

— Но только не с тобой! Не с тобой! Понимаешь?!

Я так перепугалась, что лишилась дара речи, только кивала головой, словно соглашаясь с ним.

— Я начну новую жизнь с другой женщиной! Понятно тебе?! С другой!

— У тебя с пальто вода течет, ты весь промок. Сними, ради бога, пальто.

— Не учи меня.

— Я тебя не учу, а прошу.

— Нечего меня просить. Ты мне больше не жена. Я тебе сказал, что начну новую жизнь, но не с тобой, а с другой женщиной.

Я не верила своим ушам. Я никак не могла уяснить себе значение этих слов. Я думала, что все это он говорит только так, с пьяных глаз. Может, он разыгрывает меня? Может, это всего-навсего пьяная шутка?

— С другой?

— Да.

— Она красивая?

— Для меня красивая.

— Красивее меня?

— Красивее.

Я вдруг почувствовала, что он говорит правду.

— Ольга?

— Да.

— Нет, это неправда. Ты врешь!

— Это правда.

— Нет, нет. Скажи, что это неправда!

— Это правда.

Он встал и сбросил с себя мокрое пальто.

— Ты сейчас не соображаешь, что говоришь, — произнесла я после долгой паузы.

— Знаю. Просто ты не хочешь понять, что настал конец.

Во мне все еще жила, теплилась искорка надежды. Я подошла к нему и погладила по голове.

— Ложись спать, выспись.

— Не приставай ко мне!

— Ты меня уже не любишь?

— Я люблю Ольгу.

— Но все равно ты не выбросишь меня на улицу. Нет ведь?

— У тебя есть куда идти. Иди к отцу.

— Нет, нет, ты не можешь быть таким жестоким.

Он вскочил и начал кричать:

— Ты сама уйдешь! Сама!

— Но ведь у нас будет ребенок!

— Это не имеет значения!

Я встала перед ним на колени.

— Одумайся, что ты говоришь? Подумай о нашем ребенке.

— Я не хочу о нем думать!.. Это кулацкое отродье!

— Ты с ума сошел!

Я встала с пола и присела на краешек табуретки, судорожно глотая воздух открытым ртом. Потом тихо сказала:

— Сволочь!

— А ну, скажи еще раз!

— Ты — сволочь.

Он ударил меня по лицу.

Вашей семейной жизни пришел конец. Вы развелись. Твоя жена чуть не стала инвалидом, ребенок у нее умер при родах. Это был сын. Сама она каким-то чудом выжила. Бракоразводный процесс затянулся на несколько месяцев из-за ее болезни. Ты был нетерпелив, переехал жить к Ольге, а когда вас развели, женился на ней. Все произошло так, как ты того хотел, не так ли, Элек Варью?

И снова в обкоме я стал своим человеком. Охранник пропускал меня в здание без пропуска, а сотрудник госбезопасности уже не рылся в моем портфеле. С кем бы я ни встретился в коридоре, все приветливо здоровались со мной. Все было бы хорошо, если бы не эта провинциальная жизнь, которая надоела мне до чертиков. Мне хотелось выйти на широкий простор, да и новый главный редактор, женщина, все время раздражала меня.

Она была единственным человеком, на которую мой поступок не произвел отрадного впечатления: она с брезгливостью брала у меня рукописи и, даже не читая их, передавала дежурному редактору. Однажды я спросил у нее, не интересует ли ее то, что я написал.

— Нет, — ответила она и как ни в чем не бывало начала протирать стекла своих очков.

Я пытался ухаживать за ней, пытался угодить ей, но напрасно, она не шла ни на какое сближение. Сотрудники вскоре заметили это.

Единственный сотрудник редакции, с которым я мог поговорить по душам, был заведующий сельскохозяйственным отделом. Он был страстным мотоциклистом, постоянно разъезжал по районам, и потому его очень редко видели в редакции. Когда у меня бывало отвратительное настроение, я просил его взять меня с собой в поездку.

Каждый раз, выехав за город, мы в первую очередь останавливались у корчмы. Однажды это кончилось тем, что приятель мой (он тогда ехал один, без меня) налетел на придорожный столб и разбился.

— Ну и пройдоха же ты! — заявил он мне как-то в корчме.

Я не понял, что именно он имел в виду, и потому ничего не ответил, только недоуменно пожал плечами.

— Я ведь все знаю, дружище.

— Что ты знаешь?

— Хозяин, дай-ка нам еще по стопке палинки, — попросил он.

— Сливовой?

— Давай сливовой.

— Пробейте чек, пожалуйста.

— Пробью, пробью, ты наливай знай!

Через минуту он уже принес стопки с палинкой, одну из них подвинул мне:

— Ну, с богом, поехали!

Он выпил залпом, я же только пригубил — день только начинался, и я боялся за свой желудок.

— Здорово ты все это распланировал, старина. Вот только сейчас вроде бы несколько застрял на месте.

— Распланировал? Что я распланировал?

— Ловко, ловко, ничего не скажешь.

— Да ты тронулся, что ли?

— Брось темнить. Я же все знаю. Я начал выходить из себя:

— Знаешь, тебе вредно пить с самого утра.

Приятель громко засмеялся.

— Ну и ржешь же ты!

— Женщинам мой смех нравится.

— Ну и вкусы же у твоих женщин!

— А у твоих?

Приятель явно обиделся.

— Ну, с тобой, я вижу, и пошутить уже нельзя…

— Я выпиваю — это правда. Пью с детства. Меня дед мой родной приучил. Жили мы с ним в горах на винограднике. — Он немного задумался, а затем снова перешел в наступление: — Пью я много, это верно, но беременную жену из дома никогда бы не выгнал! А ты? Об этом же все говорят.

Что я мог ему ответить? Начал что-то говорить о том, что это не простая история, что она мне самому дорого стоила, что всего этого словами не объяснишь.

— И не старайся мне объяснять, меня это не интересует. Это твое дело. Ты знаешь, что ты делаешь. — Его развезло еще больше, он усмехнулся и продолжал: — Одного я только не знаю, что ты сейчас собираешься делать.

— Что собираюсь делать?

— Я об этом не раз уже думал. До этого все было понятно: разведешься, затем снова женишься, а вот потом что? Не такой ты парень, чтобы не рассчитать все наперед. Я не раз играл с тобой в шахматы и наблюдал, что ты ни одного хода не сделаешь, заранее не рассчитав хотя бы следующий ход.

— Жизнь не шахматы.

— Разумеется, не шахматы, но «ходить» все время приходится.

И он снова пьяно рассмеялся. Мне хотелось ударить его.

— А я знаю, каким будет твой следующий шаг!

— Ну, скажи!

— Я тебя разгадал, старина.

— Буду рад послушать.

— Меня сейчас вот только осенило… Ты уйдешь из газеты.

— Великолепно! А не скажешь ли куда именно?

— Пока я этого еще не знаю.

— А жаль.

— Но думаю, — он ехидно растянул припухшие губы, — ты метишь на какой-нибудь директорский пост.

— Пьяный дурак, вот ты кто! — выкрикнул я.

— Я никогда более трезвым, чем сейчас, не был, старина. А зачем же тогда ты взял такую жену, у которой дядя работает в министерстве? Ну скажи — зачем?

— Да ты за кого меня, собственно, принимаешь? — возмутился я. — За последнего мерзавца, что ли? Ошибаешься!

— Ничего плохого я о тебе не думаю, но знаю: раз ты бросил красавицу жену и женился на этой Ольге, то сделал это не без умысла.

— А ты что-нибудь слышал о любви? О том, что на свете существует любовь? Или нет?

— Не играй со мной в прятки, старина. У тебя это не получится. Ты не Вронский, ни Золтан Сатмари, ни Жюльен Сорель, ты пигмей.

— О, да ты, оказывается, знаток литературы!

— Такая женщина, как Ольга, все равно что лифт: с ее помощью можно быстрее взлететь вверх по служебной лестнице. Нужно только нажать ту кнопку, которая лучше сработает.

Идиот! Так хотелось дать ему по морде, но он был сильнее меня, и я, не попрощавшись, ушел.

— Не такой-то уж ты стыдливый, каким хочешь казаться! — крикнул он мне вдогонку.

На третий или четвертый день после этого, когда мы с ним встретились в редакции, он сделал вид, что ничего не помнит, подошел и попросил у меня огонька, чтобы прикурить дешевенькую сигарету.

Глава восьмая

Спустя две недели после разговора в корчме с приятелем Элек Варью написал разоблачающую статью, направленную против директора только что национализированной мельницы Маутлингера. В ней он вскрыл случаи различных злоупотреблений и ошибки. С большим жаром писал о том, что директор мельницы придерживается старого, бережет свой покой, ставит различные препятствия на пути развертывания стахановского движения и тем наносит большой вред государству. В статье приводились довольно длинные цитаты из выступления Ракоши на первом всевенгерском совещании стахановцев. Заканчивалась статья следующими словами: «Тех, кто злоупотребляет доверием народа, необходимо немедленно убирать с нашего пути. В наших рядах не место тем, кто мешает движению вперед!»

В области все знали, что после опубликования этой статьи директора мельницы немедленно снимут с работы. Но произошло вот что. Директор на общем собрании признал свои ошибки, его выступление было весьма самокритично (это был добрый мельник, страдающий от болезни легких). Во всех злоупотреблениях, оказывается, был виноват старший мельник. Раньше он не один год работал у эксплуататора Маутлингера и, видимо, не смирился с новым порядком.

Старшего мельника сразу же уволили, а две недели спустя против него было возбуждено уголовное дело. Элек Варью присутствовал на судебном заседании, намереваясь написать об этом в газете, но неожиданно ему стало плохо, и он покинул зал суда.

В январе 1954 года Элека Варью послали учиться в одногодичную партийную школу, откуда он приезжал домой только раз в две недели.

«Сегодня понедельник, нужно как-то прожить еще четыре дня, и ты снова будешь со мной. С тех пор как ты уехал, все стала для меня совсем другим. Когда я иду по улице, то мне кажется, что ты идешь рядом, но стоит мне захотеть взять тебя за руку, как я не нахожу ее. Все в доме напоминает о тебе, да и не только в доме: и главная улица, и рыночная площадь, и памятник Кошуту в парке — все-все. Мне хочется плакать с досады. Я не знаю, как я проживу без тебя этот год.

В субботу вечером мы с девчонками сидели в кондитерской. Просто зашли выпить по чашечке кофе и поболтать немного. Я все время смотрела в тот угол, в котором мы с тобой не раз сидели вдвоем. Смотрела туда и ждала, а вдруг ты появишься. Знала, что это глупо, и и все же ждала. Разнервничалась так, что даже облила себя кофе.

Девчонки заметили мою нервозность. Они сказали, что я до сих пор влюблена в тебя, что это видно по моему лицу и по тому, что я постоянно говорю о тебе. Хочешь, буду откровенна? На это было трудно ответить. Лгать я не могла. Я правда очень-очень тебя люблю. Но я не хочу, чтобы они подсмеивались надо мной. Ты же знаешь, какие они взбалмошные и глупые. Еще они говорили, что я, видимо, потому такая важная, что тебя послали учиться в партшколу, после окончания которой назначат директором. Ведь это совсем не так, и тебе это известно лучше всего.

В субботу я получила оба твоих письма и открытку. Я даже рассердилась на старика почтальона, так как одно из писем пришло раньше, а он его не сразу принес. Потом же так обрадовалась, что даже расцеловала почтальона. Он был очень рад этому и пообещал сегодня принести от тебя еще письмо. Наверное, оно у него уже лежит на почте.

Каждый день я читаю твои письма по два раза, и открытку тоже. Одно из них я почти наизусть выучила, то, в котором ты пишешь: «Расстояние для любви что ветер для огня: маленький огонь ветер гасит, а большой раздувает».

Куда бы я ни шла, эти письма я беру с собой и очень радуюсь, когда речь заходит о тебе. Мне очень приятно говорить о тебе, называть твое имя или говорить, что мой муж написал то-то и то-то.

Только не смейся надо мной, пожалуйста.

Я хочу быть очень красивой к тому времени, когда ты вернешься, такой красивой, какой я еще никогда не была, красивее, чем тогда, когда ты меня в первый раз поцеловал.

Между прочим, я иногда вижу Дьюлу. Он совсем глупый. Как-то он спросил меня: «Скажи, почему ты для меня такая недоступная?» (Ну не дурак ли?!) Конечно, я ему на это ничего не ответила, только посмеялась. Одно время он перестал ходить к нам, и правильно сделал (глаза бы мои его не видели), но вскоре опять появился.

Вчера у меня день начался плохо. Утром поцапалась с мамой, хотя и не сильно… Я ей сказала, что сегодня воскресенье и ей надо отдохнуть, сходить к тетушке Теруш, а обед я и сама могу приготовить. Она в ответ на это начала возмущаться: почему это мне пришло в голову посылать ее к Теруш, которую я не люблю. Потом согласилась пойти к ней, но только вечером. А я так хотела побыть одна, вернее, с тобой.

Когда я осталась одна, то стала думать о тебе, читать вслух твои письма. Мне казалось, что я слышу твой голос. Я закрыла глаза и увидела тебя. Ты был такой красивый! И тут я начала плакать. А потом решила сама себя отвлечь от грустных мыслей — стала думать о том, как мы обставим нашу с тобой квартиру.

Потом вышла немного погулять. Посидела на скамейке возле памятника Кошуту, на которой не раз мы сидели с тобой. Мы с тобой часто и смеялись, и плакали, мы были счастливы, как могут быть счастливы люди, которые любят друг друга. Ты меня больше любишь, наверное? А может, я тебя больше?

На той скамейке я готова была просидеть до самого утра.

Придя домой, снова перечитала твои письма. А потом я увиделась с тобой во сне. Но сон я плохо помню.

Сейчас сижу в комнате. Кругом беспорядок, на мне только одна комбинация, так что отвернись, пожалуйста, а то я тебя немного стесняюсь. По радио передают музыку, погода на улице хорошая, светит солнце, а в комнате звучит «Вальс при свечах» из кинофильма «Мост Ватерлоо», помнишь? Жду от тебя письма, которое мне принесет старый почтальон. Сейчас половина седьмого, мне нужно спешить, а то опоздаю на работу. Даже нет времени перечитать это письмо, наверняка половину вычеркнула бы, но хочу, чтобы ты все прочел, как было написано с первого раза».

С каким чувством читал ты, Элек Варью, такие письма? Жаль, что я не мог в тот момент видеть выражение твоего лица. Был ли ты потрясен тем, что тебя так любят? Верил ли ты в то, что можно действительно очень сильно любить? Или, может, читая эти письма, ты кривил губы и думал: «Глупо и сентиментально!» Однако, как бы там ни было, ты должен признаться, что тебе было приятно получать такие письма в течение целого года. Уединившись, ты по нескольку раз перечитывал их, с нетерпением ждал выходных, когда можно будет поехать на день-два домой к своей Ольге…

Глава девятая

В феврале 1952 года после того, как Элек Варью окончил годичную партшколу, ему дали новую квартиру: просторную, из трех комнат, с видом на реку и небольшой лесок.

При переезде он хотел всю старую мебель бросить, но Ольга не разрешила. Несколько старых вещей она оставила у своей матери, а все остальное забрала с собой. Элека квартира не очень занимала. Он весь ушел в работу — как-никак директорские обязанности. Элек хотел доказать свои способности и дома бывал очень редко. Ольга же, напротив, вся ушла в новые хозяйственные заботы. Ведь это была их собственная квартира.

Когда умер отец, она была еще ребенком. Точно, отчего умер отец, Ольга не знала. Она не раз спрашивала об этом мать, но та всегда отвечала одно и то же: «Его сбил автомобиль». На самом же деле он стал жертвой полицейского террора, будучи участником большой демонстрации протеста, которая состоялась 1 октября 1930 года. Полицейские, разгонявшие демонстрацию, попросту растоптали его ногами. После сорок пятого года, учась уже в гимназии, Ольга узнала об этой демонстрации. Мать Ольги, став вдовой, уехала из Будапешта в провинцию к своим родственникам. Что ей еще оставалось делать? Жила с дочкой то у одного брата, то у другого. Все родственники очень хорошо относились к ним, помогали, кто чем мог, но в общем жилось трудно.

В декабре 1944 года, когда фронт перекатился через их город, новый бургомистр дал им квартиру в вилле одного адвоката, который в страхе перед русскими войсками бежал, на Запад, Бургомистр даже произнес торжественную речь, передавая ключ вдове. И только тогда Ольга, которой уже исполнилось пятнадцать лет, впервые узнала о том, что ее отец был жертвой хортистского режима.

Вилла адвоката была просторной и красивой. Наверное, именно поэтому они с трудом привыкали к ней, бродили как чужие по комнатам. Сначала Ольга с Элеком жили на этой вилле.

Новая квартира была тем самым, о чем уже давно мечтала Ольга. Ей хотелось жить без матери. Хотелось, чтобы у нее было свое собственное гнездо. Еще до получения квартиры она любила думать о том, какой у них будет дом, какая в нем будет мебель, что и где они поставят.

Глядя на их квартиру, можно было подумать, что они прожили в ней вместе не один год. Тут были предметы мебели, которые они привезли каждый с собой, и те, что приобрели, живя вместе. Мебель была самая разная по стилю — и новая, и подержанная. Не проходило месяца, чтобы Ольга что-нибудь да не переставляла: то подцветочницу, то комод. Переставляя тяжелый шкаф, она показывала такую силу, которой в ней, казалось, и не было. Очень редко, когда она звала кого-нибудь на помощь. Она любила делать все перестановки сама и получала от этого большое удовольствие.

Стены во всех трех комнатах были побелены известкой и подчеркивали красоту хотя и разностильной, но одинаковой по цвету темно-коричневой мебели. На стенах висело несколько картин. На книжных полках вперемежку с книгами виднелись облитые глазурью тарелки и глиняные декоративные кружки. Между окнами стоял молодой зеленый филодендрон, рядом с ним — старинное, чуть тронутое молью кресло, обитое лиловым плюшем. Все это создавало настроение уюта и теплоты. Посреди комнаты лежал огромный мохнатый ковер, который Ольга, пожалуй, любила больше всех вещей.

Секретарша уже минут десять собиралась уходить, но все не уходила, не переставая щебетать:

— …Если бы ты только видела! Как жаль, что ты не видела его там! Это было ужасно интересно. Твой муж был похож на бога! На какого-то греческого бога! Потрясающий мужчина!

— А где он сейчас? — нетерпеливо спросила я.

— Я не могла отвести от него глаз, — продолжала она. И вдруг спохватилась: — Ой, я наверняка наделала в протоколе ошибок! Придется переписывать.

Я переспросила:

— Он уже выехал?

— Выехал, выехал, — быстро ответила секретарша. — Вот-вот будет дома. Ну, я побежала, а то, если он меня здесь застанет, я пропала. Он и так всегда меня упрекает за то, что я все тебе передаю. — Она пошла к двери, но и на ходу продолжала говорить: — Словом, товарищи очень просили, поговори ты с ним сама. Они на тебя надеются. Дальше оттягивать решение этого вопроса нельзя, и так очень затянули, а то снимут премию, а это, знаешь…

— Если они сами не смогли его убедить, то как же это сделаю я?

— О-ля-ля! А ты не знаешь? — Она снова затараторила: — Я же говорю тебе, что он был похож на греческого бога. Прямо как Геракл. Честное слово! Знаешь, когда он поднял руку… — И она подняла свою руку, пытаясь показать, как это было, но рука у нее была короткая и толстая, жест получился таким комичным, что я невольно засмеялась. Она немного обиделась, но тут же продолжала: — Он обвел всех собравшихся взглядом и сказал… — Она хотела процитировать, но не могла вспомнить ни одного слова. — Ну, в общем, он так говорил, что хотелось рыдать. Завидую я тебе, — вдруг вздохнула секретарша.

— Да?

— Такой человек! Такой мужчина!

Я любила Манци и не видела в ней соперницы, как бы восторженно она ни отзывалась об Элеке, как бы взахлеб ни говорила о нем. Я видела в ней порядочного человека, готового в любую минуту помочь мне и моему мужу, у которого она работала. Поэтому я была откровенна с ней всегда. И сейчас тоже.

— Он замечательный человек, ты права.

— Во всем?

— Ну как бы тебе сказать…

Я взглянула на нее и почувствовала, что сейчас в ней говорит любопытство жадной на сплетни женщины, которая что-то унюхала и во что бы то ни стало хочет узнать, что же именно творится тут, за семейными кулисами. И тут, весьма кстати, скрипнула дверь в прихожей.

— Боже мой! — воскликнула Манци.

Я обрадовалась: он пришел! И побежала к серванту, чтобы достать из него что-нибудь выпить.

— Сначала выпусти меня отсюда!

— Иди в спальню, оттуда через ванную выйдешь. Он тебя и не заметит. Только осторожно, а то у нас дверь в прихожей скрипит, слышишь? — Говоря все это, я достала бутылку джина и поставила ее на маленький столик.

— Хорошо, хорошо, я осторожно. — Уже пройдя в спальню, Манци в полуоткрытую дверь просунула лицо: — Не забудь поговорить с ним! Обязательно!

— Поговорю, поговорю, иди!

В комнату вошел муж, по его виду было заметно, что он устал. Он поздоровался и уселся в старое кресло, стоявшее между окнами.

Я подбежала к нему и поцеловала.

— У тебя плохое настроение? Что случилось?

Он махнул рукой и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.

Я села перед ним на ковер и, устроившись поудобнее, потерлась щекой о его колени.

— Почему ты себя мучаешь?

Он промолчал.

— За срыв плана ты не несешь ответственности. Если и остальные считают такое положение ненормальным, попроси все перепроверить.

— Нельзя, — проговорил он тихо.

— Почему нельзя?

— Потому что нельзя. — Он рывком встал и лег на ковер.

— Ты сам придумываешь себе больше забот, чем следует. — Я тоже легла на толстый лохматый ковер, прислонив голову к ножке кресла, изображавшей лапу льва.

— То, что они творят, настоящий саботаж.

— Так хорошо все началось и…

— В госплане сказали, что сроки для них — святая святых, никаких отставаний.

— И теперь сразу… Я не понимаю, что это на них нашло, скажи?

— Я не позволю им посадить себя на скамью подсудимых.

— Ужас! — сказала я, повернувшись на живот, подперла голову руками.

— А тут еще оказалось, что опоры невозможно установить согласно утвержденной документации! Как это так? Не хотят устанавливать, вот в чем дело. Я не хуже их знаю положение дел. Когда-то верхний слой почвы полз, это верно, но глубже идет толстый слой глины. Я им об этом толкую, а они усмехаются. Пробы грунта! Пробы грунта!

— Эту маленькую кружку нашли там при рытье котлована, да? — Я показала рукой на книжную полку, где стояла кружка.

— Да, как раз там, когда рыли котлован под фундамент.

— Настоящая турецкая кружка.

На книжной полке стояла небольшая кружка из красной глины, вернее, даже не кружка, а сосуд с узким горлом. Она была склеена из множества кусочков, но издалека казалась целой, а паутинку трещин можно было принять за рисунок. Склеена она была из шестидесяти двух осколков, над которыми Ольга колдовала целых три дня. Ты же, Элек Варью, ее усердие обозвал тогда пустой тратой времени и даже рассердился на жену. Вместо того чтобы помочь ей, все время только мешал, словно ревновал ее к этим допотопным черепкам. Или ты боялся чего-то? Боялся, так как эта кружка напоминала тебе о том, чего ты не желал помнить? В свое время, когда ты прятался от жандармов, твоя первая жена каждый день приносила тебе в глиняной кружке воды, а по утрам парного, еще пенящегося молока. Так почему же воспоминание об этом ты хочешь изгнать из своей памяти?

— И мне еще приходится спорить с собственными инженерами! Я не хуже их разбираюсь в статике, хотя у меня нет диплома. Я знаю, вся моя беда заключается именно в этом.

— Что с нами будет?

— Что будет? Дела у меня никогда так хорошо не шли, как сейчас.

— Я боюсь. Я боюсь за тебя. Боюсь, что все может разрушиться.

Последние слова она произнесла так тихо, что я еле разобрал их.

— О чем ты говоришь?

Она руками показала, что все может разбиться, разлететься вдребезги.

— Не бойся, меня не так-то просто облапошить. Они у меня еще попляшут. Они у меня в руках. — Взглянув на столик, на котором стояла полная бутылка, я спросил у Ольги: — Что это?

— Джин. Твой любимый джин. Я сейчас открою, хорошо? — Она достала из серванта штопор и рюмки и начала срывать металлическую обертку с горлышка бутылки. — Это я купила в дипломатическом магазине. Знаешь, на углу улицы Бензур есть такой. Купила, когда последний раз была в Пеште.

— Ну, я покажу я им скоро!

— А ты не допускаешь, что, возможно… — робко начала Ольга, но потом решительно закончила фразу: — Что ты сам ошибаешься?

— Я? Ошибаюсь?

— Ведь ты тоже можешь допустить ошибку в расчетах…

— Ты во мне сомневаешься?

— Ты меня не так понял.

— В том месте, где можно найти в земле различные старые черепки, там грунт наверняка не твердый.

Я подошел к старому креслу и упал в него. Пружины подо мной жалобно застонали.

— Все против меня. И инженеры, и даже ты!

— Ты же знаешь, что я не против.

— Что я знаю, что?!

Ольга подошла ко мне, наклонилась, положив подбородок мне на плечо.

— Ты же знаешь, как я тебя люблю.

— А почему же ты не веришь в меня?

— Я тебя очень-очень люблю.

— Все меня считают недоучкой, за моей спиной говорят: «Сидел бы в своем кабинете, устланном ковром, да радовался, что его сделали директором. Так нет, он еще разевает рот и сует нос в заключения специалистов».

— А я тебя люблю.

Ольга чуть не плакала.

Я повернулся к ней, взял ее лицо в ладони.

— Тогда пойми меня! Пойми! Не могу же я один идти наперекор всем, мне тоже нужно на кого-то опереться.

— А мне?

— У меня, кроме тебя, никого нет.

— А у меня есть? — Ольга смотрела на меня в упор, потом выпрямилась и, подойдя к столику, взяла в руки бутылку джина. — Чего я ломаю себе голову с твоими строительными делами!

— А я обязан свою ломать. Для меня это важно.

— Для меня важна только наша с тобой жизнь.

— Что ты делаешь?! — вскрикнул я, увидев, что, открывая бутылку, она штопором поранила себе руку. Кровь струйкой потекла по ее руке.

— Я не хочу, чтобы тебе потом было стыдно перед самим собой.

— Рука! Рука! Смотри!

Ольга только теперь заметила кровь. Подставив правую ладонь под кровоточащую левую руку, чтобы кровь не попала на ковер, попросила:

— Принеси бинт.

Я выбежал в спальню. Я так испугался, что руки у меня дрожали, когда я искал в комоде бинт.

— Подожди, я сначала высосу из пальца кровь, чтобы заражения не было, — сказал я ей, возвращаясь в комнату. — Хорошенько нужно отсосать. — И, взяв ее палец в рот, я стал сосать солоноватую на вкус кровь, а в голову невольно пришла мысль: «Никогда ты не была так далеко от меня, как сейчас!»

С инженерами ничего не случилось, а главного инженера и начальника строительства фабрики (название объекта строительства было засекречено) летом того же года арестовали и отправили в лагерь за саботаж. Вскоре после этого Элека Варью перевели в Будапешт, назначив директором, только что образовавшегося торгового предприятия. Процедура оформления несколько затянулась: нужно было найти подходящее помещение, заказать печать, подобрать штат, найти секретаршу и тому подобное. Однако, как бы там ни было, а весной 1953 года Варью прибыл в Будапешт и сел в директорское кресло.

Глава десятая

— Ничего другого ты спеть не можешь, кроме этих бесконечных «тини-тини»…

— Для тебя и такое пение вполне подходит.

— Если ты меня не хочешь понимать и настолько враждебно ко мне настроена, тогда, конечно, напрасно и говорить тебе что-либо…

— Я тебя очень хорошо понимаю, — перебила она меня.

— Если бы понимала, то не разговаривала бы со мной таким тоном.

— А каким тоном я говорю?

Во взгляде Ольги я прочел издевку.

Подобные споры продолжались у нас порой по нескольку часов, хотя были совершенно бессмысленны. Мы оба давным-давно забывали, из-за чего схватились, но перестать уже никак не могли. Правда, Ольга никогда не выходила из себя. Я же злился, хотелось кричать изо всех сил, но не хотелось скандала. Мне только не хватало, чтобы в те и без того трудные дни обо мне пошли бы еще новые сплетни.

Мы шли по Бульварному кольцу, и я не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых случайно увидел нас спорящими.

Придя домой, мы сразу же разбежались по разным углам. Ольга ушла на кухню, чтобы приготовить ужин, я же ушел в ванную.

Отвернул кран. Он несколько раз чихнул и лишь потом начал подавать воду толчками и с таким шумом, от которого, казалось, содрогались даже стены. Вся ванная комната была отделана по последней моде. Мне давно надоели старые вещи в доме. По приезде в Будапешт я предложил Ольге заменить мебель, но она и слушать об этом не хотела. Тогда я решил отделать как следует хотя бы ванную. Стены здесь облицованы блестящей черной плиткой до самого потолка, ослепительно белая ванна, никелированные краны и краники, вешалки, полочки и все такое. Все новенькое. Старыми остались только стены под плитками да рычащие трубы в стенах.

Ты слушал, как клокотала и фыркала в трубах вода, и самого тебя начало трясти: ты начал на чем свет стоит ругать Ольгу. Вдруг ты посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся: лицо красное, шея побагровела, глаза, казалось, готовы были выпрыгнуть из орбит, словно у человека, страдающего базедовой болезнью. Ты такими словами ругал Ольгу, каких до сих пор, казалось, и не знал вовсе.

Ольга сразу же заметила мое состояние и спросила:

— Что с тобой, тебе плохо?

— Нет, ничего.

— Нет, с тобой что-то неладное, я тебя не узнаю.

— Вода сильно хлорирована, глаза ест.

— Да ты весь опухший какой-то. Может, съел что-нибудь несвежее?

— Ты же знаешь, у меня просто очень чувствительная кожа.

— Глаза действительно какие-то странные. — Она подошла ко мне и положила свою ладонь мне на лоб. — У тебя, случайно, не жар?

— Откуда у меня жар! — Я отстранился. — Говорю тебе, это от воды… У меня уже как-то было такое…

Постепенно я успокоился, взял себя в руки, даже похвалил ужин. Ольга обрадовалась, хотя очень хорошо знала, что ужин был хуже, чем всегда. Но ел я с большим трудом. Кусок не лез мне в горло, словно я перед рентгеном желудка заглатывал отвратительную бариевую кашу.

Раздеваясь ко сну, мы говорили о каких-то пустяках, словно между нами абсолютно ничего не случилось. Ольга была уже в одной ночной сорочке, как вдруг вспомнила, что не покормила собаку, которую мы держали.

— Утром покормишь, — посоветовал я.

Она прислушалась и, не услышав жалобного скуления и царапанья в кухонную дверь, успокоилась.

— Ну вот видишь, утром дашь ей двойную порцию, и все.

Постель была холодной и даже чуть-чуть влажной. Весенние вечера были еще довольно свежими, особенно здесь, на склоне горы неподалеку от Дуная.

Ольга залезла под одеяло.

— Согреть тебя? — спросил я.

Она ничего не ответила и даже чуточку отодвинулась от меня. «Что бы это значило?» — подумал я и, дотянувшись до нее рукой, крепко прижал к себе. Она не отвернулась, но и ко мне ближе не стала. Я стал ее покрывать поцелуями, но она продолжала оставаться холодной и бесчувственной. Мне вдруг почему-то захотелось избить ее. Я решил оставить ее в покое, отодвинулся от нее подальше и вдруг вспомнил Анну…

Утром над рекой стоял туман, мохнатый и серый. Небо постепенно начало светлеть, на противоположном берегу Дуная стали видны силуэты тополей и кустов. Краешек неба на востоке окрасился багрянцем. Туман медленно расходился. Деревья еще казались черными, но такими тонкими, словно были вырезаны из бумаги, и сквозь них чувствовалась чистота неба на горизонте. Умолкли птицы. В этот момент солнце приподняло свою голову и залило золотом воды Дуная. Через широкое окно солнечный свет вливался в комнату.

Ольга имела привычку, проснувшись и открыв глаза, смотреть на это четырехугольное световое пятно, которое светилось, словно экран в кино. Она видела мириады пылинок, танцующих в снопе солнечных лучей. Вдруг затявкала собака, но затявкала по-доброму, не возвещая ничего плохого. Озябнув, Ольга нырнула поглубже под одеяло, сложив на груди озябшие руки. Снова бросила взгляд на световое пятно. Оно уже чуточку сместилось, но стало еще ярче и светлее.

Наконец Ольга вскочила с постели. Сбросила с себя ночную рубашку и протянула руку, чтобы взять комбинацию. Она вошла в зону светового пятна и вдруг почувствовала, словно за ней кто-то подсматривает. Испуганно осмотрелась. Муж продолжал спать. По спине ее пробежал холодок, но руки, грудь, ноги жадно впитывали солнечное тепло. Она чуть-чуть наклоняется вперед, поднимает руки, которые останавливаются на полпути. Она не понимает, что с нею сегодня творится. Тревожно пытается заглянуть в самое себя, но сердце бьется спокойно, легкие, как обычно, вдыхают и выдыхают воздух. Она умылась и оделась. И лишь когда чистила зубы, обратила внимание на то, что желудок у нее как-то сводит. Обычно такое бывает с ней только тогда, когда она чего-нибудь боится. Но чего и кого ей бояться сейчас? Непонятно. И все-таки ее мучает предчувствие какой-то беды.

Войдя в кухню, она собрала вчерашние остатки еды и вынесла их собаке. Та явно проголодалась, но, приученная к дисциплине, проявила выдержку и не подходила к своей миске до тех пор, пока Ольга не отошла от нее. Принявшись за еду, пес время от времени поглядывал на хозяйку и степенно облизывал длинным языком края миски. За время пребывания в этом доме он вырос и превратился в красивую овчарку с блестящей гладкой шерстью. Однако порой он был еще не прочь подурачиться, поиграть, как во времена ушедшего детства: он прыгал, бегал, громко дыша, по двору и топтал цветы.

Ольга охотно осталась бы возле собаки и дальше (сначала она ей не нравилась, а потом она полюбила доброго пса). Однако нужно было спешить в дом. Войдя в комнату, Ольга схватила сумочку, даже не посмотрев, все ли в ней есть, что нужно. На пороге комнаты она запнулась о туфлю мужа, тот проснулся от шума, что-то пробормотал, но Ольга сделала вид, что не слышит его, и, закрыв дверь, помчалась к автобусной остановке.

Неподалеку был виден Дунай, тихий и спокойный. Солнце освещало верхушки тополей. Листва на них была чуть влажной от ночной росы. Начинался день, обычный, как все другие дни. И все-таки было в нем что-то не такое, как всегда.

Когда я вернулась, сделав нужные покупки, муж уже не спал. Он стоял в пижамных штанах, по пояс обнаженный в кухне у электрической плиты и кипятил воду в алюминиевой кастрюльке. Кухню заполняло бульканье кипящей воды.

— Представь себе, — начал Элек, — этот чертов пес опять бегал к соседям.

— Старик сказал?

— Жена его, старуха. Раскричалась, что собака съела яйцо.

— А что мы можем сделать? Почему эта их курица всегда несется под забором?

— Прикидываются бедными и несчастными, а сами получают прекрасную пенсию.

— Почему они не приучат курицу нестись в сарае?

— Я говорил об этом старухе. Она так раскричалась, что я испугался, как бы не сбежалась вся улица.

Пес как ни в чем не бывало лежал перед открытой дверью кухни, положив свою умную красивую голову на половик, и смотрел на нас. Влажно блестел кончик его носа, он переводил взгляд с одного на другого.

— Я тебе покажу, как есть яйца! — пригрозил ему муж.

Я тоже что-то сказала собаке и ушла в спальню. Стала убирать постель. Открыла настежь окно и положила подушки и одеяло с простыней на подоконник.

Не знаю почему, но я вдруг вспомнила вчерашнюю нашу ссору на улице, и мне стало стыдно за себя, что мы докатились до этого.

Четыре года назад, когда мы поженились, Элек мне так нравился… Мне все в нем нравилось, даже его амбиция, даже его честолюбие. Я гордилась им тогда. Но за последнее время, с тех пор как мы стали жить в Будапеште, от прежней моей восторженности не осталось и следа. Отношение мое к мужу стало весьма противоречивым. Меня начали раздражать его манеры на службе, и я не раз ловила себя на том, что мысленно желаю ему неудачи. Правда, вслед за этим меня мучили угрызения совести, я упрекала себя в том, что я дрянная и не люблю Элека так, как следовало бы любить.

Вдруг я услышала визг собаки и выбежала в кухню.

Муж за ошейник тащил пса в кухню и кричал на него. Животное отчаянно упиралось, но ноги его скользили по цементному полу. Тявкать пес не осмеливался, только скулил.

На алюминиевой кастрюльке крышки уже не было. В кипящей воде плавало яйцо. Элек зажал пса между ног, одной рукой раскрыл ему пасть, а другой выхватил из кастрюльки яйцо и сунул в рот животного.

— Возьми! Ешь! — кричал Элек и обеими руками сжимал псу пасть.

Собака ненавидящими, налитыми кровью глазами смотрела на хозяина, мотала головой, царапала пол когтями, пыталась освободиться и не могла.

— Ешь! Ешь теперь!

Я хотела закричать, зарыдать, хотела зажать уши ладонями, чтобы не слышать отчаянного визга животного. Перед глазами у меня появилось большое белое яйцо, ослепительно белое, которое до нестерпимой боли жгло во рту. И больше я ничего не помню.

Глава одиннадцатая

Элек Варью время от времени подходил к костру и поправлял дрова. Ветки трещали, огонь жадно пожирал их, то обволакивая дымом, то охватывая пламенем.

Старый друг Элека, Петер, сидел в тени вишни в низком плетеном кресле. Лица его не было видно. На нем была клетчатая рубашка с короткими рукавами, по-юношески тонкие руки в свете костра отливали бронзой, кресло временами чуть слышно поскрипывало под ним.

Рядом с костром в шезлонге сидела Ольга, наклонившись к огню. Ее встревоженное, освещенное желто-кровавым светом огня лицо казалось очень красивым. В полумраке мягко обрисовывались ее ноги, талия, руки.

Четвертой была девушка, сестра Элека Варью. Передавая бокал с вином, она наклонилась над Петером и слегка коснулась полной грудью его головы; сквозь тонкую шелковую блузку она почувствовала прикосновение волос Петера. Ей стало щекотно, и она улыбнулась, но только чуть-чуть, и можно было понять, что улыбка эта служила как приглашение выпить.

Петер машинально поблагодарил за подношение и посмотрел на Ольгу, которая, несмотря на полумрак, почувствовала этот взгляд и неожиданно откинулась на спинку шезлонга, закинув левую руку за голову.

У девушки, подававшей бокалы с вином, были такие голубые глаза, что их голубизну не мог приглушить даже желтый свет костра.

Ольга подняла голову и спросила меня:

— Петер, ты останешься у нас ночевать?

— Пока еще не знаю.

— Оставайся, старина! — сказал Элек. — Все равно дома тебя никто не ждет.

— Это верно.

Стоявшая сбоку девушка заметила:

— В субботу вечером столько пассажиров, придется всю дорогу стоять в электричке.

— Маргит! — обратилась Ольга к девушке. — Накинь на себя что-нибудь. Свежо!

— Мне не холодно, — покачала головой девушка. Длинные светлые волосы ее сбили с вишни на землю несколько сухих красно-коричневых листьев.

— Замерзнешь.

— Это у костра-то? Мне тепло.

— И все-таки лучше одеться.

Девушка, прикрыв полными руками грудь, засмеялась и побежала в кухню.

— Подбрось дров в огонь, — попросила Ольга мужа.

— Только что подбрасывал.

— Ну положи еще!

— Зачем? Пока хватит.

— Положи, посмотрим на огонь.

— Ну и сентиментальна же ты, ей-богу. — Он подбросил несколько веток в костер.

— Огонь — это так красиво, — мягко произнесла Ольга, глядя не отрываясь на языки пламени.

Я поднял взгляд на Ольгу и увидел над ее хрупкой фигуркой светящийся пульсирующий нимб.

Ольга… Вот и встреча после столь долгого моего отсутствия. Сидя в тюрьме, я всегда думал о ней; думал каждое утро в течение трех долгих лет, просыпался с ее именем на устах и с ее именем засыпал. Имя ее было для меня равносильно молитве, равносильно имени святой Марии для католиков, оно обрело надо мною какую-то необъяснимую магическую силу, и я сочинял в ее честь песни, хоровые произведения, разумеется все это мысленно, Так как в камере у меня не было ни нотной бумаги, ни даже карандаша.

Я ничего не знал о ней, даже не предполагал, как сложилась ее жизнь. Элек, когда меня арестовали, еще не развелся с Анной, а поскольку она была беременна, то я и думать не смел, что Элек способен бросить ее в таком положении. Я остерегал Ольгу от Элека, очень даже остерегал, скорее всего потому, что не верил в то, что Элек (я его хорошо знал), завлекая Ольгу, берет на себя какую-то ответственность за нее. Я просто боялся за Ольгу, в самом деле боялся, а не просто ревновал.

— Прошу, старина! — Элек поднес мне большую металлическую сигаретницу, но, опомнившись, попросил прощения: — Ох, я совсем забыл, что ты бросил курить.

— У меня были для этого все возможности.

— Сколько же ты просидел? — спросил он, взяв из костра горящую ветку и прикуривая от нее.

— Почти три года. Ровно тридцать пять месяцев.

— Разумеется, после реабилитации тебя восстановят на твоей работе?

— Да.

— А почему ты сразу же не попросил работу в Пеште? Тебе наверняка дали бы.

— Мне нечто большее предлагали.

— Тогда почему же ты не согласился переехать в Пешт? — спросила Ольга.

Я допил вино из бокала, а уж потом ответил:

— Потому, что я хотел жить там, где жил до этого. — Я поставил бокал на стол рядом с сигаретницей.

— Да, старина, то, что случилось с тобой, настоящее свинство.

— Все это уже позади.

— Я сразу же хотел тогда уйти из газеты, но меня не отпустили. Как раз в то время началась моя семейная катавасия, развод и все остальное.

Я понимал бестактность своего вопроса, но все же спросил:

— А Анна? Что стало с Анной?

Элек смущенно пожал плечами.

— Работает учительницей где-то в Задунайском крае, — ответила вместо Элека Ольга.

— В Задунайском крае? — удивился я.

— Поехала за своим отцом. Он работает, кажется, в Кестхейе. Ночным сторожем или чем-то в этом роде.

— Знаешь, закон, изданный против кулаков, был строг, — начал объяснять мне Элек, — из него многое что вытекало. Старику посоветовали уехать из родных мест, другие тоже так сделали. Я же по рукам и ногам был так связан партийной дисциплиной, что ничем не мог помочь старику. Представь себя на моем месте! В газете я был фигурой.

Он начал оправдывать свое тогдашнее поведение, словно фокусник манипулировал словами и фразами и, быть может, думал, что это ему великолепно удается.

Я наблюдал за выражением его лица. Загорелое, оно при свете костра казалось совсем коричневым. Беспокойно бегали глаза, беспокойно двигались влажные губы. Это лицо чем-то напоминало резиновую маску.

— Почему ты мне сейчас об этом рассказываешь? — спросил я.

Он уперся взглядом в землю.

— Видишь ли, такой человек, как ты, который три года безо всякой вины просидел в тюрьме, на все эти вещи смотрит как-то иначе.

— Иначе?! — Голос мой звучал резко, но я и не хотел другого, более спокойного тона.

— Я так понимаю, поверь… — Элек запнулся, смутился.

Ольга, сузив глаза, наблюдала за поведением мужа, за его мимикой, потом ответила как бы за него:

— Это его и беспокоит. — И она сделала резкий жест в сторону мужа.

— Каждый человек ответствен перед собственной совестью, — заметил я.

Наступила долгая пауза.

Вскоре в сад вернулась сестра Элека. Она шла широко ставя ноги и подпрыгивая. Такая легкомысленная походка не вязалась с ее сильным телом. На ней была красная шерстяная кофта, которую она не застегнула, и полы ее развевались.

— Застегнись! — сказала строго Ольга.

Девушка сделала вид, что не слышала. Она уселась под вишней, немного ближе ко мне, чем прежде.

Я продолжал смотреть на костер и уже от души жалел, что пришел в этот дом. Я думал, что эта встреча будет не такой. Невольно вспомнил одну песню, которую сочинил, сидя в тюрьме. Песню о рассвете, нежном и розовом, о любви, о свободе. Песню об Ольге.

Каким же наивным и глупым я был!

Ольга молча наблюдала за Маргит, а я — за Ольгой. Она сидела положив ногу на ногу.

— Самое совершенное искусство — скульптура, — заметил я.

— И это говоришь ты? — удивилась Ольга.

— Да.

— А для меня дороже всего музыка.

— Скульптура — это поэзия человеческого тела.

— А музыка — это поэзия души и чувств.

— Мне лично вся древнегреческая музыка, если бы она сохранилась до наших дней, рассказала бы меньше, чем обломок какой-нибудь статуи, чем мраморные ступни Афродиты.

Ольга убрала ноги под шезлонг и засмеялась.

— Может, в дом пойдем? — предложил Элек.

— Нет, нет, — затрясла головой Ольга, не переставая смеяться своим приятным звенящим смехом, в котором я слышал и звуки всех инструментов оркестра, и звон воды, переливавшейся по прибрежным камням.

— Тогда я сейчас накину тебе пальто на плечи. — Элек встал и пошел к перилам террасы, на которых висело Ольгино пальто.

— Не нужно, спасибо, — отказалась Ольга. — Оно мне не нужно.

В тот момент ты ненавидел их, Элек Варью, ненавидел обоих — и жену, и Петера. Правда, твоя ненависть была еще ни на чем не основанной, но уже явной. Ты сел на ступеньки, ты был обеспокоен, хотя на твоем лице и застыла вежливая улыбка. И вдруг тебе в голову пришла мысль о том, что ты никогда никого по-настоящему не любил. Никого.

— Я удивляюсь, старина, — обратился я к Петеру, — что, даже находясь там, ты не изменил коммунистическим идеалам. Мы здесь, на свободе, и то вон сколько дров наломали.

— Ничего удивительного в этом нет, — ответил Петер. — Просто я верил, не потерял веру в эти идеалы.

— Верить, сидя за решеткой?

— Не я первый, таких и до меня много было.

— Но это давно. Это совсем другое дело.

— Я тоже в какой-то степени ответствен за все, что произошло у нас в стране.

— Ты? — удивилась Ольга.

— Да, я, — сказал он, глядя прямо перед собой в темноту.

Я покачал головой и сказал:

— Для меня тут много непонятного. За что же тебя судили? Когда я в то время спросил о тебе, мне никто ничего не сказал.

— За оказание помощи преступнику, как мне объявили, за соучастие…

— За оказание помощи? Кому же ты помог? Участникам своего хора, своим слушателям по консерватории, мне?

— Своему старшему брату.

— Тому, который был полковником?

— Не полковником, а только майором.

— Но ты же, Петер, — вмешалась в разговор Ольга, — никогда не был военным. Ты всегда был педагогом, и только.

Петер ладонью потер лоб. Видно, ему не легко было отвечать на все эти расспросы.

— За два месяца до своего ареста брат приехал из Пешта ко мне.

— Он что, хотел бежать за границу? — спросил я.

— Он об этом и не помышлял.

— Тогда зачем же он приехал к тебе?

— Просто что-то чувствовал, о чем-то смутно догадывался. Я думаю, он просто хотел выиграть время. — Петер посмотрел на меня и продолжал: — Нелегко жить на свете, чувствуя, что тебя вот-вот арестуют.

— И ты не смог его спрятать?

— Через два дня за ним пришли, и арестовали нас обоих. В квартире такой обыск учинили, что книги и те все перелистали.

— И дали три года? — с ужасом спросила Ольга.

— Дали мне пятнадцать лет, ровно пятнадцать, но… Но за это время история не стояла на месте, к моему счастью. Вот и я отделался тридцатью пятью месяцами.

— А брат? — спросил я.

— Он оттуда не вернулся.

Костер медленно догорал, сгоревшие ветки падали друг на друга, лишь кое-где еще виднелись небольшие огоньки пламени.

Все сидели молча и смотрели на догорающий костер.

Я встал, взял в руки бутылку с вином и сказал:

— Давайте лучше выпьем! — И хотел наполнить бокал Петера вином, но он накрыл его ладонью:

— С меня достаточно.

— Ну хоть немного.

— Нет-нет.

— Ну не ломайся. — Я пытался настоять на своем.

Он оттолкнул мою руку так неожиданно и резко, что я чуть было не выронил бутылку.

— Спасибо за гостеприимство, я пошел. — Петер встал, посмотрел на часы. — Еще успею на вечерний пассажирский.

Ольга вскочила с шезлонга.

— Петер! — Лицо ее дрожало. — Ты же обещал остаться у нас… — Она решительно подошла к нему.

Я не верил своим глазам и ушам.

— Я пойду постелю постель, — выскочила из-за вишни Маргит и побежала по лестнице в дом.

— Хорошо, — сказала Ольга.

— Ты очень добра, — заговорил Петер, — но я не смогу принять вашего предложения. Мне нужно идти. Обязательно нужно.

И он начал прощаться.

— Очень сожалею, старина, очень, — заговорил я, взяв себя в руки. — Завтра я довез бы тебя на машине. Жаль, что ты не увидишь здесь восхода солнца, а это так красиво!

— Жаль, конечно, но не могу.

— Рассвет над Дунаем. Восхитительная картина! Особенно красив восход осенью, когда кругом такие желто-красные краски.

Я разбрасывал горячие угли, и они трещали у меня под ногами.

Стало совсем темно.

Все молчали, лишь из дома доносился голос Маргит, которая что-то напевала.

У калитки мы еще раз попрощались.

— Надеюсь, старина, мы скоро увидимся! — крикнул я вслед уходящему Петеру.

Ольга махала ему рукой, но он даже не обернулся.

Мы с женой стояли у калитки, и ни у нее, ни у меня не было ни малейшего желания идти в дом.

Я положил руку на шею жены, потрогал ее мягкий подбородок. Сначала она вздрогнула, хотела было отпрянуть, но не отпрянула, и я знал, что это у нее скоро пройдет.

Глава двенадцатая

Девушка сидела свернувшись калачиком в углу дивана. Одной рукой она оперлась на подушечку в васильковой бархатной наволочке, в другой держала книгу под торшером с желтым абажуром. Позади нее на стене висел мягкий велюровый ковер синего цвета. Длинные светлые волосы мягкой волной спадали ей на плечи. Девушка так хорошо вписывалась в обстановку комнаты, будто находилась в ней не одну неделю, с начала учебного года в институте, а с раннего детства.

Она очень быстро привыкла к Будапешту, легко и быстро вошла в ритм столичной жизни. Правда, здесь, в вилле, расположенной на холме Роз, было довольно тихо, не то что в суетливом и суматошном Пеште.

Бедная мать! Как горько она плакала, когда нужно было выпускать из своего гнезда младшую дочь! Несколько успокаивало ее только то, что она будет жить у Элека, который, конечно, позаботится о сестренке.

Осторожно, словно крадучись, в комнату вошел Элек Варью.

— Не помешал тебе? — спросил он сестру и, наклонившись над ней, заглянул в книгу: — Что это? Учебный год только начался, а ты уже зубришь?

— История музыки, — ответила девушка, не отрываясь от книги в голубом переплете.

— Вот это да! Вчера ты интересовалась метанием диска, сегодня — музыкой. Ну и переходы!

— Мне это интересно.

— История музыки?

— И это тоже!

Брат недоуменно пожал плечами, ему были непонятны эти увлечения сестры. Оглянувшись на дверь, он нагнулся над ней и тихо спросил:

— Ты вчера ничего не заметила?

Девушка сделала вид, будто не поняла вопроса.

— Ну, ты знаешь, догадываешься? — Брат многозначительно подмигнул.

— Что я знаю?

— Не заметила… между ними чего-нибудь такого?..

— Между кем?

— Не притворяйся. Это было так очевидно. Ты не могла не заметить.

— Ты с ума сошел!

Чувствуя, что побледнела, она решила читать дальше, но буквы танцевали у нее перед глазами.

— Он же весь вечер тут околачивался! — Глаза у Элека стали колючими, злыми. — Вот она, ваша женская солидарность, в чем проявляется! — Он повысил голос-Хорошенькое дело! Для тебя честь старшего брата ничего не стоит! Ничего!

— Ты хочешь, чтобы все кругом защищали твою честь?

— Кстати, если тебе не известно, я хотел тебя за него выдать замуж.

— Мужа себе, если позволишь, я как-нибудь сама найду.

— Ну, ну! А что, разве он тебе не нравится!

Девушка молчала.

— Хотел бы я только знать, чем он вам так нравится? Что вы в нем нашли?

— Если ты не прекратишь этот нелепый разговор, я в тебя чем-нибудь запущу.

Варью замолчал. В соседней комнате послышались быстрые шаги. Они приближались к двери.

«Наверное, это Ольга», — подумал Элек Варью и, подняв палец к губам, прошептал:

— Все это между нами!

— За кого ты меня принимаешь? Ну, скажи, за кого?

— Хорошо, хорошо, только, пожалуйста, не злись. — И он еще раз прижал палец к губам, давая этим понять, что не нужно шуметь.

Из соседней комнаты было слышно, как Ольга что-то убирала: звякнула металлическая сигаретница, затем раздался глухой стук керамической пепельницы.

На маленьком столике лежало несколько страниц, отпечатанных на машинке.

«Что это такое?» — подумала она и начала читать первую страницу. Прочитав всего три предложения, она уже знала, что это очередная речь, которую директор произнесет на очередном собрании. Она небрежно положила листки обратно на стол, так, как они лежали до этого.

Ольга не повернулась даже тогда, когда муж вошел в комнату: просто сделала вид, что не заметила его. Несколько мгновений неподвижно стояла у столика, затем начала приводить в порядок лежавшие на нем вещи.

Элек Варью подождал немного, слегка покашлял, а затем спросил:

— Ты сегодня рано домой пришла?

— Да, рано, — ответила она и замолчала.

Она начала перетирать различные кружки и вазочки, стоявшие на полке. В руках у нее была маленькая пузатая вазочка зеленого цвета. Неожиданно Ольга повернулась к мужу и спросила:

— Скажи мне, каких ты, собственно говоря, придерживаешься политических убеждений?

— Что это тебе в голову пришло? — остолбенел Варью.

— Да вот пришло. — Ольга вытерла пыль с полки и поставила вазочку на место.

— Может, кто-то просил тебя поинтересоваться этим у меня? Подкапываетесь под меня?

— Этот «кто-то» — моя собственная совесть.

— Что ты опять против меня имеешь? Что за беда случилась?

— Беда старая.

— Старая, старая!..

— Я прочла твою новую речь. Хороша, ничего не скажешь!

Элек вытащил руки из карманов и, загибая длинные дрожащие пальцы, начал перечислять:

— Из-за меня еще никого не посадили, я никого еще никогда не…

— Нет, ты еще никого никогда…

— Все, что мне поручали, я всегда честно выполнял, всегда знал свои обязанности.

— Всегда, всегда! Что верно, то верно. Свои обязанности ты всегда знал. — Голос у Ольги был такой, что нельзя было понять, насмехается она или же одобряет.

— Чего же ты еще от меня хочешь?

— У тебя всегда все рассчитано. Но иногда тебя твоя арифметика подводит.

Она подошла к книжному шкафу и начала перетирать безделушки, стоящие перед книгами. Когда она потянулась за самыми верхними, муж засмотрелся на нее: спина у нее прогнулась, вязаная блузка цикламенового цвета обтянула грудь, стройные ноги, казалось, стали еще стройнее.

— Вот увидишь, я тебя как-нибудь убью, — сказал Элек как бы шутя.

— Для этого ты слишком труслив.

Элек ничего не сказал на это. Подойдя к серванту, он достал бутылку с джином, с верхней полки — две рюмки, наполнил их.

— Извольте! — Одну рюмку он подвинул жене.

Ольга, не чокнувшись, одним движением опрокинула содержимое рюмки в рот.

Элек некоторое время держал свою рюмку в руке, затем сказал:

— За примирение. — И выпил. — Не сердись на меня! — попросил он Ольгу.

— Я не сержусь.

— Тогда давай выпьем еще.

— Спасибо, с меня и этого довольно.

— Тогда и я пить не стану. — Он поставил бутылку на место, рюмки он тоже поставил на полку.

— Не ставь грязные рюмки туда, — сказала Ольга.

— Ты права. — Элек снял рюмки и отнес их в кухню.

— Вот так-то лучше, — сказал он, вернувшись. — Разве не лучше мир, чем скандал?

— Лучше, конечно, но только так ничего не решится.

— А что должно решиться? Должна разрядиться напряженная международная обстановка?

— Хотя бы и она.

— Вот в этом-то и заключается твоя самая большая ошибка: ты всегда хочешь что-нибудь решать. — Он подошел к жене. — Пусть все идет своим ходом, все решится само по себе, по крайней мере самое важное, а остальное не имеет значения.

— У каждого человека есть свое важное дело.

— Важно одно: не нужно портить себе жизнь. Это самое важное.

— Этому ты научился.

— Да. — Он похлопал Ольгу по руке. — А разве нет?

Ольга вздрогнула, но ничего не ответила.

Выпитый джин вдруг ударил Элеку в голову.

— Что, тебе это не нравится?! — выкрикнул он.

— Нет.

— Тогда можешь убираться ко всем чертям!

— Уберусь, уберусь!

Элека испугал решительный тон жены, и он не осмелился сказать те слова, которые уже были у него на языке. Вдруг он почувствовал страшную усталость и мешком шлепнулся в кресло.

— Довольно, хватит, — сказал он. — Довольно всех этих трюков, напрасных, никому не нужных ссор. Ты очень хорошо знаешь, что когда-то, еще не так давно, и у меня были силы, дорогая. Были, а теперь их нет. Что делать? Растерял.

— У тебя и убеждения были. И совесть когда-то была…

— Были… — Он развел в стороны длинные худые руки. — Да сплыли, продал я ее за внешнее благополучие…

Ольге захотелось помочь мужу, хотелось вытащить его из той тины, в которой он погряз. И вдруг она сказала:

— А вот Петер…

Элек сразу вскочил.

— Конечно, Петер не такой! Он национальный герой! У него есть убеждения! А у меня? Он и совестью не торгует! У меня же есть только интересы. Я ничто! Меня можно вышвырнуть — и все!

— Ты… с ума сошел!

— Сошел, потому что говорю правду? Я все знаю, поняла? Все!

— Что ты знаешь?

— Все! У тебя даже появилась манера точно так же кривить губы, как Петер, когда ты произносишь слова «совесть», «убеждения». И руками своими ты копируешь жесты этого своего дирижера.

— А еще что ты скажешь? — вспыхнула Ольга.

Ее охватило странное чувство: по всему телу пробежала горячая волна. «Господи, все так и есть, как он говорит», — мелькнуло у нее в голове.

Петер действительно прочно вошел в ее жизнь, вернее, не столько в жизнь, сколько в ее мысли и чувства. У нее задрожали руки, но она почему-то улыбнулась.

— Совесть, совесть! — фальцетом выкрикнул муж. — И вы оба еще говорите о какой-то там совести!

— А что?

Элек смутился и замолчал, не зная, что сказать дальше.

Только в этот момент они заметили, что в комнате, кроме них, Маргит. Она стояла возле двери, прислонившись к стене, и удивленно смотрела на них. Сначала она молчала, потом подошла к Ольге и повела ее к дивану. Налила стакан воды и подала ей.

Ольга послушно выпила: зубы стучали о край стакана.

«Бедняжка», — в душе пожалела девушка Ольгу.

— Иди умойся! — сказала она брату. — Холодная вода тебя отрезвит.

Элек послушно пошел в ванную.

— Спасибо, Маргит, — проговорила Ольга, стыдясь своей беспомощности.

— Не мучай ты себя! Чего ты мечешься? Ведь так ты только сломаешь жизнь всем троим.

— А что мне делать? Что?! — воскликнула Ольга.

— Только одно.

— Нет, этого я не сделаю, этого я не могу сделать.

Девушка подошла к окну и посмотрела в него, спросила:

— Трусиха ты, да?

— А ты бы осмелилась?

— Конечно. — Маргит повернулась на каблучках. Длинные светлые волосы с металлическим шелестом скользнули по оконному стеклу. — Ты же очень хорошо знаешь это.

По полным щекам девушки потекли крупные слезы. Ольга вскочила с дивана.

— Милая ты моя! Моя маленькая!

Она вытирала девушке слезы, целовала ее лицо.

Когда Элек Варью вернулся в комнату, по выражению лиц Ольги и Маргит ничего нельзя было понять. Обе стояли у окна, тесно прижавшись друг к другу.

Элек смерил их долгим, внимательным взглядом и нервно заходил по комнате. Потом остановился у книжного шкафа и, подняв голову, спросил:

— Хотите обе уйти от меня? Бросить меня хотите?

Ни Ольга, ни Маргит не проронили ни слова.

— И правильно сделаете. Уходите! Из этого дома нужно уходить, бежать! Здесь все покрыто грязью, весь дом полон лжи, обмана. Вы обе правы. Я же просто беспринципный тип. Ведь только и делал, что прислуживал всем, и только потому… — Элек безнадежно махнул рукой. — А, все равно почему. — Он замолчал, ожидая, что же скажут на это Ольга и Маргит, но они молчали. — Вам уже и сказать мне нечего? — продолжал он после паузы. — Хорошо, тогда будем продолжать нашу беседу в таком же духе. Вот только об одном хочу у вас спросить: кто тратил деньги, которые я зарабатывал так, как умел, а?!

— Хочешь получить их обратно? — спросила Ольга.

— Я просто спрашиваю: кто тратил эти деньги?

— Ну и подлец!

— А что, я не прав?..

— В чем ты прав? В чем? — перебила Элека сестра. — Все, что ты делаешь, подло.

— Ни одна из вас ни разу не вернула мне этих денег, не сказала, что они дурно пахнут. Так или не так? Будьте добры, вспомните, пожалуйста, может, я что-нибудь забыл? Может, у меня память стала плохая?

— Жалко денег стало, что ли? — Девушка вдруг зарыдала.

— Ничего мне не жалко, просто я хочу вам показать самих себя, кто вы такие, и почему вы вдруг решили осуждать меня! Вам не мешает подумать об этом. — Элек подошел к маленькому столику и открыл металлическую сигаретницу. Взял из нее сигарету, но не прикурил, а лишь вертел ее в своих длинных дрожащих пальцах. — Вы бы мне хоть раз, хоть один-единственный раз сказали, что вам не нужны эти деньги! Почему вы не предложили мне бросить директорский пост и пойти носильщиком, а? Разве вы говорили мне что-нибудь подобное?

— И ты бы пошел? — спросила Ольга. — Пошел бы разве, а?

— Не знаю. — Элек пожал плечами.

— Ну вот видишь.

— Пошел бы я или нет — теперь все равно. Не все равно только то, что тогда вы имели бы полное право упрекать меня и вам не нужно было бы бежать от меня. Это не все равно.

Элек сунул в рот истерзанную сигарету и, достав из кармана брюк спички, закурил.

— Теперь я поняла, кто ты такой, — сказала сестра Элеку и пошла к двери.

Ольга некоторое время смотрела в пустоту прямо перед собой, потом на узор ковра, а затем направилась вслед за девушкой.

Обе они были уже у самой двери, когда Элек истерично закричал, обращаясь к Ольге:

— Ты останешься здесь! Ты запачкана той же грязью, что и я!

Он подскочил к жене и схватил ее за руку, но Ольге удалось вырваться. Тогда Элек схватил ее и повалил на ковер.

— Ты останешься здесь!

Его длинные, словно у фокусника, пальцы сжали горло жены.

Девушка в ужасе обернулась и закричала:

— Что ты делаешь, сумасшедший! Что ты делаешь?! — Схватив брата за плечи, она хотела оторвать его от Ольги, но ей это не удалось.

— Ты останешься здесь!

— Пусти! — с трудом произнесла Ольга, пытаясь освободиться от цепких рук мужа.

— Я убью тебя, убью! — выкрикнула девушка и, выпрямившись, оглядела комнату, ища что-нибудь тяжелое.

— Ты останешься здесь! — не переставал орать Элек.

Ольга уже хрипела.

В этот момент взгляд девушки остановился на металлической сигаретнице, лежавшей на столе. Она быстро схватила ее и ударила ею брата в висок.

Элек на миг замер, его длинные пальцы разжались, и он с глухим стуком упал на ковер.

Девушка замерла, глядя на то, что она сделала, и понимала, что иначе она поступить не могла.

Шандор Бекеш