Пал Сабо
1945
Члены комиссии по разделу помещичьей земли медленно двигались впереди, остальные за ними на небольшом расстоянии. Шли отнюдь не строем, как солдаты, и не парами, а просто толпой. Одни шли по тропе, меся грязь, другие — по обочине, а третьи — прямо по пахоте. Часто переходили с одного места на другое: таков уж человек — все ему кажется, что там, где идет другой, дорога лучше. Вот и переходили с одного места на другое.
Моросил мелкий дождь, похожий на туман. Люди шли, втянув головы в поднятые воротники. Было холодно и сыро. Первый день раздела помещичьей земли пришелся на середину марта.
До этого была исписана куча бумаги: одних вносили в список на получение земельного надела, других исключали, считали, пересчитывали. И вот наконец список этот готов. Под мышкой у каждого колышек с дощечкой, на которой написана собственная фамилия.
— Эй, люди, и зачем нам мокнуть под дождем? Успеем разделаться с этим делом и завтра! — крикнул кто-то из шедших сзади.
Это был, видимо, один из тех, кто не спал уже несколько ночей, ломая себе голову над тем: брать ему надел или отказаться? А то, чего доброго, вернется старая власть… В восемнадцатом году так уже было, и отца тогда здорово избили. Так избили, что он до сих пор волочит одну ногу.
— А ты что, боишься — растаешь? — язвит кто-то из числа тех, с кем лучше не связываться. На вид вроде человек приличный, но все-таки лучше его не трогать. На ногах у него изношенные грубые солдатские ботинки, которые пропускают воду. Лицо посинело от холода, из носа течет.
— Когда на поденщину ходил, тогда небось дождя не боялся? — пускает шпильку другой.
И тут все общество обрушивается на колеблющегося:
— Если струсил, тогда валяй домой! Быстро же ты стал господином!
— А тебя, я вижу, демократия увлекла! — отругивается бедняга и больше уже не говорит ни слова, делая широкие шаги, так что грязь летит из-под ног.
Председатель земельной комиссии — он несет на плече цепь, которой будет отмерять участки наделов, — оборачивается и говорит:
— Собственно, если хотите, можно ведь и отложить…
— Что такое? Как так отложить?.. — возмущается крестьянин Михай Чере и, неожиданно поравнявшись с соседом, начинает объяснять тому: — Что бы ни случилось, а землю мы сегодня все равно поделим! Каждый свое получит, кому что полагается! По-честному. Правильно я говорю, крестник?
— Правильно, крестный… Истинная правда… — отвечает крестьянин и еще крепче зажимает под мышкой четыре колышка. Выбрасывая вперед ногу, он поднимает ею целый фонтан грязи, которая летит далеко во все стороны.
Идут, переговариваясь между собой. Всех их мочит дождь. Одни из них еще молоды, другие — в годах, они принадлежат к разным партиям, но сейчас все они просто люди, крестьяне.
— Бумажки у тебя, свояк? — спрашивает председатель комиссии, оборачиваясь назад.
— У меня, свояк, у меня.
— Значит, списки у тебя?
— У меня.
— Ну, тогда… — Председатель останавливается перед канавой, которая отделяет господскую землю от общинной земли.
Крестьяне выходят к канаве, счищают с сапог и ботинок комки грязи, закуривают, а сами поглядывают на господскую землю. Они часто переступали через эту канаву — когда шли на поденщину и когда хотели что-нибудь стянуть с господского поля: тыкву или несколько початков кукурузы…
— Мы с этой канавой быстро покончим, — говорит председатель и спускается в канаву.
Крестьяне тянутся за ним. Некоторое время они идут друг возле друга по дну канавы цепочкой, затем передние вылезают из нее. Перед ними расстилается земля, принадлежавшая до сего дня епископу.
— Пошли, люди, пошли! — кричит председатель и разматывает цепь. Какой-то крестьянин подхватывает конец цепи и бежит с нею по прошлогодней борозде.
Дождик все же перестает моросить. Выглянуло солнышко, и грязь на дороге, освещенная солнечными лучами, издалека кажется серебряной.
Раздел земли продолжался в течение нескольких дней. Разделили землю первый раз и тут же решили, что разделили неправильно. Пришлось делить заново. Снова внесли в список всех желающих, причем вместо четырех хольдов каждому выпало по четыре с половиной, да еще осталось около трехсот хольдов. Подсчитали и только теперь узнали, как много земли было у епископа. Решили, что лучше переделить еще раз, лишь бы справедливо вышло. Ускорить раздел земли требовали обстоятельства: во-первых, озимые посевы, во-вторых, политическая необходимость. Пока земля не будет разделена, очень трудно выяснить на селе политическую обстановку. А это очень важно. До этого невозможно даже узнать, кто к какой партии принадлежит.
Когда были присланы делегаты, казалось, что самая сильная партия — это партия мелких сельских хозяев, но потом люди начали намекать то на то, то на это… Председателем комиссии был коммунист, а секретарь — от крестьянской партии.
— Ну, свояк, и с этим разделались… — проговорил секретарь комиссии, обращаясь к председателю, и стал сворачивать цигарку.
— Разделались. Но неприятностей еще много будет…
— Что будет, то будет, но как-нибудь уладим и их. Остальное пойдет легче. Да и собрание нужно провести, — говорит секретарь и с любопытством смотрит на председателя, который к тому же приходится ему свояком.
Председатель удивлен. Он, собственно, тоже подумывал над этим, но вот свояк его опередил.
— Когда будет собрание? Утром или вечером?
— Под вечер. Днем сейчас никакого собрания не соберешь. Разве что в воскресенье…
Разговаривая, оба направляются в село. Погода под вечер установилась хорошая. На меже, отделяющей господскую, землю, собралось много народу: одни пришли просто посмотреть на землю, другие — обойти собственный участок, третьи — постоять на дороге, заложив руки в карманы. Вскоре большинство из них направляется домой, сначала пройдутся по аллее, потом по селу, а некоторые заглянут и в корчму. Кое-кто постоит перед ней в нерешительности и уйдет, а некоторые, быстро решившись, войдут внутрь.
Корчма как бы фильтрует прохожих с улицы: одних она задерживает, других — нет. Следует признать, что корчма затягивает только избранных, как и церковь. Как у храма божьего есть прихожане, так у корчмы завсегдатаи.
Однако в связи с разделом земли оба эти заведения как бы слились. Сейчас в корчму заходят и ярые богомольцы, а в прошлое воскресенье в церкви, например, видели Яноша Лехо, которого там не видели с самого дня его венчания. Люди любят везде бывать, всем интересоваться, думать обо всем, а не только о делах общины или церкви.
Один день церковь полна народу, другой день — корчма. На третий день — кузница, затем — цирюльня… Позавчера, например, хоронили старого Шенебикаи, так копать ему могилу вышло полсела, если не больше. Люди готовы сбежаться на первый свист. Пропала у кого-то борона со двора — по этому поводу собирается масса народу, и каждый норовит высказаться о случившемся.
— Если поймаем вора, повесим! — грозит один. — Есть у нас демократия или нету? Воровать у господ, как раньше, — другое дело. Это вовсе и не воровстве было. За это хвалить надо. Но чтобы один крестьянин воровал у другого — это уже безбожно.
— А что, если борону стащил кто-нибудь из скрывающихся господ? — раздается другой голос.
— Из господ? Борону?! Уж не рехнулся ли ты случайно, Шандор? — возражает третий. Ему трудно представить, чтобы кто-то из господ, воспользовавшись темнотой, на собственном горбу утащил борону. — Ха-ха… Ха-ха-ха!.. Не может этого быть…
Постепенно в корчме собирается столько народу, что люди не только сидят, но и стоят, некоторые поглядывают на дверь, желая выйти, но, вот чудо, остаются и даже протискиваются вперед, словно боятся, что когда откроется дверь, то, они выпадут на улицу.
— Не будет нам, люди, божьего благословения на этом свете, говорю я вам, — сказал кузнец, сидевший один за маленьким столиком спиной к окну.
Все испуганно поворачиваются к нему.
— А почему не будет? Промышленники хоть что сделают! — раздается из угла.
— А потому что… эта земля принадлежала попам, а они как-никак слуги господни. Как ни считайте… — поучает кузнец, который вообще отличается тяжелым характером, а сейчас он к тому же рассержен. Да и как ему не сердиться, когда ему бросили подачку в два хольда земли. Ну, да ничего, он еще покажет… Перед кузнецом на столе стоит рюмка палинки. Он выпивает ее и смотрит в сторону корчмаря: это означает, что он просит подать ему еще рюмку, хотя он уже выпил пять рюмок.
Корчмарь пошевелился, наклонился под стойку, думая о том, что ему уже пора идти в сарай, где варится палинка. Уж кто-кто, а он-то знает, как из кукурузы, из виноградного сусла или еще какой-то дребедени выколачивать хорошие деньги.
В этот момент вперед выходят два человека, на которых, когда они вошли в корчму, никто даже внимания не обратил. Они остановились перед столом, переглянулись и не спеша сели. Это были председатель и секретарь земельной комиссии.
Председатель в этот момент думал о том, что этому скотине-кузнецу не стоило давать земли на полхольда больше, чем следовало по закону, а он еще недоволен. И народ мутит. Секретарь же думал о том, что напрасно, вопреки желанию всей комиссии, поддержал председателя, так как кузнец такими речами может испортить все завтрашнее собрание.
— А ну-ка, дружище, скажи, почему это нам не будет благословения на земле? — спрашивает председатель.
— А потому… да я уже говорил. Попов не следовало обижать — вот почему.
— Замолчи-ка ты лучше. Издан указ о разделе земли, но никто тебя не принуждает брать ее. Если тебе жаль попов, отдай им свои два хольда. Это ты имеешь право сделать, да и другие, если такие найдутся, тоже могут отдать. — Председатель положил на стол бумагу и карандаш, огляделся вокруг и продолжал: — Люди! Кто хочет отдать попам свою землю? Назовите свою фамилию, я ее запишу, а завтра все оформим… Вот я уже пишу: Элек Балог — кузнец… два хольда…
Кузнец оторопело уставился на бумагу. В корчме стало вдруг так тихо, словно все эти люди пили здесь не палинку и вино, а коровье молоко. Те, кто минуту назад колебался, сейчас молчали, словно в рот воды набрали, и смотрели во все глаза на кузнеца. А тот откинулся на спинку стула, руки положил на стол.
— Чтоб я отказался от своих двух хольдов земли?
— Конечно. А иначе как же к попам попадет земля?
Кузнец осекся, сообразив, что иначе действительно земли взять неоткуда. Но он вовсе не хотел этого. Он просто хотел сказать, что два хольда — это слишком мало. Ему бы хотелось больше, ему больше нужно…
— Я всегда был демократическим человеком, — начал он обиженным тоном, словно весь этот спор начал не он, а другие.
В углу поднялся шум, но шум веселый. Настроение собравшихся заколебалось, словно тонкий тростник на сильном ветру.
Корчмарь Ласло Элеш переходил от одного столика к другому, следя за тем, кто расплатился, а кто еще нет. Сейчас самое время нажиться — никаких тебе налогов. Одна чистая прибыль. Палинку он сам гонит, а вино… Вино здесь осталось от господина Вайса, владельца корчмы. Ласло всем говорит, что рассчитается с ним, когда тот вернется на родину.
Но господин Вайс не вернулся, и, значит, Ласло Элеш может загребать денег столько, сколько сможет.
Корчма постепенно пустеет. Остаются трое — кузнец да председатель земельной комиссии с секретарем.
— Ты можешь вступить в партию, мы примем, — вот уже в который раз предлагает председатель кузнецу.
— Чтобы я стал коммунистом? Нет, этого не будет. Я же пресвитер.
— Ну и что? От того, что я стал коммунистом, я не превратился в нехристя. — И председатель снова взглянул на свояка.
— Я не могу отказаться от отцовской веры, она для меня свята. Я уж лучше так умру…
— Ну, все тогда, дружище, вступай в крестьянскую партию! Мы тебя с радостью примем.
— В крестьянскую партию? Да я же мастеровой человек!
— Ну вот, и то тебе не так, и другое не этак. Именно поэтому ты и получил только два хольда земли, а не больше. Но по закону тебе и этого не положено, да уж мы на свой страх и риск тебе добавили…
Кузнец расхорохорился. «Они, видите ли, дали ему землю! Словно она их собственная! А его ремесло, выходит, ничего не стоит! Человек должен быть или мастеровым, или крестьянином… Все как-то перепуталось…» Мучительно размышляя надо всем этим, кузнец нервно дергает себя за густые брови, закрывает глаза и уже не открывает их: опустив голову на грудь, он засыпает.
Председатель с секретарем переглядываются, зевают и почти в один голос спрашивают у корчмаря:
— Ласло, который сейчас час?
— Половина одиннадцатого, — отвечает тот, подходя ближе. Садится на лавку и тоже смотрит на уснувшего кузнеца.
— Тяжелый он человек, — говорит председатель и думает о том, как было бы хорошо всем без этого человека. С ним хлопот не оберешься. Из-за него с большим трудом удалось организовать на селе партийную организацию коммунистов. С большим трудом, но все же удалось. А вот расширять ее трудно. К кузнецу в кузню много народу заходит, а он отговаривает каждого от вступления в партию, запугивает, черт бы его побрал.
— Трудный он человек, особенно когда напьется. А теперь каждый день пьет, — говорит секретарь и думает о том, что этот человек может сорвать завтрашнее собрание. Прошлый раз чуть было все дело не сорвал. Раскричался… Еле-еле утихомирили…
Корчмарь, дядька не промах, с каждым найдет общий язык, учитывая принадлежность собеседника к той или иной партии. Сейчас же ему приходилось трудновато, так как председатель комиссии был коммунист, а секретарь состоял в крестьянской партии.
— Я вам кое-что скажу, а вы послушайте.
— Ну, говори!
— Забрать его надо… — И он головой кивнул в сторону пьяного кузнеца.
Председатель, сдвинув брови, задумался. Покрутил в руках сигарету, закурил. Сначала долго смотрел на корчмаря, а затем перевел взгляд на свояка, который, однако, не вымолвил ни слова.
— Я этого не сделаю, — сказал он, помолчав. — Хотя кузнец и агитирует против раздела помещичьей земли и против партии, но я этого не сделаю. Все-таки у него семья… Так что нет и нет. Я еще подожду немного, благо время есть, может, он еще одумается. — Неожиданно он вскочил: — Ты идешь, свояк? Нужно подготовиться к завтрашнему дню.
Свояк сидел сгорбившись, словно под грузом нелегких забот. Упрямо глядя на кузнеца, он наконец сказал:
— Я еще посижу тут. Не оставлять же здесь этого ненормального. Принеси-ка еще пол-литра вина! — И он подвинул корчмарю пустой графин.
В начале двенадцатого по мостовой прогрохотала повозка и остановилась перед входом в корчму. Вошли трое незнакомых крестьян. Двое из них держали шляпы в руке, третий был в шляпе, а в руке держал кнут.
— Добрый вечер! — поздоровался первый из вошедших.
— Вечер добрый! — ответил корчмарь и, встав, подошел ближе к незнакомцам.
— Что у вас можно выпить?
— А что в меню, то и можно. Ха-ха-ха…
— Тогда принесите-ка литр вина и три стакана, а то мы издалека, жажда замучила…
Корчмарь принес вино и поставил его на край стола, за которым сидели секретарь и кузнец, так как лампа горела только на этом столе. Все снова уселись на свои места, с любопытством поглядывая на пьяного кузнеца.
— А этот приятель здорово нализался, — проговорил тот, что был в шляпе.
— Да, верно, — ответил ему секретарь, искоса глядя на кузнеца.
— Тутошний?
— Нет, какое там, из Жака. В области у него было какое-то дело, так он говорит — домой возвращался пешком, да вот зашел сюда. И окосел. — Секретарь усмехнулся.
— А-а… А мы как раз туда и едем. Через это самое село. Можем захватить его с собой. Втянули нас в тяжбу с соседним селом…
— Вы едете через Жаку? — словно спохватился корчмарь, который вдруг решил, что ему, поскольку он и впредь хочет остаться корчмарем, нужно быть повежливей с секретарем.
— Конечно. К утру там будем, а в полдень и до дома доберемся. Ну, выпьем!
Когда вино было выпито, кузнец поднял голову и открыл глаза.
— Завтра я сам создам демократическую партию! — проговорил он, скрипнув зубами. — Да здравствует демократическая партия! — воскликнул он и снова уронил голову на стол.
До села Жака было точно двадцать семь километров. Ехать темной ночью, да еще по разбитой войной дороге, по обе стороны которой стояли подбитые и сожженные танки и шел раздел земли, было делом не из приятных.
В повозке трое крестьян, рядом двое железных вил и зарытый в сене автомат — хоть и со сломанным прикладом, но все же оружие. Незаметно бежит время и мелькают километры. В половине четвертого край неба на востоке начал алеть.
— Янош, посмотри, не осталось ли чего в бутылке? — опрашивает один у сидящего рядом соседа.
Тот тянется за полуторалитровой бутылкой, стоящей у него между ног, встряхивает ее.
— Булькает еще.
— Ну, тогда… пригубим. Только Кешеи не давай! — Мужчина кнутом показывает в сторону Кешеи.
В этот момент Кешеи дернул вожжи, и горлышко бутылки стукнулось о зубы Яноша, который, закрыв глаза, не без труда, так как повозку сильно трясло, сделал несколько глотков.
— А нашего нового друга не угостили?
— Предложи, когда проснется.
— И ты глотни, братишка. — Янош обернулся назад.
Самый молодой из крестьян сидел рядом с кузнецом, который лежал на дне повозки, укрывшись дерюгой. Молодой потряс кузнеца за плечо.
— Да здравствует демократическая партия! — пробормотал кузнец, словно он уже был на партийном собрании.
— Оставь его в покое. В село приедем, там высадим.
Часов в восемь повозка остановилась в селе Жака перед церковью.
— Давайте снимем этого бедолагу, не везти же его дальше.
— А то подшутим над ним, увезем в село Нешт, пусть оттуда пешком топает… Ха-ха-ха… Эй, дружище! Проснись! — Крестьянин начал трясти кузнеца за плечо.
— Что такое?
— Вставай, говорю! Домой приехали!
— Ну как, успел создать свою демократическую партию, а?
— Давай, давай, вылезай!
Кузнец покряхтел, почесался, вперив взгляд в скомканную на коленях дерюгу.
— Поторапливайся, у нас нет лишнего времени.
Прошла не одна минута, пока кузнец слез с повозки и сделал три шага назад. А сам все смотрел и смотрел на повозку.
Трое крестьян со смехом оглядывались на кузнеца, жалея, что так и не подшутили над ним и не увезли его дальше. Время сейчас такое, не до шуток…
Повозка укатила, и кузнец остался один, стоя посреди дороги и глядя вслед укатившим. Неожиданно он повернулся и уставился на церковь, читая с удивлением табличку, написанную черными буквами и прибитую над входной дверью:
«Счастлив тот, кто внемлет гласу божьему!»
Внезапно повернувшись по-военному через левое плечо, кузнец быстро зашагал прочь. Домой он добрался тогда, когда односельчане уже расходились с собрания, обсуждая его ход.
ОТНЫНЕ И НАВСЕГДА
В тот день, когда русский старший сержант вывел из села колонну, стояла прекрасная погода. Повозки двинулись по шоссе, ведущему в Варад, а сам старший сержант, перекидывая ключ от замка с руки на руку, пошел по коридору помещичьего замка, заглядывая в комнаты. Наконец он вошел в зал, в котором, робко озираясь, стояло пять-шесть односельчан. Старший сержант, являющийся комендантом в селе и на хуторе, еще утром вызвал их сюда. Председатель комиссии по разделу земли терялся в догадках по поводу их вызова, тем более что русский сержант вошел в зал такими решительными шагами…
— Вот, возьмите, он ваш. — И старший сержант протянул председателю ключ.
Председатель невольно рассмеялся, вспомнив, как старший сержант раньше не раз вызывал его к себе и просил помочь ему достать то сена, то соломы…
— Бери, раз дают, — толкнул председателя в спину крестьянин, выполняющий в комиссии обязанности казначея.
Однако председатель, недоуменно уставившись на ключ, пробормотал на ломаном русском языке:
— Не понимай.
— Нет… нет… бери! — Старший сержант сунул ключ председателю прямо в руку.
— Ладно, раз уж так… Но что нам делать с этим ключом?
— Что делать? А что хотите, то и делайте… И замок, и парк — все это теперь принадлежит вам, так что переселяйтесь туда и живите… Ха-ха-ха!..
— Ха… ха-ха… — вторит сержанту председатель, поднимая голову, а сам думает: «Боже мой, если бы действительно посчастливилось жить в таком доме. Хотя бы недолго. Хоть бы недельку, хоть бы денек! А если бы год! В этом замке полсела уберется, но что делать с другой половиной? Если бы в округе еще два таких замка было…»
— Ты уже уезжаешь?
— Да… приказ пришел… Теперь вы тут останетесь, и земля, и дома, и деревья… все-все… Привет… Привет… — Старший сержант по очереди жал руки крестьянам. Подойдя к двери, сержант остановился, обернулся, словно хотел узнать, что эти люди думают о нем, каким они его считают. Ему очень хотелось услышать от них доброе слово, которое воодушевило бы его, согрело душу. Но крестьяне молча смотрели на него и ничего не говорили.
«Неужели я мало сделал для них?» — подумал старший сержант и, махнув рукой, вышел из зала.
Стало тихо.
С улицы доносился скрип повозок, косые лучи солнца заглядывали в окно.
— Вот он и уехал, — нарушил первым тишину казначей.
— Да, уехал, а ведь он был добрый человек, а? — заметил председатель и, найдя свою трубку, набил ее и закурил. Переводя взгляд с одного на другого, он осмотрел всех.
— Да кто же осмелится сказать, что он не добрый, — сказал казначей и уселся в кресло, стоявшее возле стены, но в тот же миг вскочил, упираясь рукой в пол, потому что кресло, оказавшееся без одной ножки, опрокинулось.
Односельчане залились смехом.
Они начали ощупывать паркет ногами, а стены, облицованные дубовыми плитками, — руками, осторожно стали проверять, насколько крепка деревянная лестница, — господ она выдерживала, а вот выдержит ли их, крестьян…
— Какие же мы все-таки свиньи, что на прощание не угостили русского! — вдруг воскликнул молчавший до сих пор крестьянин.
— Конечно, надо было бы…
— Один раз, еще зимой, сержант прислал за мной человека, чтобы я срочно зашел к нему, а то крестьяне отказываются копать сахарную свеклу. Зашел я к нему в небольшую комнату, он со мной поговорил, затем налил два стакана и предложил выпить, — объяснил председатель. Откинув решетку камина, он поковырял кочергой в куче пепла. «Кто знает… — подумал он про себя. — Где господа, там и деньги. Может, в пепле что спрятали!» Остальные молча смотрели на него, а затем разошлись по комнатам в надежде, что и они могут что-нибудь найти.
— Эй, люди. Я вас прошу ни к чему не притрагиваться. Посмотрите только, а потом мы все имущество перепишем и возьмем на учет! — крикнул председатель, отряхивая с рук приставший к ним пепел.
— Возьмем на учет? А зачем? Для кого? — спросил один из крестьян.
— Для кого? Я и сам не знаю! Да и помещик может еще вернуться. Правда, он большой мерзавец, но… — последние слова председатель проговорил почти шепотом, так как через открытую в соседнюю комнату дверь он что-то увидел на стене.
Через несколько минут все разбрелись по замку.
По домам разошлись под вечер. Шли молча. Шли и охали от усталости: в карманах у всех да и за пазухой что-то торчало. Короче говоря, они основательно нагрузились, но только не драгоценностями, не деньгами, а кое-чем другим: проводом, медью, оловянными трубочками, а один из них нес под полой пальто глазированную облицовочную плитку.
А вечером того же дня состоялось общее собрание кооператива.
В то время в селе функционировали четыре политические партии: независимая партия мелких хозяев, Венгерская коммунистическая партия, социал-демократическая партия и национальная крестьянская партия, которая только еще создавалась.
В помещении собрались представители четырех партий. Народу собралось столько, что разбить их по партиям было просто невозможно. Тут были молодые и пожилые, шутники и люди серьезные; одеты кто в чем: у кого на ногах сапоги, у кого — солдатские ботинки. Представители двух партий имели партийные значки: члены независимой партии мелких хозяев и коммунисты. Первые были в большинстве, коммунисты же отпугнули от себя многих заявлением, что они хотят создать колхоз. И сейчас кто-то громко кричал об этом. Собрание еще не началось, а шум стоял неимоверный.
— Значит… это, как его там… замок — это не колхоз?! — выкрикнул кто-то, видимо, из крестьянской партии. Вопрос прогремел как выстрел.
— Заткнись! — крикнули ему в ответ.
— Тихо!.. Начинаем собрание!
На сцене появился нотариус с лампой, которую он повесил на гвоздь, забитый в стену, кто-то втащил и поставил стол.
— Дайте стакан воды! — крикнула женщина, которая регулярно посещала каждое собрание, независимо от того, кто бы его ни проводил, так как надеялась, что ей, быть может, удастся хоть что-нибудь узнать о сыне, попавшем в плен, или о том, когда же наконец пленных распустят по домам.
— Воды? А палинки не хочешь? Ха-ха-ха… — захохотал кто-то из собравшихся, его поддержали другие.
На сцене тем временем уже появились двое: один — сидел, другой — стоял возле стола. Тот, что сидел, был баптистом и теперь выполнял обязанности сельского судьи. В руках он держал карандаш, на столе перед ним лежал лист бумаги. Того, что стоял, звали Йошка Тот. Это был председатель производственной комиссии. Опершись о стол двумя руками, он смотрел в зал на собравшихся там крестьян.
— Тише! Тише! — зашикали в зале.
— Кх, кх… — прокашливался без особой надобности оратор, раздумывая, с чего же именно начать выступление. Назвать собравшихся товарищами он не мог, так как здесь собрались не одни коммунисты. Назвать уважаемыми коллегами или же уважаемыми гражданами? И вдруг нашелся: — Уважаемое собрание! — Он и сам обрадовался находке.
— Тихо! — крикнули из зала.
— Высокоуважаемое собрание! — повторил докладчик, несколько изменив обращение.
В зале настала настороженная тишина.
— Суть нашего сегодняшнего собрания… заключается в решении судьбы бывшего помещичьего замка. Кх… Сегодня утром нас вызвал к себе русский комендант, старший сержант Николай. Он передал нам в пользование замок и все село, сказав, что всем этим мы теперь можем распоряжаться по собственному усмотрению. Вот мы и собрались поговорить о том…
— Замок нужно сохранить. Кто знает, что будет дальше! — с осторожностью заметил один из членов партии мелких хозяев.
— Да заткните ему глотку!.. — посоветовал кто-то из социал-демократов.
— Послушайте, люди, — поднялся из задних рядов крестьянин и начал скороговоркой: — Я предлагаю: пусть областной Совет организует в этом замке государственную больницу или же санаторий… — Последние слова он проговорил уже сидя.
В зале снова стало тихо.
— Так вот почему ты не хотел вступать в нашу партию. В санаторий захотел! — выкрикнул с места уже не раз бросавший реплики член крестьянской партии. — А кто еще хочет туда? Люди, встаньте, кто хочет попасть в санаторий? Встаньте!.. — И он чуть было не выругался.
Все посмотрели на беспартийного, который готов был сквозь землю провалиться, хотя и считал, что на собрании каждый волен говорить то, что хочет или что на ум придет. Все взоры скрестились на Йошке Тоте, который подошел к краю сцены и сказал:
— Уважаемое собрание! Все знают, что мы всегда обходили этот замок стороной, и близко-то к нему не решались подойти, даже воздухом его подышать, а теперь? Что нам, снова обходить его? Будь там санаторий или что другое…
В зале снова зашумели, послышались одобрительные выкрики. Со своего места приподнялся нотариус:
— А я, люди, предлагаю отдать его под жилье старым артистам…
— А я, уважаемые коллеги, предлагаю кое-что иное. Господин помещик был порядочной сволочью и с поденщиков и прочих рабочих драл три шкуры. К тому же он был еще нилашистом, потом сбежал на Запад. Так вот я и советую немедленно разобрать замок, кирпичи разобрать по домам, а парк вырубить и посеять на его месте пшеницу, так чтобы будущей весной ни одна собака не могла отыскать и следов помещичьего замка.
Такое предложение было понятно всем, но как можно было растащить по кирпичику замок, который почитался больше церкви? Как это вдруг его не станет? От одной только мысли у всех по спине забегали мурашки. И в то же время раз такое возможно, значит, мир действительно переменился.
— Пока этот замок стоит на своем месте, ничего хорошего не будет! Никакой демократии не будет! — снова выкрикнул беспокойный представитель крестьянской партии. — Его невозможно ни отопить, ни в порядке содержать. На зиму тут нужно одного топлива тридцать вагонов!..
— И окна там никудышные, так и дует изо всех дыр, особенно на северной стороне, — продолжал объяснять социал-демократ, стараясь доказать, что замок никому не нужен, кроме самого помещика, у которого денег куры не клюют, да и вообще пусть этот вопрос решает областной Совет, а то и выше кто-нибудь…
Собранию не видать было ни конца ни края. Часы уже показывали два часа ночи, а собрание ни на йоту не продвинулось.
Йошка Тот подошел к самому краю сцены и, подняв руку, сказал:
— Люди, я вам советую…
— Прошу прощения, господин председатель, я коротко! — поднялся со своего места председатель сельхозкооператива. — Учитывая, что бывший хозяин оставил замок в запущенном виде, и тот факт, что он относится к сельскохозяйственным постройкам, я занимаю его для нужд кооператива. Завтра оформим все формальности. Плевать я хотел на областной Совет, где засели господа-реакционеры. Пустите меня, я пошел. — И, ворча что-то себе под нос, он пошел к выходу, крикнув на ходу «Спокойной ночи».
— Так нельзя! Кооперативу! Смотрите-ка! — загалдели крестьяне, хотя у каждого сразу стало легче на душе.
Не согласны с этим решением оказались только те, кто хотел отдать замок под санаторий, да и те, кто предлагал отдать его под жилье престарелым артистам. Всем же остальным жителям села решение пришлось по душе.
Вся помещичья земля была разбита и поделена на мелкие участки. Нетронутыми остались сам замок с прилегающими к нему постройками и парк в двадцать хольдов, похожий на островок среди распаханного моря земли, волны которого омывают его берега. Пока советские солдаты находились в селе и жили в замке, островок этот оставался неприкосновенным, но, стоило только старшему сержанту Николаю увести из него своих солдат, участок вокруг замка начал заметно уменьшаться в размерах. Странное дело, если при господах жители села даже боялись подходить близко к замку, то сейчас каждый из них знал замок как свой собственный дом, прекрасно ориентируясь во всех его тридцати четырех комнатах даже в темноте. Хромоногий брадобрей Михай Эршек передвигался по замку с фонарем «летучая мышь» в руках. Другие бродили по покоям замка, освещая себе путь спичками или зажигалкой. На какое-то мгновение слабым светом озарялось то одно, то другое его окно, а свет «летучей мыши» Эршека был виден то там, то тут, то на чердаке, то на башне. Кто его знает, чего там искал хромоногий брадобрей…
Случалось и так, что в одной из комнат сталкивались человека четыре-пять, вошедшие в нее через разные двери. Завидев друг друга, они тут же расходились, делая вид, как будто даже не замечают друг друга. И все это молча, не говоря ни слова, хотя из комнат и доносился какой-то шум, треск, звон стекла, но никто не мог точно сказать, что же именно там творилось. Кто-то отдирал листы красной меди, которой была покрыта крыша башни, в большом зале разбирали паркет. Словом, творилось настоящее вавилонское столпотворение…
— Люди, что вы делаете?.. Нужно сообщить в Совет!
— Сообщить?.. Теперь мы сами власть!.. — кричит какой-то крестьянин, размахивая топором.
— Отныне и навсегда мы сами и есть власть! Отныне и навсегда!..
ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
Три месяца подряд село находилось в прифронтовой полосе, а так как фашистская артиллерия постоянно обстреливала его, русское командование в первую же неделю эвакуировало жителей, которые разъехались кто куда, в основном же в глубокий тыл, вплоть до самой Залы. Отправляясь в нелегкий путь, женщины кричали и плакали. Мычали коровы, нервно дергая поводки, на которых их вели; лошади настороженно стригли ушами. На улицах то тут, то там рвались снаряды, а чуть в стороне горел, охваченный черным дымом, дом.
— О, боже, боже!.. — причитала Сарка Шандорне, стоя на пороге собственного дома, откуда было хорошо видно всю долину, так как дом ее стоял на склоне холма. По другую сторону долины работал ее муж, его еще на рассвете позвали рыть окопы.
— Что случилось? — крикнул Шандор жене.
— Иди домой… Нужно бежать отсюда!
— Домой?.. Если бы я мог!.. — ухмыльнулся Шандор себе под нос, однако так, чтобы его мог слышать и пастор, работавший с ним рядом. В доброе мирное время пастор произносил такие пышные проповеди, а теперь из него и слова не выдавишь.
— Отпусти нас домой, — попросил Шандор русского солдата, руководившего работами. — Видишь, жители уже уезжают. Жену и детишек эвакуируют. Отпустишь?
— Домой? Нельзя. Я же вам говорил, что надо торопиться, а вы не спешили. Окопы к вечеру должны быть готовы, а то придут фашисты и всех нас пуф-пуф. Капут, как они говорят. Понял? — проговорил солдат и камнем упал на землю, как только заслышал в воздухе вой летящей мины. Через несколько минут она взорвалась, и довольно близко, шагах в двадцати. Засвистели осколки. Пастор, сев на дно траншеи, начал молиться сквозь слезы.
— Не плачьте, господин пастор. Нехорошо это, — склонился над ним Шандор, а про себя подумал: «Боже мой, сколько бед свалилось на голову. Деревню эвакуируют, отправляют детей, женщин, а тут еще с пастором возись…»
Вечером, когда окоп был отрыт, пастор, низко опустив голову, трусцой побежал домой. Шандор Сарка тоже направился домой. Он не спешил, но по дороге думал только о том, что его там ждет. Впереди виднелась запоздавшая повозка, нагруженная подушками, одеялами. Тут же лежал мешок пшеницы, рядом сидели детишки и их мать. Отец одной рукой тянул на веревке корову, а другой — стегал ее.
В тот момент, когда Шандор вошел в дом, гитлеровцы перешли в наступление. Выходит, русские не зря торопили с окопами, для них переход фашистов в наступление не был неожиданностью.
Все вокруг превратилось в сущий ад. Кругом рвались снаряды, свистели осколки. Руки у Шандора так тряслись, что он с трудом открыл дверь дома. Но тряслись у него не только руки — казалось, и внутри все содрогалось от страха. Вдруг то ли во дворе, то ли в саду что-то загрохотало. Шандору показалось, что взрыв произошел у него внутри…
Бросив взгляд на стену, он увидел возле двери надпись: «Мы уехали в Берени, если можешь, приезжай».
Значит, он уйдет из села самым последним, а сюда придут русские солдаты, которые будут оборонять село от фашистов.
Тяжело было смотреть на село: домов двадцать пять начисто сгорело, от домов тридцати остались одни развалины. И все же деревня не перестала существовать, потому что осталась земля, сады, огороды.
А если разобраться, то село вообще нельзя стереть с лица земли. Каким бы разрушенным и разоренным оно ни казалось, все равно оно существует. Что-то осталось от домов. В подвалах, например, сохранилось зерно. Вот пройдет первый наплыв ужаса, и нужно будет жить: не умирать же теперь с голоду. К тому же осенние посевы сохранились, их война не смогла уничтожить.
А сейчас не за горами пора весеннего сева. Можно уже сеять, особенно тем, у кого есть чем обрабатывать землю.
Беда в том, что во всем селе нет тягла. Кое-кому, однако, удалось сохранить животных. Более того, некоторые, не имевшие раньше никакого скота, теперь возвращались в село, имея пару лошадей и повозку. Где они их взяли, неизвестно. Шандору Сарка такое счастье не улыбнулось. Он не привел в дом ничего. Зато ему посчастливилось в другом: он обнаружил у себя во дворе четырех свиней. Как они туда попали, кому принадлежали, этого он не знал, да и не мог знать.
Сельские господа сбежали куда глаза глядят. Дни шли, а они все не возвращались. Осиротела церковь, осиротела сельская управа. С одной стороны, это было плохо, а с другой — отнюдь нет. Никто не требовал уплаты налогов, пастор не читал своих проповедей, никто не требовал соблюдения законов. Однако хорошо было бы все же иметь документы на этих свиней. Человек всегда чувствует себя спокойнее, когда у него документы лежат в ящике стола.
И эти документы у него появились.
Жил в том селе сапожник, который до этого был осужден за подделку документов на домашний скот и получил наказание — шесть месяцев тюрьмы. Срок он отбыл как раз перед тем, как фронт подкатился к их селу. Этот-то сапожник и стал головой сельской управы: все знали, что у него хороший почерк. Он достал соответствующие печати, бланки и тому подобное и стал выдавать направо и налево справки, кому какие нужны. Подписав такую справку, он дышал на печать, а затем ставил ее на бумагу. И не было в этом ничего плохого.
— Нужны справки, — попросил его Шандор.
— Справки, дядюшка Шандор? Сколько вам их нужно? — поинтересовался сапожник, доставая бланки.
— Четыре бы…
— Только-то?
— На четырех свиней.
— Хочешь загнать их?
— Трех, по крайней мере. Нужно покупать тягло.
— Нужно, на свиньях пахать не будешь, хе-хе-хе… — Он подышал на печать и шлепнул ее на бланк. — Знаешь, что я тебе скажу, дядюшка Шандор…
— Скажи, дорогой, скажи.
— Я тебе вот что хочу сказать… Жаль продавать этих свиней. В наше время не следует человеку распродавать то, что ему удалось сохранить.
— Верно, но что поделаешь? Лошадь мне нужна, о корове я уже не мечтаю, ее сейчас и за золото не купишь.
— Конечно, лошадь заполучить проще. Вскочил ей на спину, дернул вожжами, ударил кнутом, поехал — и след простыл.
У Шандора волосы зашевелились на голове.
— Чтобы я увел у такого же, как я, бедняка лошадь?
— Кто говорит, что у бедняка?.. Ты уведи лошадь, у которой нет хозяина. Знаешь, сколько их, таких, бродит сейчас по Австрии? Словно стаи ворон. Гитлеровцы увели отсюда наших лошадей, а ты езжай туда и поймай себе какую захочешь. И это не будет воровством. Ведь гитлеровцы у нас все подчистую забрали — и лошадей, и скот, и деньги, и золото…
Сапожник не говорил, а ораторствовал. Шандор не перебивал его.
— Я в жизни ни разу на лошадь не садился, все с коровами возился, — под конец проговорил он.
— Большого ума для этого не нужно, дядюшка Шандор. У человека есть две ноги, а у лошади спина, нужно только взгромоздиться на нее так, чтобы между ногами оказалась лошадиная спина… И все будет в порядке. Важно только сесть лицом к голове лошадки, а не к хвосту, а то тогда беды не миновать, — объяснял голова управы.
Шандор Сарка вышел на улицу. В доме напротив Янош Сава крыл крышу соломой. По середине улицы Кишкеси вел лошадь, которая так быстро переступала ногами, что хозяин почти бежал за ней. Шандор остолбенел. Да и как было не остолбенеть, когда ни у него самого, ни у его отца никогда не было лошади. И у деда тоже не было. Корова у Шандора была, он купил ее перед самой войной.
Шандор стоял и смотрел вслед удалявшемуся Кишкеси, и только тут обратил внимание на то, как сильно изменилось село. И не потому, что часть его сгорела, а часть домов лежала в развалинах… Изменились люди. Вот, например, идут два крестьянина, оба они еще совсем недавно были бедняками-поденщиками, а сейчас на одном из них кожаное пальто, правда, поношенное, да и второй одет так, как никогда раньше не одевался. Сейчас оба они опираются на палки и разговаривают.
— Завтра, товарищ, будет образована государственная комиссия, а уж после этого мы выберем у себя голову. А этого мошенника сапожника гнать надо из управы. Растратчик он! Разве для того мы боролись за демократию, чтобы власть была у таких, как он?
— А кого же мы тогда выберем головой, если не его? Он хорошо пишет. И не дурак. Господа его за решетку упрятывали… Так что он пострадал.
Остального Шандор уже не слышал, так как говорящие прошли мимо и слов их он уже не мог разобрать, только видно было, как они энергично жестикулировали.
Навстречу Шандору шел Балог Гербе, самый богатый человек в селе. Что это с ним стало? Боже милостивый! На одной ноге у него рваный солдатский ботинок, а на другой — женская туфля. Какие-то старые брюки и темное пальто, в каких цыгане-музыканты появляются на ярмарках. На голове — измятая шапка… Неужели это Балог Гербе? Тот самый Балог, у которого сто шестьдесят хольдов земли? А ведь у этого человека был такой авторитет, что Сарка ни за какие деньги не осмелился бы заговорить с ним, а теперь вот жалость берет на него смотреть.
— Куда путь держите, господин Балог? — спросил Шандор, сходя с тротуара, чтобы пропустить его.
— Я, братец? — переспросил Балог. Три месяца назад он так ни за что не сказал бы. И тут же Балог пошел дальше.
Один крестьянин открыл в своем доме корчму. Двери у нее еще нет, но не беда: важно, чтобы другие не обогнали в таком деле. Гонит палинку из кукурузы. Перед корчмой без дела толкутся крестьяне, разговаривают.
— Я мелкий хозяин, и у меня свое мнение о Гастоне Гале, — с жаром говорит один хриплым голосом, повернувшись к остальным с таким видом, словно готов вцепиться в горло каждому, кто с ним не согласен.
— Что? Кого ты собираешься поддерживать? — вступает с ним в спор другой, но его тут же перебивает третий.
— Место каждого крестьянина в крестьянской партии, — говорит один крестьянин тоном, не терпящим никаких возражений.
— Коммунистическая партия делит помещичью землю. Вот главное. — И говорящий размахивает газетой. (Удивительно, до чего же быстро распространяются эти газеты! Прямо уму непостижимо!)
— Что крестьянская партия, что коммунистическая — какая разница?..
— А зачем нам столько партий? Хватило бы и одной…
— Как бы не так…
Спорам и разговорам нет конца.
А вокруг, куда ни бросишь взгляд, разрушенные дома, сгоревшие кровли. И все же разговоры людей звучат по-весеннему весело.
Кишкеси ведет лошадь уже в обратном направлении. Догнав Шандора, он старается идти рядом с ним. Открыв рот, он что-то хочет ему сказать, но в этот момент кто-то из стоящих у корчмы крестьян кричит ему:
— Эй, Карой, что там у тебя в мешке?
— Вот ячменя немного дал отец, землю-то скоро поделят, тогда…
— Уж не ты ли собираешься делить землю? — крикнул ему тот, который выступал в защиту Гастона Гала.
— А что? Я не собираюсь, я ее уже делю.
— На базаре купил лошадку?
— А сейчас весь мир — базар. — Карой смеется необычным, загадочным смехом, словно давая понять, что он знает что-то такое, чего не знают они.
— Видишь ли, Карой, мы с тобой врагами никогда не были… Словом… у меня тоже все хозяйство пошло прахом. Самому впору в плуг впрягаться… Короче, мне во что бы то ни стало нужно достать лошадей. Денег у меня, конечно, нет. Разве что продам одну свинью… И жена в Пешт хочет ехать с барахлишком…
— Что ж, оно, конечно, и туда можно, если человеку нужны деньги.
— В общем, не знаю, как лучше сделать…
— Я тоже не знаю. И мне нужна еще одна лошадь. Две лошади — вот это дело! Словом, завтра после обеда двинемся, — предлагает Карой Шандору.
А на следующий день, когда начало смеркаться, Карой и Шандор тронулись в путь, толком не зная того, что их ждет. Им нужны лошадки, и они у них должны быть. Они знали, что на границе стоят пограничники, да еще вооруженные то ли винтовками, то ли автоматами. А у них что есть? Тощие котомки, в которых лежит по литровой бутылке палинки. Ее предложил взять Карой.
Но разве существует для человека препятствие, если у него в котомке лежит бутылка с палинкой? И если к тому же речь идет о лошадях, нужных в хозяйстве?
И пошли односельчане, обдуваемые весенним ветром, который помогает всегда обновляться земле.