ДНЕВНИК, НАПИСАННЫЙ В ПОДВАЛЕ
Накануне войны в стране стали проводиться тренировочные затемнения, которые угнетающе действовали на людей. И хотя непосредственной опасности еще не было, воображение работало вовсю: картины одна страшнее другой вставали перед глазами. Кое-кто невольно вспоминал полузабытые ужасы минувшей войны. Позже, когда над головой появились самолеты, сеявшие смерть и разрушения, работа воображения поутихла, а то и совсем прекратилась, уступив место здравому смыслу, который задавал один вопрос: «Что же нам теперь делать?»
Однажды ночью, перед самой войной, ехал я поездом в Будапешт. В Сольноке поезд долго стоял на станции. На перроне появились офицер-полицейский, солдат, железнодорожник и еще несколько гражданских, которые о чем-то долго рассуждали, показывая руками в разных направлениях. Причем они были явно чем-то встревожены.
Я представления не имел, о чем они говорили. Может, расследовали какое-нибудь убийство? А может, уже началась война?
Наконец состав тронулся. Сначала я читал газету, а потом задремал. В купе у меня был один-единственный попутчик, совершенно мне незнакомый господин. Мы с ним даже не разговаривали. Временами я открывал глаза и, если поезд шел на поворот, отчетливо видел зеленый свет паровозного прожектора.
Вдруг свет в купе неожиданно погас. Весь состав погрузился в темноту. Небо было затянуто тучами, так что все вокруг поглотила тьма, Поезд несколько сбавил скорость. Настроение у всех упало. Меня охватило беспокойство. Это не ускользнуло от внимания моего попутчика, и он заговорил со мной.
— Ничего особенного… Это тренировочное затемнение, и только.
Когда свет снова загорелся, я немного успокоился. И подумал: «Если бы я был богат, тут же уехал бы отсюда, здесь наверняка готовятся к войне».
На следующий раз учебная тревога с проверкой затемнения застала меня уже в Будапеште. Я сидел в кафе, окна которого были завешены светомаскировочными шторами. У меня было такое чувство, будто меня арестовали, только посадили не в камеру, а в большой освещенный зал. Учебная тревога продолжалась довольно долго, и я с трудом дождался ее окончания. Я встал и вышел на улицу. Остановился и немного постоял. Вечер был свежий. Ни луны, ни звезд на небе не было видно. Весь город погрузился во тьму. Стояла удивительная тишина. На улицах не было ни машин, ни людей. Словно на кладбище. Я с ужасом подумал о том, что эта тренировочная игра со временем может перестать быть игрой, станет реальностью. И тогда тоже будет темнота, но вместо тишины будет слышен гул самолетов да разрывы бомб.
Бежать отсюда! Бежать! Люди, не потерявшие здравого смысла и имеющие возможность, вовремя должны бежать отсюда… Но куда бежать? Куда? В Южную Америку, в Капскую землю, бежать немедленно, пока еще не поздно. Ведь вслед за учебными тренировками придет горькая реальность.
Вскоре немцы начали войну. Мы продолжали идти по выбранному нами пути. Сначала война требовала от нас небольших жертв. Льстивое расшаркивание, и все. А за это они обещали нам прекрасное будущее. И снова учебные тревоги, проверки. Проверяли, как человеческий организм переносит действие яда. Затем во дворах зданий стали проводить занятия по противовоздушной обороне, тренировочные спуски в подвалы и убежища.
Различные инструктора читали нам лекции о том, как спасаться от бомбардировок противника. Начали обучать, как оказывать первую медицинскую помощь раненым, как тушить зажигательные бомбы. Тот, кому выпадала участь изображать раненого, а хохотом ложился на носилки, и двое других несли его.
На одном из занятий по тушению зажигательных бомб докладчик поджег большой ком скатанных газет, а несколько человек из слушателей должны были погасить огонь чем-то похожим на большую хлопушку для мух. Потом мы выстроились в очередь и стали по цепочке передавать из рук в руки ведро, представляя, что оно наполнено водой. Последний в цепочке, получив ведро, делал движение, будто выливает воду на горящие бревна. Это выходило у него легко и красиво. Все это было похоже на забаву. А наши преподаватели то и дело твердили нам, что самое главное — спокойствие, самое важное — не терять головы. Заикающиеся лекторы и докладчики-не раз повторяли слово «паника», которой мы не должны были допустить. Мы могли петь, танцевать, умирать, делать все, что угодно, только не поддаваться панике!..
Самая простая горничная, когда ее спрашивали, что она должна делать, когда от зажигательной бомбы в комнате загорится занавеска, отвечала: «Самое главное, чтобы не было паники».
Каждый раз мы с нетерпением ждали конца этих занятий. В газетах мы уже читали о бомбардировках Варшавы и Берлина и хорошо знали, что, если на жилой дом упадет полутонная бомба, тогда не будет никакого смысла махать хлопушкой для мух и вряд ли удастся «организовать» цепочку для передачи ведер с водой.
Читая нам очередную лекцию по противовоздушной обороне, докладчик довольно часто поглядывал на часы. Выплеснув все свои знания наружу, он облегченно вздохнул, а в заключение порекомендовал время от времени закреплять полученные знания на практике, так как мы, по его словам, должны быть готовы к самому худшему, хотя он надеется, что господь бог, который до сих пор хранил нашу родину, и впредь не оставит ее без своей защиты.
Любопытно, что агрессивно настроенные люди начали изучать все эти премудрости серьезно в то время, как те, кто был настроен мирно и не собирался никого обижать, с отвращением смотрели на всю эту комедию.
Сидеть в подвале мы не любили. В нем было темно и душно, словно в тюремной камере. Оказавшись в нем впервые, мы сразу же осмотрелись, думая о том, как можно из него в случае чего выбраться. Да и удастся ли нам отсюда сбежать? Разве что через запасной выход. Но есть ли здесь вообще запасной выход, а если есть, то где именно? Я сразу же спросил об этом коменданта, который показал на кирки, которыми, в случае необходимости, можно будет пробить дыру в стене. Я не очень-то верил в спасительность запасного выхода, а тем более в добрые чувства домовладельца. Будапештский домовладелец скорее согласится на то, чтобы в подвале его дома заживо было погребено пятьдесят жителей, чем истратить несколько сот пенге на оборудование запасного выхода из бомбоубежища.
Как только звучала команда «Отбой», мы почти бегом бросались к выходу, стараясь поскорее выйти на свежий воздух. Я говорю «мы», так как нас было много. Я уже упоминал о том, что население по отношению к войне делилось на две категории, и, нужно сказать, число беспрекословных ее сторонников день ото дня уменьшалось.
Однажды вечером, часов в одиннадцать, неожиданно началась бомбежка города. Случилось это в сентябре сорок второго года. Мы с женой уже спали. Случайно я проснулся и, подойдя к окну, открыл его. И как раз в этот момент завыла сирена. Жена так крепко заснула, что я с трудом разбудил ее. Мы слышали звуки взрывов. Сомнений не могло быть: бомбежка. Одевшись, мы спустились в подвал.
Однако наша противовоздушная оборона допустила промах: сирены, возвещающие воздушную тревогу, завыли почти одновременно со взрывами бомб.
Через неделю бомбардировка повторилась. Затем наступило довольно длительное затишье.
Во время воздушных налетов сирена ужасно пугала меня. Я с облегчением вздыхал, когда она умолкала, даже если вслед за этим следовала бомбежка. По вечерам мы со страхом ложились спать. Но вскоре почувствовали такую усталость от этого страха, что стали засыпать как убитые.
Война продолжалась. Как долго она будет длиться, трудно было предполагать. Все остальное о ней было известно довольно точно. Уже после прихода Гитлера к власти стало ясно, что будет война. Для меня лично фашисты олицетворяли войну. О том, что война не заставит себя долго ждать, стало понятно сразу же после мюнхенского сговора. Не было сомнений и в том, что хортистская Венгрия примет участие в войне на стороне гитлеровской Германии. Было ясно и то, что Германия все равно проиграет войну, несмотря на свои временные успехи. Можно было предположить, что гитлеровцы одолеют Польшу, Францию, Сербию, но им не удастся победить три такие огромные державы, как Россия, Англия и Америка. А германо-советский пакт о ненападении следовало рассматривать лишь как своеобразный политический шаг.
Заранее можно было предположить, что виновники развязывания войны, почувствовав, что их карта бита и приближается время, когда их привлекут к ответственности, в страхе натворят много бед.
Начиная с 19 марта 1944 года нам стала угрожать двойная опасность: бомбардировки и преследование евреев в стране…
Бомбардировки мне казались не самой главной опасностью — от них хоть как-то можно защититься. Но преследования евреев — а моя жена была еврейкой — наводили настоящий ужас: тут прятаться-то было некуда.
Мы с женой несколько раз уезжали в деревню, потом возвращались в Пешт. Конец войны я застал в столице.
В Пеште мы с женой пережили и период бомбардировки английской и американской авиации.
Я сильно страдал от вынужденной бездеятельности. Окружение наше было абсолютно чуждо нам с женой. Приходилось молча выслушивать глупую болтовню о гитлеровской победе. Мы читали газеты, слушали по радио ложь о том, что немцы всегда побеждали, побеждают и будут побеждать, а сейчас идет упорная оборона с целью оторваться от противника и обречь его на поражение. И все же конец войны медленно, но приближался.
В апреле начались сильные бомбардировки города. Часто в подвал приходилось спускаться не только днем, но и ночью. Как только раздавался рев сирены, мы бежали под землю, чтобы только не слышать этого воя сирены. Днем мы забирали с собой чемоданы, а ночью хватали одежду и мчались в подвал…
Однажды я забыл в подвале свои часы, и мне пришлось спуститься за ними тогда, когда не было никакого воздушного нападения. Каким же ужасным выглядел тогда подвал: он был похож на черную крохотную подземную дыру, о которой я читал в детстве в какой-то страшной сказке.
Последние два месяца войны я перенес с трудом, с болью реагируя на каждое соприкосновение с действительностью.
Осада Будапешта началась в ночь под рождество, свои заметки об этом периоде, вернее, о своей жизни в подвале я начал лишь второго января. Я и сам точно не знаю, зачем я написал их. Занося на бумагу свои мысли, я преследовал одну-единственную цель: пусть их прочтут те счастливые люди, которые находились далеко от ужасов войны и знали о ней в самых общих чертах, только из газет, а позже, быть может, прочли из книг. Из этих моих записок они узнают о повседневной жизни тех, кто томился в дни осады города в подвалах.
Вторник, 2 января
Сегодня я спал в подвале. Спал хорошо. Жена ночевала на первом этаже в квартире привратницы, которая ужасно боялась самолетов и тоже переселилась в подвал, уступив свою кровать моей жене.
Вчерашний вечер был ужасно скучным. Вот уже целая неделя, как я живу в подвале. Освещение паршивое, так как электрического света нет, холодно. Я не могу ничем заниматься, даже читать и то не могу…
Спать я лег в десятом часу и быстро заснул. Несколько беспокоило меня то, что жена осталась в доме. Но я напрасно пытался убедить ее спуститься в подвал: она упрямо твердила, что здесь ей будет гораздо хуже, чем в доме.
Проснувшись утром, я поднялся к жене. К нам зашла Илонка. Она живет с нами в одной квартире и ночь провела на третьем этаже. Она еврейка, а чтобы скрыть это, живет по поддельным документам. Илонка рассказала нам, что очень боится К., жена которого узнала ее и сказала: «Я очень хорошо знаю эту женщину, видела ее в Печи, она еврейка». С тех пор Илонка живет в страхе. Лицо ее бледно и опухло от слез.
— Мы что-нибудь придумаем, — пытаюсь я ее успокоить.
— А муж К. — дезертир! — своеобразным манером утешает Илонку жена.
Вдруг мы услышали сильный взрыв, сопровождаемый звоном разбитого стекла и падением каких-то вещей. Все потонуло в густом облаке пыли. Казалось, обрушился весь дом. Услышав грохот взрыва, я бросаюсь на пол. Илонка — рядом со мной. На этот раз пронесло. Лишь в наш дом угодила бомба, срезав угол крыши. Большинство стекол в окнах вылетело от взрывной волны. Во дворе полно обломков кирпича, черепицы, битого стекла, обломков дерева.
Я поднялся в квартиру, чтобы посмотреть, уцелела ли она. Квартира цела, только вылетели оконные стекла в кухне и в прихожей. Бомба, угодившая в наш дом, была, видимо, небольшой. Это и спасло нас.
Под вечер у меня заболела рука. Только сейчас я заметил на ней маленькую рану. Так я оказался единственным пострадавшим в этот раз.
Я рассчитывал, что осада города будет продолжаться не более двух-трех дней, но события развиваются не так быстро. Сидеть же в подвале стало совсем невмоготу. И не столько из-за страха, сколько просто из-за злости. Меня раздражают окружающие. Чуть ли не всех их я считаю пособниками войны. Ведь все они хотят, чтобы победили гитлеровцы. Я уже пробовал поговорить кое с кем из них. Разумеется, очень осторожно и дипломатично. Пользы от этих разговоров никакой. Они молча слушают меня или даже соглашаются кое с какими моими доводами, а когда разговаривают между собой, поют совершенно другую песню. Все они — жертвы пропаганды. Она обрабатывала их всю жизнь и сделала такими, какие они есть.
Четверг, 4 января
За весь вчерашний день я не написал ни одной строчки, не было никакой возможности.
Сам не знаю, зачем я пишу эти записки. Быть может, только для того, чтобы хоть чем-то занять себя. Раз здесь нет подходящего для меня собеседника, буду марать бумагу. Я пишу, и мне кажется, что я пишу письмо моим друзьям и знакомым, которые уехали за границу…
П. рассказывал, что на улице Императора Вильгельма люди наткнулись на труп лошади, накинулись на него. Остался один скелет.
Вчера утром, когда я сидел в подвале, раздался громадной силы взрыв. Казалось, рушится весь мир. Стены заходили ходуном, в воздухе запахло пылью. Я подумал, что это уже конец: обвалился дом, подвал, а нас засыпало обломками. Оказалось, что недалеко от нас взорвалась крупная бомба.
Пятница, 5 января
Завтра вечером будет две недели, как началась осада города. Началась она с артиллерийского обстрела, на который мы не обращали внимания, так как эти обстрелы были не особенно опасны. Мы ночевали в квартире…
Вчера утром, выйдя из подвала на улицу, я увидел, как гнали в гетто евреев. Гнали их несколько часов подряд. Охраняли колонну полицейские и вооруженные нилашисты. Таких колонн я видел не одну…
Русские подошли к самому городу. Судьба его решится в течение нескольких дней, самое позднее нескольких недель. И придет возмездие, которого так боятся военные преступники. Неужели они не понимают, что всем им пришел конец? И несмотря на это, они лезут в дома, где живут евреи, глумятся над ними, грабят их имущество, а их самих угоняют в гетто. Этого я не ожидал. И хотя я всегда был настроен несколько пессимистически, однако действительность оказалась ужаснее, чем я ожидал. Не может быть, чтобы они еще надеялись победить. Невозможно. Быть может, они тешат себя тем, что им удастся убежать. Вот они и «играют» друг перед другом.
Меня грызет совесть, мне ужасно стыдно, что я вижу все это и ничего не делаю, что я не могу встать и закричать им в лицо: «Эй вы, мерзавцы, негодяи! Что вы делаете? С ума посходили, что ли?!»
Мне стыдно, что я — венгр, что я — христианин. Что я скажу людям, когда кончится эта война?
Сегодня опубликовано новое распоряжение правительства, наделавшее много шума. Согласно этому распоряжению, все наличные запасы продовольствия, стройматериалов, топлива должны строго учитываться привратниками домов.
Суббота, 6 января
Распоряжение правительства о переписи продовольствия вошло в силу. Привратница переписала обнаруженные у жителей дома: три кило муки, два кило сахара, три кило гороха. За дачу ложных данных грозит строгое наказание. Однако, несмотря ни на что, жители утаивают свои запасы…
Понедельник, 8 января
Говорят, что русские солдаты уже заняли Кёбанью. Мне хочется во все горло крикнуть: «Слава богу!» Но я должен молчать. Правда, мой радостный вид выдает меня. Вести с улицы противоречивы. Вчера рассказывали, что русские уже прорвались на проспект Хунгария, и сразу же после этого, пошли слухи о том, что в Задунайском крае немцы якобы начали контрнаступление и снова заняли Бичке, Дорог и Ньергешуйфалу. Обитатели подвала рады, они упрямо ждут, что немцы принесут им освобождение…
И снова обитатели подвала торжествуют: немцы сбросили с самолетов на парашютах тюки, в которых оказались боеприпасы и медикаменты. В газетах тоже с радостью сообщается об успехах гитлеровцев в Буде, которые якобы снова заняли Эстергом, а у Комарома даже переправились через Дунай. И снова восклицания: «Мы победим!..»
Вторник, 9 января
Настроение изменчиво. О гитлеровцах, которые якобы снова захватили Эстергом, ни слуху ни духу…
В подвале день ото дня больше сплетен.
Вот уже более двух недель, как русские осаждают город. Сначала я думал, что гитлеровцы продержатся всего дня два-три. Но они не только не сдали города русским, но еще зверски убили двух советских парламентеров. Разумеется, об этом газеты молчат, да и мои коллеги по подвалу тоже ничего не говорят. Об этом нам стало известно из листовок, которые русские сбросили с самолетов.
Вот уже десять дней как я сижу в этом подвале, жена — семь.
Сегодня плохо спал. Лампа ночью погасла, и мы остались в кромешной темноте. Запасов керосина хватит всего на несколько дней. Свечных огарков тоже почти не осталось. Скоро нам все время придется сидеть в темноте.
Вокруг нашего дома полно гитлеровских солдат.
Пока все еще царит временное затишье. Лишь иногда раздаются одиночные выстрелы. Я не понимаю, что означает это затишье.
О событиях, совершающихся во внешнем мире, мы ничего не знаем. Я, например, не знаю, что сталось с моими родственниками…
Воскресенье, 14 января
Общее настроение обитателей подвала, которое в первые дни было довольно идиллическое, с каждым днем становится тягостнее. Все какие-то злые, ненавидят друг друга.
Сегодня мы слышали взрыв. В подвал вбежала одна женщина и с ужасом стала рассказывать, что в нашем доме разрушена лестница. Вскоре, однако, выяснилось, что это не так. Чего только человек не делает со страха!
Понедельник, 15 января
Вчера, как нам рассказал один рабочий, русские солдаты прорвались на улицу Байза, в Йожефварош, и на улицу Немет. По рассказам других, уличные бои идут уже в шестом районе. У меня теплится надежда на скорое освобождение…
Вторник, 16 января
Меня одолевает мысль о том, что с нами будет, когда мы из подвала выйдем на свет? Что услышим? Кого мы потеряли? Нам пока еще везло, но как пережили это трудное время другие?
Ох, скорее бы выйти на свет божий! Как приятно пройтись по дорожке парка! Уцелели ли еще деревья в нем? Как хорошо было бы зайти в какое-нибудь кафе, сесть за столик, почитать газету, в которой не было бы уже сводок с фронта! Как мне надоела эта проклятая светомаскировка! Как только русские выгонят отсюда гитлеровцев и нилашистов, улицы, видимо, сразу же будут освещены. Можно будет без боязни пройтись по освещенной улице. Какой это будет праздник!
В половине восьмого вечера снова наступило небольшое затишье, хотя весь день слышалась артиллерийская канонада. Несколько человек из нашего подвала выходили на улицу, чтобы послушать, что говорят русские по радиоусилителю. Я сломя голову помчался наверх. Я слышал передачу, но не понял ни одного слова. Но важен самый факт. Значит, русские совсем-совсем близко. Мне пришлось скрывать свою радость, потому что я видел недобрую усмешку на лицах у многих.
Лишь бы поскорее выбраться из этого подвала! Сидеть здесь становится невмоготу.
Среда, 17 января
Я больше не выдерживаю. Бои идут уже над нашей головой. Слышны автоматные очереди.
Один противный тип, спустившись в подвал, поделился с нами своими впечатлениями. Он рассказал, что на углу нашего дома стоит гитлеровский солдат с автоматом и ждет, когда перед ним появится группа русских солдат. Тогда он даст по ним очередь из автомата — преподнесет русским «приятный» сюрприз. В общем, гитлеровцы еще и сейчас способны преподнести, русским «приятные» сюрпризы.
Сегодня немцы бродили по нашим квартирам. Но вскоре сбежали, сильно стуча сапогами по лестнице, заслышав сильные взрывы.
Часов в пять, под вечер, в доме появились двое гитлеровцев. Они пришли из соседнего дома через запасной выход. Прежде чем заняться своим делом, они немного поговорили с жителями дома. Оба солдата грязные, запыленные. В глазах застыл страх, а сами они похожи на загнанных диких зверей. Лица уставшие, испуганные. Мне показалось, что это лица людей, приговоренных к смерти. Разговаривали они уже не повелительно, а скорее просяще. О чем именно они говорили, я не знал. Однако обитатели подвала слушали их чуть ли не с благоговением. И это вместо того, чтобы броситься на них и забить палками, метлами, кастрюлями, всем, что под руку попадется.
Я спросил у прочих обитателей подвала, о чем говорили эти солдаты. Мне объяснили, что немцы вовсе не отступают, они всего лишь пришли за боеприпасами и что они все равно победят…
Четверг, 18 января
Вчера вечером в подвале начался переполох: стало известно, что русские солдаты находятся в каких-нибудь ста пятидесяти шагах, на ближайшей площади.
Сидя в подвале, я считал, что мне следовало бы подняться в квартиру и спать там, так как подвал может превратиться в поле боя. Мы с женой спорили-спорили об этом, но в конце концов остались в подвале.
Часов в одиннадцать гитлеровцы через проломы в стене пролезли в подвал. Было их человек двадцать. Затем они ушли куда-то дальше.
Ночью я вышел в уборную и убедился, что ни артиллерийской канонады, ни стрельбы не слышно.
Проснулся я рано. Вокруг меня разговаривали о том, что русские уже здесь, на нашей улице.
Первой это известие принесла мадам М., которая выглянула на улицу из подъезда.
— Русские уже здесь! — заявила она, сбежав обратно в погреб.
— А вы откуда знаете? — недоверчиво спросил ее какой-то мужчина.
— Я сама видела русских солдат!
— Где?
— Здесь, на нашей улице.
— Какие они? — все еще сомневался мужчина.
М. описала их обмундирование. Потом, словно спохватившись, она заявила:
— Да что я вам это расписываю: я слышала русскую речь.
— Значит, они все же здесь, — с трудом проговорил мужчина.
Я быстро оделся и вышел на улицу. По противоположной стороне улицы пробежали четыре советских солдата. Неподалеку от нашего дома стояло еще несколько солдат. Я поздоровался с ними. Один из солдат, это был красивый парень с кавказским лицом и черными усиками, ответил на приветствие. И побежал вслед за четырьмя другими. Я был счастлив. Раньше я несколько иначе представлял себе первую встречу с советскими солдатами: думал, что мы бросимся обнимать друг друга. Однако объятий не последовало, так как для этого нужно было желание и другой стороны. А жаль!.. Ну да не в этом дело. Главное — конец войне, конец сидению в подвале, конец молчанию и осторожности.
Мы остались живы. Остались совершенно случайно, несмотря на тысячи подстерегавших нас опасностей. И теперь мне кажется, что вслед за этим наступит отнюдь не праздник. Нам нужно готовиться к новой борьбе. Только бороться нам придется уже при более благоприятных условиях.
Три дня назад в подвале появился новый обитатель. Случись это раньше, на него никто бы и внимания не обратил. Дом его разрушило, и он нашел прибежище в нашем доме. На вид это был тихий, порядочный господин. Он заговорил, обращаясь ко всем нам:
— Вчера немцы сюда вовсе не за боеприпасами приходили. Они сбежали в Буду, а оттуда еще дальше на запад. Один из них сказал: «Мы сейчас уходим отсюда, но мы еще вернемся!» Я охотно верю их словам!
Настроение у обитателей подвала странное. Несколько евреев, которые прячутся здесь, трусливо молчат. Контрреволюционно настроенные обитатели без передышки делятся впечатлениями о происшедших событиях и вообще обо всем, что они видят и слышат. Они критикуют всех и вся, считая себя выше всех других.
А я чувствую, что вслед за последними событиями начнется новая борьба. Покоя не будет. И нужно быть бдительным долгие годы. А может, и всю жизнь…
МАРИШКА И ЯНОШ
Маришка, красивая восемнадцатилетняя девушка, работала официанткой в небольшом ночном ресторанчике. Она подавала посетителям спиртные и минеральные напитки, а когда ее приглашали, выпивала вместе с гостями. В черной юбке и темной блузке с белым кружевным фартуком, с белой астрой в волосах, она проворно сновала между столиками, приветливо улыбаясь посетителям.
Янош работал служащим в банке и потихоньку писал стихи. Это был симпатичный молодой человек с мечтательным взглядом. Однажды, когда Янош впервые пришел на открытую террасу ресторана, и огляделся, он встретился взглядом с Маришкой. Девушка улыбнулась ему приветливо и нежно. Перед такой улыбкой не мог устоять ни один посетитель. И Янош сел за стол Маришки.
После того как Янош заказал у официанта ужин, Маришка, подойдя к нему, спросила его ласково:
— Чего вы хотели бы выпить?
— Принесите какого-нибудь вина, дорогая!
— Бутылочку «Леаньки», хорошо?
— Хорошо, выпьем «Леаньку».
И Маришка выпила с Яношем «Леаньки», наполнив свой стакан немного вином и разбавив его содовой. Однако у нее было еще два столика, которые нужно было обслуживать. За одним из них сидела большая и шумная компания с дамами, за другим — пожилой господин потягивал вино. Выпив с Яношем первый стакан, Маришка извиняющимся голосом произнесла:
— Не сердись, дорогой, мне нужно обслужить этого гориллу. Он мой постоянный клиент. Я потом подойду к тебе. Знаешь, работа есть работа… Он обычно дает мне на чай по пять форинтов. Я сейчас вернусь…
Янош понимал, что Маришке действительно нужно подойти к клиенту, который к тому же одаряет ее каждый раз пятью форинтами. И все же, несмотря на это, его не покидало ощущение обмана… Он уже перешел с Маришкой на «ты», смотрел на нее влюбленными глазами, девушка смущенно отвечала ему тем же, ловя его жадный восхищенный взгляд. Ощущение обмана не покидало его, потому что точно такими же глазами Маришка смотрела и на других своих посетителей, так же обворожительно улыбалась им.
И так каждый вечер, веселая, с улыбкой на губах, Маришка порхала между своими столиками, присаживаясь на минутку то к одному, то к другому. Ее столики почти никогда не пустовали, так как она была самой красивой и молодой официанткой. Все обычно старались сесть именно к ней за столик. Вечерами после однообразной и тяжелой работы и шумного трудового дня люди приходили сюда из города, чтобы отдохнуть здесь от надоевших сослуживцев, приятелей, а некоторые даже, возможно, и от семьи.
Здесь они находили Маришку, сидели с ней, разговаривали, пожирая ее своими ненасытными глазами. Они жадно ловили ее улыбку, звуки мелодичного девичьего голоса, наслаждаясь ее приветливостью и даже лестью, да, можно сказать, и лестью. (Если нет ничего другого, то лесть тоже может служить пищей для души…) Иные мечтали о ее теле, другие вообще ни о чем не мечтали.
Мужчины приходили по вечерам, располагались на террасе, подыскивая здесь для себя подругу, затем следовала попойка, когда они направо и налево сорили деньгами, давали большие чаевые, ругались, скандалили, доходя порой чуть ли не до драки… Почти все они были хорошо одеты: богатые костюмы, макинтоши, золотые цепочки и кольца — все это у них было, хотя внутренне они были опустошены.
Маришка с большим искусством обслуживала их. Одному она улыбалась, у другого спрашивала о его делах; с легкостью и откровенностью рассказывала о себе, привязывая всех их к себе невидимой, тонкой, но крепкой нитью.
На следующий день Янош снова пришел в ресторан, надеясь, что Маришка первая улыбнется ему. Она действительно улыбнулась первой. Это была плутовская, многообещающая улыбка. Янош сел за столик и заказал у Маришки бутылку «Леаньки».
В петлице пиджака у Яноша была тубероза с обвернутым серебряной бумагой стебельком. Маришка попросила у него цветок, приколола его себе на грудь и отдала Яношу свою астру, вынув ее из волос. Она попросила принести ей грушу по пятьдесят филлеров за штуку, откусила от нее, но не съела. Потом выпросила на счастье крону. Когда же Янош встал и направился к выходу, Маришка, взяв его под руку, проводила немного, сказав «ты мне друг». Когда же они приблизились к такому месту, куда не падал свет, она шаловливо приблизила свои губки к Яношу, и тот поцеловал ее несколько раз в губы. В ответ Маришка поцеловала его в щеку, но только один раз. Это был ответ на добрый десяток его поцелуев.
Сердце Яноша наполнилось гордостью, в голове рождались приятные мысли о будущем, добрые и светлые. Он начал строить разные планы. Более того, планы появились у него еще вчера. Правда, тогда они были еще расплывчаты и неопределенны.
Вчера у него появилось намерение как-нибудь завладеть Маришкой, каким-нибудь простым способом, применимым к официанткам. Они вместе выпьют, посидят подольше. Уж он-то сумеет уломать ее и добьется своей цели; утром, перед самым закрытием ресторана, предложит ей денег — и… Но так он думал вчера.
На сегодня же этот план был основательно изменен. Это был уже совсем другой план. Теперь Янош решил терпеливо ухаживать за ней, баловать ее, развлекать, целовать, считая, что так лучше всего. Яношу так хотелось добиться этой девушки. Хотя он и был простым банковским служащим, но его всегда влекло к себе все возвышенное, красивое.
Прошла неделя, как они познакомились. Каждый вечер Янош приходил в ресторан. Иногда он сидел в ресторане, иногда заходил только в кафе, чтобы выпить бокал пива, и тогда мог обменяться с Маришкой лишь несколькими словами. Примерно через день он давал ей по кроне на счастье. Знакомство все более крепло, и в то же время Маришка была непостоянной, словно лунные блики на реке.
Понедельник. Холодно. И в заведении почти совсем пусто. Яношу скучно. Маришкой завладели с самого открытия ее обычные поклонники, и сейчас она сидит вместе с ними и выпивает. Вчера же она безо всякой на то причины была очень холодна с Яношем. Поэтому не случайно в этот скучный холодный вечер в душе Яноша царит черная меланхолия, а затем (что уже довольно часто с ним бывало) появляется ощущение пустоты и смертельной тоски…
Человек живет, живет, стремится к какой-то цели, и если ему не удается достигнуть того, ради чего он живет, он страдает. Если же достигнет желаемого, быстро разочаровывается, и тотчас им овладевают новые желания. И нет им конца и края, этим безграничным человеческим желаниям. И вся жизнь человека, от начала до конца — сизифов труд…
Так думал Янош. Странно, что именно сейчас, когда его желаниям суждено сбыться, эти мысли все же не покидали его… Передумал он и многое другое. Причиной появления всех этих мыслей была Маришка, она никак не выходила у него из головы. Ведь и тоска и скука — все это мимолетно! А как это прекрасно — в такую вот холодную дождливую пору сидеть слегка навеселе в уютном малолюдном месте, когда рядом с тобой милая, красивая женщина, любящая тебя.
И в такой-то вечер Маришка развлекает других. Другим улыбается, льстит. И быть может, от души рада им. Трется возле них словно кошка. Обнимает их, а может быть, даже сидит у кого-то на коленях. Позволяет целовать себя. Возможно, целует сама, а наутро будет кому-то принадлежать… Нелегкие мысли!.. А если она так никому и не достанется? Пообещает, пообещает, поломается, да и обманет всех. Принадлежала ли она вообще кому-нибудь? Такая непосредственная, чистая, словно непорочная девушка. Говорят (Янош уже слышал об этом), каждое утро она одна-одинешенька возвращается из ресторана домой…
Янош легко бы мог все это выяснить, нужно только сделать то, что он замышлял сначала. Однако он предпочитал и впредь оставаться в приятном неведении, продолжая мечтать о Маришке. В душе он был не прочь от проведения этого испытания, однако откладывал его со дня на день.
Прошла неделя. Однажды вечером шел дождь (это был очень печальный дождливый летний вечер). Маришка заболела. Увидев Яноша, она подошла к нему без улыбки, с серьезным лицом, оперлась на его плечо и пожаловалась на сильные боли в желудке.
— Наверное, много пила? — заметил Янош.
— Да.
— Зачем ты столько пьешь? Почему не бережешь себя?
— Приходится. За это мне деньги платят. А если с кем не выпьешь, то он в следующий раз и за стол ко мне не сядет.
Через некоторое время Маришке стало настолько плохо, что она попросила Яноша отвезти ее домой.
— Мне один господин обещал, что довезет меня до дома, но я охотнее поеду с тобой. А от него я сбегу, он и не заметит, — сказала Маришка и, хотя плохо себя чувствовала, улыбнулась, радуясь тому, что сможет кого-то провести.
Экипаж ехал медленно. Мелкий дождичек мочил Яноша и Маришку, которая выпросила у Яноша плащ и завернулась в него. Зубы у нее стучали от озноба. Девушка прильнула к Яношу. А когда экипаж подбрасывало на ухабах, она невольно вскрикивала от боли. Положив голову на плечо Яноша, она жаловалась на то, как ей сейчас больно.
— Вчера ночью мне тоже было очень плохо, — сказала она. — Всю ночь папа и мама не спали из-за меня. Сегодня днем мне было несколько лучше, а вечером снова стало плохо.
Янош называл девушку то бедной Маришкой, то золотцем. Всю дорогу он целовал ее — в губы, в ухо, в глаза, в плечо и в голову. Маришка ласково прильнула к Яношу, не противясь его поцелуям. А когда Янош долго не целовал ее, она сама протягивала ему губы для поцелуя. И Янош страстно целовал горящие от жара, слегка вздрагивающие губы девушки.
На следующий день Янош снова повез девушку домой. На третий день тоже. Теперь Маришка чувствовала себя уже значительно лучше. Всю дорогу она была весела, смеялась, рассказывала о шалостях своих гостей. Была прекрасная лунная ночь. Все небо было усеяно звездами, временами легкие тучки наплывали на луну, образуя затейливые узоры. Янош смотрел на небо и думал, как было бы хорошо окунуть свое разгоряченное тело в эту шелковистую вату.
Маришка, словно почувствовав настроение Яноша, положила голову ему на плечо-Экипаж свернул на улицу N., на которой в доме номер 2 жила Маришка.
На углу со стороны кафе какой-то мужчина громко крикнул:
— Маришка!
— Это отец, — встрепенулась Маришка и, сев прямо, протянула Яношу руку. Вышла из экипажа. Проститься как следует, разумеется, не удалось.
Янош тайком посмотрел на старика. Он заметил его еще прежде, чем тот окликнул дочку: он стоял, опершись на террасу дешевенького кафе, и о чем-то разговаривал с официантом. Это был сангвиник с сердитым лицом, он по-старчески семенил ногами, идя рядом с дочерью. Маришка была похожа на отца, и это было приятно Яношу.
«Сейчас три часа, — подумал Янош, — а старик разговаривает с официантом. Видимо, до этого он сидел в кафе. Наверное, старик нигде не работает и его содержит дочь…»
Янош снова посмотрел на небо… Оно было таким красивым и звездным, что сердце забилось быстрее.
— Кто этот молодой человек? — спросил отец Маришку.
— Кто он?.. Молодой человек. Мой постоянный клиент.
— А почему ты лежала у него на плече?
— Вовсе я не лежала. Задремала немного и склонила голову ему на плечо.
— Не лежала, говоришь?.. Именно лежала… Сколько раз я тебе говорил, учил тебя: берегись!..
Он действительно не раз читал Маришке нотации: «Береги себя, Маришка!», «Будь осторожна с молодыми людьми!..», «Смотри, опуститься недолго!», «Человек должен уважать себя сам, тогда его и другие, ценить будут…» В душе старик мечтал о том, как было бы хорошо, если бы Маришка нашла себе богатого любовника, который бы содержал ее, не скупясь на деньги. И было бы хорошо и Маришке, и ему самому, и матери… А так, кто знает, не пришлось бы голодать на старости лет. Вот и сейчас он ничего не зарабатывает…
Больше всего старик оберегал дочку от домогательств молодых людей. Он чувствовал, однако, что не всегда находит понимание у дочки, с которой ему и говорить-то об этом не всегда было удобно. Однако Маришка, как умная дочь, никогда не противоречила отцу.
На следующий день Маришка была очень мила. От ее болезни не осталось и следа. Лицо свежее, румяное. Когда Янош провожал ее домой, оба они громко смеялись, шутили. Много и страстно целовались. Маришка рассказала, что отец вчера ругал ее. Но даже об этом она рассказывала смеясь… Рассказала, что мать вчера пекла булки и она помогала ей. Она даже месила тесто. Повязала себе белый фартук, покрыла голову белым платком.
— Я была похожа на заправскую хозяйку, — продолжала она. — Жаль, что ты не видел меня в таком виде. — А немного погодя добавила: — Какая хорошая сегодня погода! Хорошо бы еще немного покататься.
— Что ж, прокатимся.
— Нельзя. Мне уже пора ехать домой.
— Ляжешь вовремя и хорошо выспишься, — уговаривал ее Янош.
— Ты думаешь, так приятно возвращаться домой! — вздохнула Маришка… — Если бы можно было туда никогда больше не ходить.
Не спеша возвращаясь в экипаже домой, Янош предался собственным мыслям.
«Сегодня она была очень мила. Быть может, это только напоследок… Напоследок… Завтра она уже будет другой, не такой, как сегодня. Завтра она будет со мной не так мила, послезавтра еще меньше, а через год вообще все забудется… Я буду встречаться с ней в ночном баре, но это будет уже совсем другая Маришка. Все, что есть в ней сейчас хорошего, доброго, к тому времени пропадет, исчезнет… Быть может, сегодня она в последний раз была со мной такой ласковой, доброй… В ней уже сейчас есть многие качества испорченной женщины!.. Он же пойдет своим путем, да и вообще все идет своим путем… Так и Маришка идет — своим».
Стоило Яношу подумать обо всем этом, и ему стало нестерпимо печально. Нет ничего печальнее, чем думать о чем-то добром, прекрасном, чего больше у тебя уже никогда не будет. Грустно расставаться с тем, к чему ты уже привык…
Яношу хотелось упасть и горько заплакать, но он не мог плакать. Он решил, что зайдет в кафе и напьется.
СТЫД
Молодой человек по имени Валер Иган задумал отправиться на пляж, искупаться в бассейне. Друзей, с которыми можно было бы пойти туда, у него не было. Однако он считал, что, раз человек захотел выкупаться, надо идти на пляж; если же хочешь побыть на солнце, то лучше всего погулять со шляпой в руке по окрестностям Буды. Да и вообще он придерживался мнения, что человек должен хорошо знать все достопримечательности родного города, хотя бы раз побывать и на скачках, и на Бастионе рыбаков, и, конечно, на пляже. Еще тогда, когда он был совсем малышом, родители однажды взяли его с собой для того, чтобы посмотреть на приехавшего в страну персидского шаха. С тех пор он из чувства собственной амбиции всегда старался шагать в ногу со временем.
В то время как счастливчики проносились мимо него кто в машине, кто в экипаже, он не спеша шел по острову пешком, рассматривая рекламы и объявления, расклеенные на спинках белых скамеек. Развалины старого женского монастыря он осмотрел особенно внимательно, простояв около них минут десять.
Подойдя к пляжу, он купил билет, цена которого показалась ему довольно-таки большой. Раздевшись и выйдя из кабинки, он бросил взгляд на весы-автомат. Взвесился. Стрелка весов показала восемьдесят два килограмма: одни мускулы! Увидев на стене зеркало, Валер прошелся перед ним, изучая себя в нем; отбросил назад упавшие на лоб пряди каштановых волос, повернулся перед зеркалом несколько раз и остался доволен собой. Мускулы напряглись до предела, обрисовав всю его атлетическую фигуру.
Да будет известно, что чертежник Валер Иган был известным гимнастом, чемпионом многих соревнований как у себя на родине, так и за границей. Оно и не удивительно, ведь спортом он начал заниматься с самого детства.
Валеру нравилось собственное тело, людей хилых, с длинными тонкими шеями, узкой впалой грудью, выступающими лопатками, ключицами и ребрами он не любил и смотрел на них с явным пренебрежением.
Медленно Валер направился к бассейну. Горячий песок жег ему подошвы ног. Солнце слепило глаза, он же, выпятив грудь, не торопясь шел к воде. Он не смотрел ни направо, ни налево, однако чувствовал на себе удивленные взгляды мужчин. Женщины, лежавшие на песке, окидывали его быстрыми взглядами, тотчас же опуская глаза и продолжая что-то рисовать на песке. Войдя по пояс в воду, Валер окунулся, лег на воду и, сделав несколько движений, вылез на берег. Затем он начал расхаживать взад и вперед по берегу у самой воды, словно торжествующий победитель.
Его беглый взгляд задерживался то на одной, то на другой женской фигуре. На глаза попадались то девицы, которые только и делали что прогуливались, то чрезмерно толстые мамаши, которые поспешно покидали свои кабинки, окунались в воду, доходившую им по пояс, откуда они не осмеливались вставать до самого ухода с пляжа, стыдясь показать свои толстенные зады.
При некоторой ограниченности Валер интуитивно с первого взгляда умел довольно точно оценить характер женщины.
Для детей здесь существовал только песок, они лепили из него куличики и забывали и про воду, и про солнце, и про небо, и про взрослых. Здесь были люди-тапиры с безобразными животами, они несли свой живот как особую драгоценность. В воде Валер заметил чернобородого уродца, похожего на бочку. Вокруг него крутились известные артистки.
В течение нескольких часов одиноко, надменно прохаживался подобным образом по пляжу молодой гимнаст. Лишь перед заходом солнца он оторвался от своего нового развлечения, доставившего ему столько удовольствия. Валер нашел, что лучше проводить время на пляже, чем слоняться по улице и растворяться в толпе прохожих, чем сидеть в какой-нибудь маленькой корчме или торчать в гимнастическом кружке, не говоря уже о работе, где чувствуешь себя совсем скверно.
Его потянуло сюда и на второй день, и на третий. Ничего особенного с ним не случилось, разве что услышал кучу новых анекдотов. Он понял, что на пляж женщины обычно приходят не одни — кто с мужем, кто с друзьями; приходят и целыми семьями; матери с дочерьми, сестрами. Женщины здесь завидуют друг другу и в то же время побаиваются друг друга. Сюда можно спокойно ходить вплоть до страшного суда, никто тебе на шею не сядет, если ты сам этого не захочешь. Хуже было то, что он уже не был здесь новым человеком и потому уже не вызывал особого интереса, иногда его вообще не замечали. Но он все равно расхаживал по берегу, словно девушка, боящаяся воды или не желающая даже ненадолго скрыть под водой свою красоту от тех, кто смотрит на нее своими жадными глазами.
Однажды после полудня, купаясь, Валер увидел прекрасную женщину, вышедшую из кабинки. Она шла медленно, покачивая талией и напоминая собой кошку, крадущуюся из-за угла. В Валере моментально проснулся охотник. Измерив глазами расстояние до того места, где она должна подойти к воде, Валер поплыл в том направлении.
Подплыв к ней, он решил поздороваться и заговорить с незнакомкой или сделать еще что-нибудь, чтобы как-то заявить о себе.
Незнакомка шла, медленно переставляя ноги, и в душе Валера все запело.
Их разделяло шагов десять, а она все еще не замечала Валера. Он не шевелился, стоя по щиколотку в воде, расправив грудь и выставив вперед правую ногу, держа руки на бедрах, словом, в позе, как на том плакате, который висел в раздевалке гимнастического общества. Он был сейчас олицетворением мужской красоты и силы.
Уверенно, гордо, настойчиво смотрел он на божество, сошедшее к нему на землю в образе этой женщины, желая всеми силами души, чтобы она заметила его. Женщина внезапно остановилась, обернулась и действительно заметила его.
Черт возьми! У Валера дрогнуло сердце. Лицо его оставалось неподвижным, но в этой неподвижности было что-то похожее на торжество и ликование. Незнакомка стояла перед ним, сжав губы и чуть-чуть прижмурив глаза. И вдруг ее рот тронула улыбка. Словно на призывный клич, Валер двинулся ей навстречу. Но в тот же самый момент, словно свалившись с неба, перед ней выросли двое мужчин, и она, улыбнувшись, протянула им руки.
Валер невольно сжал кулаки и чуть было не вскрикнул. Он понял, что незнакомка пришла на пляж в обществе этих двух мужчин, которые разделись раньше и ожидали ее около женских кабинок на берегу. Сейчас она направлялась прямо к ним. Валер не мог стоять рядом с ними, он прошел мимо, бросив на незнакомку сердитый взгляд. Мужчины все это заметили: и воинственную фигуру Валера, и удивление и улыбку женщины; они недовольно смотрели на Валера, желая, видимо, вмешаться, но, взглянув друг на друга, решили не делать этого.
Валер же был готов утопить их обоих в бассейне. Он начал нырять, плавая минут десять. Но перед глазами стоял образ незнакомки. Время от времени он разыскивал ее глазами, несколько раз прошелся вблизи, старался оказаться неподалеку от нее в воде.
На следующий день он опять был на пляже, но незнакомки, почему-то там не было. Он стал ходить туда ежедневно, а незнакомка все не появлялась. В один прекрасный день он опять увидел ее. Сердце Валера радостно забилось. Но незнакомка опять была не одна, ее сопровождали двое мужчин. Валер встретился с ней взглядом, и только.
На большее нельзя было и надеяться: мужчины (один из них вставил, очевидно чтобы придать себе строгость, монокль в глаз) зорко охраняли ее. И все же Валер заметил, что оказывает на незнакомку какое-то действие: в ней замечалось некоторое раздумье, иногда ее глаза издалека искали его глаза и находили их.
А однажды, когда он, как обычно, томился, находясь поблизости от ее спутников, она, лежа, на песке в весьма пикантной позе, словно позируя перед ним, подняв головку, подмигнула ему. Кровь в нем вскипела. Как бы он хотел броситься к ней в эту минуту, схватить ее, обнять и целовать, целовать. В нем заговорил молодой, красивый и сильный мужчина. И в своей силе, и в своем желании он был похож сейчас на первобытного человека, на дикого зверя из пустыни или на алчного льва. И вновь он не видел ее несколько дней, хотя ежедневно посещал пляж.
Однажды, устав после купания, Валер сел в экипаж. Экипаж еще стоял, поджидая желающих ехать. Валер сидел и читал газету. Затем он встал, уступив свое место какой-то даме; он стоял посредине экипажа, держась рукой за кожаное кольцо.
И вдруг он увидел свое божество. Она вошла вместе с какой-то женщиной, на которой было точно такое же, как и на ней, платье, да и сами они были очень похожи друг на друга. Валер, словно решаясь на что-то важное, набрал в себя побольше воздуха. Он чувствовал, что сейчас должно что-то произойти. И действительно произошло. Она заметила Валера. В первый момент это явилось для нее приятной неожиданностью, глаза ее заблестели, но потом на лице появилось замешательство. Она изучающе смотрела на Валера, взгляд ее скользил по всей его фигуре и наконец остановился на штиблетах. Валер, как простой чертежник, носил поношенное пальто, брюки у него были вытянуты на коленях, штиблеты пыльные после длительной ходьбы, заметно поношенные.
Незнакомка еще более пришла в замешательство, опять посмотрела Валеру в глаза, на этот раз холодно и с удивлением. Глаза Валера говорили ей о его радости, о его желании, о каком-то его праве на нее.
По лицу женщины разлился румянец гнева. Она еще раз скользнула взглядом по ногам Валера, в этом взгляде выражались стыд и ненависть. Словно жестоко обманувшись в человеке, она отвернулась и нарочно оживленно начала разговаривать со своей соседкой. В голосе ее слышалось раздражение.
ПОМОЩЬ
Запыхавшись, Михайне остановилась у двери и позвонила. В правой руке она держала трамвайный билет; пусть Карасне, открыв дверь, увидит, какая она добрая женщина: не пожалела двадцати филлеров, чтобы навестить ее. Она не только отдаст ей две пары старой обуви, которую захватила с собой, но и, не скрывая своей усталости, даст понять, что она не поскупилась и сама пожаловала к ней на трамвае, истратив двадцать филлеров на билет. Более того, она даст бедняжке две кроны, так как считает своей обязанностью по мере возможности помогать бедным.
Нетерпеливо и с любопытством она ждала момента, когда перед нею распахнется дверь и на пороге появится Карасне. Как приятно будет увидеть бледное испуганное лицо женщины с меленькими бесцветными глазками и по выражению лица Карасне почувствовать прилив охватившей ее радости. Ведь ее приход означает для бедной женщины помощь. Бедняжка писала, что сейчас она находится в очень затруднительном положении: муж болен и лежит в больнице. Эммочка тоже заболела, и у нее нет денег даже на лекарство, А из еды у них бывает лишь суп да немножко мучного, но и это удается раздобыть с большим трудом. Все вещи давным-давно заложены.
Все так и случилось, как рисовала себе Михайне. Открылась дверь, и в нее просунулась голова женщины в сером платке, с худым измученным лицом. И тотчас же на лице заиграла радость. Благодарно улыбаясь, Карасне провела гостью в комнату, где уже сидела какая-то незнакомая Михайне толстая женщина, так и пышущая здоровьем. На столе стоял нераскрытый пузырек с лекарством, прикрытый розовой бумагой, а рядом с ним лежало темное женское пальто.
С приходом Михайне толстая женщина засобиралась идти домой, но хозяйка задержала ее словами:
— Что вы, что вы, дорогая! Не стесняйтесь! Посидите еще немного.
В разговор вмешалась Михайне, попросив женщину остаться. Та присела на стул и с любопытством уставилась своими большими красивыми голубыми глазами на Михайне. Она уже слышала о ней от хозяйки и знала, что это очень богатая женщина.
— Ну, бедная Карасне, — проговорила Михайне, — рада ты, что я зашла к тебе? Вот тут я тебе кое-что принесла.
И она стала разворачивать свой сверток, стараясь прочесть выражение лиц Карасне и незнакомой женщины. Развернув две газеты, она вынула и поставила на стол две пары старой обуви. Одна пара даже была разорвана сбоку. Михайне торжествовала, глаза ее победно блестели:
— Видишь, бедняжка, я принесла тебе две пары обуви. Нравится? Ты писала, что твои туфли совсем разорвались. Я вот и принесла тебе эти!
— Благодарю вас, благодарю…
— Ну а как Эммочка?
— Уже немножко лучше. Жар, правда, еще держится. Недавно заснула.
Михайне подошла к кровати Эммочки:
— Ах, как она мила, когда вот так спит! Бедняжка… А личико так и горит! Беречь ее нужно сейчас! На улицу — боже упаси, пока совсем не выздоровеет. Смотрите…
«Было бы что есть», — про себя подумала Карасне.
Толстая женщина, взглянув на старье, принесенное Михайне, презрительно скривила губы. Михайне заметила ее насмешку. Их взгляды встретились лишь на какое-то мгновение, но Михайне тотчас же поняла настроение толстухи. Она отвернулась и лихорадочно начала думать о том, как бы оскорбить эту чванливую отвратительную особу. В этот момент дверь открылась, и в комнату вошла очень красивая девочка лет семи-восьми, которая обратилась к толстой женщине:
— Мамочка, пойдем, а то тетя Ирма уйдет.
— Иду, доченька, иду.
Сказав это, женщина встала, попрощалась и вышла из комнаты крупными твердыми шагами. Михайне и Карасне переглянулись и улыбнулись.
— Какая здоровая женщина! — сказала Михайне, покачав головой.
— Очень добрая женщина, — сказала Карасне, взяв со стола темное пальто и показав его. — Взгляните только, какое пальто! Совсем хорошее и какое красивое. Это она его мне подарила.
— Очень хорошее. И красивое.
— Знаете ли, оно ей уже узко, совсем нельзя носить. Очень добрая женщина.
— Конечно, конечно.
— Чудесно, что она отдала мне его. Старьевщик с радостью мог купить бы его за две кроны. Очень сердечная женщина. Душа человек.
— Да, да…
— Вчера она дала мне целую крону, я на эти деньги целый обед приготовила. А это лекарство для Эммочки тоже она заказывала. Душевный человек!
— Да, верно, — пробормотала Михайне, и на миг в ее голове промелькнула мысль, что она даст Карасне не две кроны, как собиралась до этого, а целых четыре. Так и быть, даст четыре и переплюнет эту чванливую особу.
«А стоит ли вообще давать? — промелькнуло тут же в ее голове. — Лучше вообще не иметь дела с такими особами. Бог их знает, что они из себя представляют. С Карасне же довольно будет и одной кроны; ведь вот ей и другие еще помогают».
— А кто она такая? — спросила она.
— Простая, добрая женщина, благослови ее бог, очень добрая.
— Но кто она?
— Она живет в нашем доме, муж ее портной. Очень хорошие люди…
Наступила небольшая пауза. Михайне было очень неприятно слушать все эти похвалы женщине, которая была ей так неприятна. За это она даже несколько обиделась на Карасне.
Однако она продолжала любопытствовать и спросила:
— Наверное, богата, раз может дарить вам такие вещи?
— Да ну что вы! Какие они богачи!.. Живут у хозяина дома. Она убирает у него, а он за это сдает им одну комнату и кухню. Видите ли, сам хозяин старый холостяк…
— Ах вот как? — промолвила Михайне с подозрительным видом. — А девочка у нее очень красивая. Давно уж я не видела такого красивого детского личика.
Карасне так и просияла, она наклонилась к Михайне и почти шепотом сказала:
— Только не от мужа у нее дочка-то… А… от хозяина… Девочка — вылитый он!
— Да что вы говорите! — вскрикнула Михайне и сразу же повеселела.
— Ей-богу, правда. У нее и сын есть, и тоже от хозяина. Точная копия… Она сама мне говорила.
Михайне приятно было слышать это о женщине, которая пыталась надсмеяться над ее великодушием.
А Карасне совсем разошлась и продолжала разоблачать:
— Муж у нее совсем старый, безобразный, в гроб и то краше кладут. Целыми днями сидит в кафе да дуется в карты. Жена и содержит его за счет хозяина. Так-то…
— Ну и семейка!
Карасне продолжала преувеличивать дальше:
— Есть у нее и взрослый сын, работает продавцом в бакалейной лавочке. Этот бог знает чего только не тащит домой из лавочки. Дома у них всегда горы сахара, кофе, риса и бог знает чего еще. Вчера он сам мне дал полкило риса. Я накормила Эммочку ужином… Конечно, все это парень тащит из лавочки. Иначе и быть не может.
— Ну и народ… — сказала Михайне. — Да, мне, пожалуй, пора идти. Вот вам, бедная Карасне, немного денег, чтобы вам дожить как-нибудь, пока муж выздоровеет.
Улыбаясь, она достала свой кошелек и сунула в руку Карасне целых пять крон.
ДВЕ ДЕВУШКИ
Между ними не было ничего общего, разве только то, что их комнаты были смежными, а тонкая перегородка, разделяющая их, позволяла слышать звуки фортепьяно, когда одна из них начинала играть. Да ничего между ними и не могло быть, Мальвин была порядочной девятнадцатилетней девушкой на выданье, дочерью состоятельных родителей, занимающихся торговлей. Бланка отнюдь не была порядочной. Хорошо одетые господа приходили к ней запросто наслаждаться ее любовью. Сегодня — один, завтра — другой, на третий день — третий…
Бланка получала от своих друзей довольно много денег. На них она содержала большую квартиру, имела роскошные туалеты, шикарные шляпки и вообще сорили деньгами направо и налево. Надев на себя богатое платье, она выглядела шикарно. Полная, гибкая фигура, упругая грудь, маленькие очаровательные ушки, густые черные волосы и блеск двух любопытных наивных глаз. Она нравилась и самой Мальвин.
Однако мать Мальвин пыталась отыскать в Бланке какие-нибудь недостатки, находя ее то слишком бледной, то слишком накрашенной, а иногда она казалась ей чересчур толстой, обрюзгшей и мягкотелой. Большие цветные шляпы Бланки, украшенные перьями, были похожи на маскарадные и вызывали нечто вроде отвращения, да и вся она казалась олицетворением бесстыдства и разврата. Однако, вопреки этому, она чувствовала себя счастливой, и мать Мальвин в душе это понимала и в минуты мрачной настроенности, сравнивая себя с Бланкой, находила свою судьбу чересчур жестокой.
Быть может, она раздумывала об этом просто от скуки. Отдать себя, свою молодость, свое тело, душу, все-все, что у нее было, пожилому торговцу с прозаическими взглядами на жизнь, каким она считала своего мужа, было в ее глазах жестокой несправедливостью. Радужные девичьи мечты о красивом, умном, сильном, элегантном мужчине рассеялись как дым. Вместо девичьего идеала — бесцветный, сгорбленный, одна кожа да кости, Герман, клюющий носом страницы «Пештер лойд». И ее здоровой чувственной красоте суждено было увянуть рядом с ним. Женщина в годах с удовлетворением начинает вспоминать часы, которые все же познакомили ее с прелестями любви. Не настоящей любви, о которой она так горячо мечтала, а той, другой, мимолетной. И лишь дети, как приятные и сладкие напоминания этой любви, приоткрыли ей счастье и наполнили ее жизнь содержанием. И все-таки это преступление, свершить которое можно было лишь под тяжестью огромного страха, а затем всю жизнь в страхе хранить эту тайну.
Если свет узнает об этом, то заклеймит ее презрением. Он назовет ее бесчестной. И ее несчастный, подло обманутый муж выбросит ее вон. А если бы на месте Германа, этой кроткой, старой калькуляционной машины, был кто-нибудь другой, с грубым голосом, красной рожей, выпученными глазами, «настоящий мужчина», то он бы наверняка убил ее.
Втайне она завидовала Бланке… Правда, мораль! Безнравственность! Больше всего кричат об этом те, кто сам далеко не чист. Умно поступает женщина, имеющая любовника, но не допускающая ничего серьезного и ничем себя не связывающая. По-настоящему она любит одного, остальных — только за деньги. Им она отдает тело, а душу, сердце свое дарит лишь тому, кого по-настоящему любит. Или же оставляет все себе. Если, правда, у таких женщин есть душа и сердце… А если нет? Тогда они еще счастливее.
Бланка не жалела денег и покупала много духов, шелков, кружев и шляпок. Иногда она возвращалась домой поздно ночью, слегка опьянев от выпитого шампанского, неся огромный букет цветов. Она приносила пестро раскрашенные коробки со сластями и южными фруктами, большую часть которых съедали служанка да маленький сын привратницы. Привратнику она обычно давала по форинту. Подпрыгивая и что-то насвистывая, она взбегала по лестнице к себе. Служанка открывала ей дверь, и она приветствовала ее: «Здравствуй, моя малышка».
В будни, если она была дома, то приводила в порядок свои туалеты, примеряя их, ухаживала за цветами, играла на рояле или же углублялась в чтение какого-нибудь романа. Иногда она заходила в комнату служанки, садилась на складную кровать и, болтая ногами, с серьезным выражением лица начинала длинные разговоры. Чаще всего на домашние темы. Однажды, застав служанку с сигаретой, она влепила ей пощечину. Подолгу твердила ей, чтобы она была порядочной, говоря, что как только она узнает, что та спуталась с кем-нибудь, то оттаскает ее за волосы. Она говорила это твердым и холодным голосом, взгляд ее выражал решимость.
Если ее навещал кто-нибудь из друзей, она сразу же становилась весела и шаловлива. Шутила, острила и много смеялась. Смеялась она очень звонко и как-то даже по-ангельски. Так умела смеяться только она.
Когда за стеной стихало, Бланка тихо опускалась в низкое, обитое красным бархатом кресло, закидывала ногу на ногу, закуривала и, погрузившись в меланхолию, прислушивалась. Спокойно выпуская изо рта сизые струйки дыма, она стеклянными глазами следила за причудливой спиралькой. Мысленно она уносилась в радужный мир мечты, пыталась его рассмотреть в затейливых струйках дыма. Что-то прекрасное, причиняющее боль, опьяняющее захватывало ее, влекло, приводя в состояние грустной подавленности.
В такие минуты она с симпатией думала о Мальвин. Ее уже не раздражал пренебрежительный, насмешливый взгляд Мальвин, которым та окидывала ее при каждой встрече в коридоре, когда она отвечала ей тем же. Так просто, по привычке, лишь бы не уступить.
И до чего же странная эта Мальвин вместе с ее матерью! Мать, которая всегда бросала на нее насмешливые взгляды, скорее полные иронии, чем ненависти. Правда, Бланку не очень раздражало все это. Она привыкла к подобным взглядам. Все это она парировала довольно бесцеремонно. По утрам, отправляясь на прогулку вместе со своей маленькой белой собачкой Пуки, она старалась пройти у самой двери Мальвин. Громко хохоча, она звала одуревшую от радости Пуки. Мальвин вместе с матерью считали это наглостью.
Когда же Бланка узнала, что толстый мужчина с красным лицом и двойным подбородком, бывающий у соседей чуть ли не каждый день, жених Мальвин, она чистосердечно пожалела молодую девушку. «Бедная Мальвин!» — думала она. Слушая игру Мальвин на фортепьяно, Бланка понимала, что та часто грустит. И она не ошибалась. Хрупкая, бледная, нервная Мальвин действительно часто грустила, она как будто была создана для грусти. Она была чувствительным, слабым, пассивным существом; женщины такого типа обычно расцветают после замужества, становятся олицетворением свежести, силы, затем блекнут и довольно быстро увядают. Вся их жизнь становится бесконечным, медленным, скучным умиранием, сопровождаемым бесчисленными вздохами и восклицаниями «О боже мой!..».
Да и что это за пара! Правда, они не сами выбрали друг друга. Отец Мальвин хотел для дочери прочного счастья, хотел, чтобы у нее была крепкая семья. Мать тоже хотела этого, но не столь рьяно. Отец же был тверд в этом вопросе, как ни в каком другом. «Вот еще глупость — любовь! Бред! Воображение! Зачем это? Главное — достаток». Так думал отец. Его Мальвин была не бедна, а у Тимара денег еще больше. Значит, дочь станет богатой, и это главное. А все остальное — глупости… К тому же Тимар и не урод вовсе. Разве только чуть-чуть толстоват… Зато здоров. Так чего же еще нужно этой глупой девчонке? Глупая! Еще совсем цыпленок, настоящий желторотый цыпленок. Выражение «желторотый цыпленок» понравилось отцу, и он расхохотался. Мальвин тоже улыбнулась, но нехотя, лишь из чувства смирения перед отцом…
Она не любит Тимара, но надеется привыкнуть к нему. Мать настойчиво убеждает ее в этом. А она и не сопротивляется. Ведь спорить с отцом — это напрасный труд. Вот почему у нее очень тяжело на душе. Она чувствует, что ей недостает кого-то, кого бы она полюбила восторженно, преданно, всеми силами своей болезненно-чувствительной души, недостает того, кто так же сильно полюбил бы ее. А поцелуи этого господина Тимара! Ах! Лучше не надо!..
Однажды вечером Мальвин сидела в своей комнате на диване. Было тихо, она читала. А потом в голову пришла мысль о Тимаре, и ее охватило чувство отвращения. Читать она больше не могла, теперь она ненавидела Тимара. Если бы она могла, то отравила бы его, лишь бы только не выходить за него… И она погрузилась в раздумье. Как она несчастна! И все это из-за родителей. Да, всему виной гнусный отец. А отец ли он?.. Мальвин хотела заплакать, но не смогла. Она разозлилась, разозлилась на отца, на мать, на Тимара… Они продают ее. И кто? Родители! Не она себя, как это делают распутные женщины, а ее собственные родители…
И вдруг Мальвин услышала через стенку сильный стук дверью. Это у Бланки. Перегородка вздрогнула, и в тот же миг раздались дикие, душераздирающие рыдания. Мальвин без труда узнала голос Бланки. Та плакала. Бланка, умеющая так заразительно смеяться, плакала так горько, что Мальвин невольно вздрогнула и в недоумении стала прислушиваться. Это было так странно. Бланка за стеной зарыдала еще сильнее. Что могло у нее случиться? Сердце Мальвин наполнилось жалостью. Как бы она хотела броситься к ней, спросить, что с ней случилось, кто ее обидел. Как бы она хотела утешить ее, обнять и вместе с ней заплакать навзрыд… И вмиг женщина, которой она постоянно завидовала, показалась ей такой несчастной… Мальвин еще долго слышала непрекращающиеся рыдания…
В тот вечер, лежа в постели, она долго не могла забыть эти рыдания, она не могла забыть их и на другой день, и на третий… А родившаяся в ее душе жалость и любовь к соседке не проходили.
Теперь, встречаясь друг с другом, обе девушки обменивались такими задушевными взглядами, словно разговаривали между собой как две хорошие подруги, которые пережили вместе большое несчастье.