НАЦИСТЫ
Пастух, пожилой мужчина, лет шестидесяти — шестидесяти пяти, рубил дрова на широком и высоком пне. Возле него собирал нарубленные дрова мальчик лет восьми-девяти.
Оба они слышали стук лошадиных копыт, слышали, как всадники остановились у них за спиной, слышали, как кто-то чиркал спичками, закуривая, но ни один из них даже не обернулся, а молча продолжал делать свое дело, словно ничего не слышал.
Два вооруженных всадника выехали из ельника; сначала они остановились в тени деревьев и долго наблюдали за пастухом и подпаском, за стадом, за маленькой хижиной и бегающей взад-вперед собакой. Затем всадники пересекли выгон и остановились позади пастухов. Они стояли молча и курили. На поясе у каждого висел пистолет, за плечами — винтовка на ремне.
Минуты текли в тишине. Казалось, здесь нет ни души.
Когда сигареты были докурены, один из всадников снял с седла резиновую палку и крикнул пастуху:
— Эй ты, старик!
Пастух в этот миг как раз замахнулся топором. Услышав окрик, он быстро опустил топор, стащил с головы шляпу, повернулся и, склонившись в низком поклоне, молча, не поднимая взгляда, пошел на зов и остановился перед всадником все так же с низко наклоненной головой, держа в руках шляпу. Ветер шевелил его легкие седые волосы.
Бежали секунды, всадники молчали, а старик застыл перед ними в низком поклоне.
После долгой паузы, нарушаемой лишь стуком подков (лошадь переступала с ноги на ногу и крутила головой), один из всадников спросил у пастуха:
— Видел ты здесь кого-нибудь?
Старик быстро ответил:
— Я никого не видел!
Другой всадник подъехал ближе к старику:
— Тебя спрашивают, видел ли ты тут человека?!
— Не видел я тут никого! — ответил старик, не поднимая взгляда от земли. Он видел только ботинок всадника, траву да лошадиные ноги.
— Подойди ближе! — приказал тот, что был с резиновой дубинкой.
Старик подошел.
— Еще ближе!
Пастух оказался около ног лошади.
— Еще!
Теперь старик был у самых ног всадника. Он видел носок сапога, стремя, часть лошадиного живота и траву на земле.
Всадник дубинкой коснулся подбородка старика и приподнял его. Старик изогнулся в пояснице, откинул голову назад, однако глаз не поднял, глядя на колени всадника да на стремя. Ему хотелось сглотнуть слюну, но задранный дубинкой кверху подбородок мешал сделать это.
Всадник уставился на старика, дубинкой все выше задирая ему голову. Внезапно он ударил ею по плечу пастуха и сказал:
— Можешь идти!
Старик повернулся и, надев шляпу, быстро пошел прочь. Он снова взялся за топор и начал рубить дрова.
Когда он раскалывал четвертый или пятый по счету чурбак, всадник снова окликнул его:
— Эй, старик!
Пастух повернулся, снял шляпу, склонился в поклоне, уставившись взглядом в землю.
— Сколько лет парнишке?
— Восемь…
— У тебя живет?
— У меня.
— С какого времени? — поинтересовался другой всадник.
— Год.
— Так сколько лет парню?
— Восемь.
— Значит, с тобой живет?
— Со мной!
Один из нацистов подъехал к старику ближе.
— Видел ты здесь человека?
— Не видел.
— А ну, парень! — позвал подпаска тот, что был с дубинкой.
Мальчик держал в руках охапку дров, которую собирался отнести к поленнице. Услышав окрик, он остановился, бросил дрова на землю, быстро сорвал с головы шапку, поклонился и, так и не разгибаясь, повернулся в сторону нациста. Ветер трепал его волосы.
— Сколько тебе лет?
Парнишка, быстро ответил:
— Восемь!
— У старика живешь?
— У старика.
— С какого времени?
— Год.
— Старик твой дед? — спросил другой нацист.
— Дед.
— Подойди сюда! — приказал нацист с дубинкой в руке.
Паренек подошел, как старик, к самой лошади.
— Ближе!
Паренек оказался около сапога всадника, но он был так мал ростом, да еще согнулся в поклоне, что головой не доставал до сапога и оказался чуть ли не под брюхом у лошади.
Нацист пошевелил ногой и подцепил носком сапога подбородок мальчугана, приподнял его вверх.
— А ну, смотри не меня!
Паренек задрал голову вверх. Он еще не видел лица нациста и теперь с любопытством смотрел, на него. Потом закрыл глаза.
— Открой глаза!
Мальчуган открыл глаза и увидел прямо перед собой смятую кожу сапога.
— Видел ты здесь человека?
— Не видел.
Во рту у мальчика собралась слюна.
— Говоришь, живешь у старика?
— Да, — сказал он тихо.
Было слышно, как лошади били копытами да старик рубил топором дрова.
— Повернись кругом! — приказал нацист и убрал сапог из-под подбородка мальчика.
Парнишка повернулся.
— Смотри вперед!
Мальчуган поднял голову.
— Что ты там видишь?
— Что вижу? Горы вижу, небо, деревья, потом хижину, перед ней частокол, на нем посуда, козу, печку…
— Ну, пошел вперед, прямо!
Нацисты ехали за мальчиком. Они приблизились к самой хижине. Это была простая низкая пастушья хижина, на частоколе, окружавшем ее, висело несколько горшков, тут же рядом была привязана коза, белая словно снег. В очаге между камнями тлели угли.
Нацист с дубинкой остановился возле мальчика и ногой повернул его в сторону козы.
— Это что? — спросил он.
— Это коза!
— Посмотри получше!
— Я хорошо посмотрел!
— Ну и что же это? — спросил у мальчика второй нацист.
— Коза! — ответил мальчик.
Нацист ногой повернул мальчика в сторону, сказав:
— Повернись!
В той стороне паслось стадо коров, однако ни у одной коровы на шее не было колокольчика.
— Позови сюда собаку!
Мальчик позвал собаку, та нехотя подошла и уселась у его ног.
— Слушай меня внимательно! — сказал нацист. — Здесь, у твоих ног, кто лежит?
— Собака, — ответил мальчик.
— Нет. У твоих ног лежит не собака, а коза, большая белая коза! Понял?
Мальчуган молчал.
Нацист положил резиновую дубинку на голову мальчика. Второй нацист подъехал и остановился так близко от мальчика, что касался сапогом его плеча.
— Ну как?
Мальчуган посмотрел на собаку.
Нацист, подъехав к пареньку, слегка ударил его дубинкой по плечу.
— Ну… Ну как?.. Кто же лежит у твоих ног?
Мальчуган снова посмотрел на собаку.
— Коза… — ответил он, помедлив.
— Большая белая коза!
— Большая белая коза! — повторил мальчик.
Нацист снял с плеча мальчика дубинку и ногой повернул мальчика к козе.
— А это… собака, — сказал он, показывая на козу. — Понятно?
— Да!
— Ни большая, ни маленькая, средняя такая собака темно-коричневой масти!
— Да, — ответил ребенок.
— А как ее зовут?
Мальчуган молчал.
— Как зовут эту собаку?
— Цезарь…
— Ну, иди! — приказал мальчику второй нацист. — Погладь ее хорошенько, как ты это всегда делаешь, и назови ее по имени…
Другой нацист поднял ногу и слегка подтолкнул ею мальчика в спину.
— Цезарь! — назвал мальчик, положив руку козе на голову. — Цезарь!
— А что ты ей обычно говоришь?
— Собачка моя… — тихо произнес он.
Стало тихо.
— Иди сюда!
Мальчик подошел. Нацист носком сапога приподнял подбородок мальчика. Ребенку захотелось сглотнуть слюну, но мешал сапог гитлеровца, державший его подбородок.
— Можешь идти!
Когда же мальчуган оказался на полпути к старику, фашист окликнул его. Мальчуган повернулся, снова согнувшись в поклоне.
— Ты видел здесь людей?
— Не видел! — ответил мальчуган.
Гитлеровцы закурили.
— Можешь идти!
Все это время старик пастух ни разу не обернулся, он рубил дрова, словно вблизи не было ни души.
Оба гитлеровца стояли за спиной пастуха и его внука и курили. Они молча наблюдали за пастухом и мальчиком. Бросив курить, один из нацистов дернул за вожжи, за ним дернул и другой, и они поехали дальше.
Имре Добози
НЕОЖИДАННЫЙ КОНЦЕРТ
В конце января 1945 года меня срочно вызвали в штаб, где подполковник Агаев, седовласый, с выражением усталости на лице, коротко сказал:
— Возможно, нам придется временно отойти на новые позиции. Мы должны быть готовы к этому.
Вместе со мной был командир взвода Лайи Родан, по выражению лица которого я догадался, что он очень зол. Шея под воротником шинели была багровой. Оно и не удивительно: гитлеровская артиллерия здорово нас обстреливала, фашистские танки не раз прорывали и без того слабую линию обороны, а сосредоточение советских войск, казалось, навсегда остановилось. Дыры в обороне «штопали» одними и теми же частями, которые перебрасывали с одного участка на другой. Если кого-нибудь из штабных офицеров спрашивали о том, не случилось ля какой беды, тот только махал рукой, ронял традиционное «все в порядке», добавляя, что причин для беспокойства никаких нет.
Теперь это «все в порядке» и давало о себе знать. Родан нервно трогал рукой оружие, которым он весь был обвешан, как ружейная пирамида. Спереди у него висел автомат, по бокам два «фроммера» и несколько ручных гранат, которые колотились друг о друга во время ходьбы. По-русски он не говорил, но зато говорил по-сербски, и к тому же довольно бегло, а когда волновался, то так и строчил как из пулемета.
— Как же это получилось? — спросил он у Агаева.
— А что?
— Почему нам ни одного слова не сказали, пока дело не дошло до такого состояния?
— Мы и сами раньше ничего не знали.
— Что? Нам и то все ясно! Вот уж какой день не подходит подкрепление!
Агаев вынул платок и вытер воспаленные веки.
— Позавчера еще прибыло, — сказал он. — А вчера на рассвете ледоход снес у Хароша временный мост, и, пока не наведем новый, придется пережить несколько трудных деньков. На лодках через Дунай в крайнем случае можно перебросить только боеприпасы, живую силу не перебросишь, а технику тем более. — Сложив платок, Агаев спрятал его в карман. — Удовлетворены вы моим сообщением?
Родан выругался по-венгерски, чтобы не поняли.
— К сожалению, — начал я, — это не меняет того, что мы находимся перед неразрешимой проблемой.
— Почему?
— Большинство солдат из венгерских частей уроженцы здешних мест. Если нам придется отсюда уходить, все они разбегутся, как вы себе представляете. Не затем же они дезертировали из хортистской армии, чтобы бросить здесь все, своих родных и бежать неизвестно куда, а?
— Ничего я не представляю. Я выполняю приказ. В штабе дивизии считают, что гитлеровцы сейчас предприняли сильное контрнаступление, которое может смести советские части, окружающие Буду. Вот поэтому-то я и не рекомендую вам здесь оставаться. Гитлеровцы с вами чикаться не станут.
— До сих пор об этом речи не было!
— О чем?
— О том, что вы здесь не твердо закрепились. А если даже и временно, то о том, что гитлеровцы могут вас потеснить.
Я высказал подполковнику все. Говорил о нашем разочаровании, о том, что такой поворот дела для нас абсолютная неожиданность. Как мы могли объяснить своим солдатам, что, несмотря на все наши обещания, нам на некоторое время придется двигаться не вперед, а назад? А ведь наше соединение рассчитывало на успех, на победу. Провалами, отступлениями и поражениями мы были по горло сыты в хортистской армии. Ребята не хотели снова брать в руки оружие. И не из-за страха перед опасностями, к которым большинство из них уже привыкло, а из-за того, что перейти на сторону правды легко только теоретически. На самом же деле нашим противником были не нацистские фюреры и гитлеровские генералы, а такие же, как мы сами, простые венгерские солдаты. Они кричали нам, чтобы мы не стреляли в них, так как они тоже венгры, обзывали нас скотами. Мы со своей стороны кричали им то же самое. Иногда, когда мы оказывались друг против друга и нужно было открывать огонь, не раз бывало и так, что мы стреляли из автоматов поверх голов, пуская пули «за молоком».
Не знаю, все ли понял Агаев из моих слов.
С мрачным видом он сказал:
— На фронте не бывает твердых позиций. Твердая позиция возможна лишь после заключения мира. Разве вы этого не знаете? Докладывайте мне каждый час. Если произойдет что-нибудь чрезвычайное, я свяжусь с вами через связного, который и сообщит вам путь отхода и место сбора.
Когда мы вышли из штаба, Родан в сердцах сплюнул на землю.
— Черт возьми! — пробормотал он. — И тут не везет. С кем ни говоришь, бьют себя в грудь, говорят, что они не остановятся, пока не дойдут до самого Берлина. Ну вот и остановились, в такой неразберихе это возможно, но почему именно здесь?
Я ничего не ответил на это. Родан обычно не расходился. За глаза его обычно звали Смельчаком, так как он, несмотря на должность командира взвода, всегда охотно шел на самое опасное дело, взяв с собой одного-двух добровольцев. А если он когда и расходился, то вовсе не из-за того, что боялся опасности.
— Давай поспорим, — предложил он мне, — что наши уже разбежались.
— Глупости.
— Ну давай! На литр палинки, а?
— Я спорить не стану. Я своих людей знаю.
— Может, поэтому и не хочешь? Боишься проиграть?
И Родан грубо выругался. Ему только стоило начать ругаться, как он так и сыпал то по-венгерски, то по-сербски. Однажды на спор он без остановки ругался целых десять минут. И откуда только у него бралось столько скверных слов?
— Они уже давно почуяли, откуда ветер дует, — сказал он и снова сплюнул. — Хорошо еще, если половина не разбежалась. Я прекрасно знаю, кто из них чем дышит.
Однако Родан тоже ошибся. От нашей части осталась только одна треть. Комната, в которой размещался штаб, была забита брошенным оружием. Через час я должен был докладывать Агаеву, но сам я на доклад не пошел, а послал связного. Идти сам я не осмелился, так как нужно было рассказывать о том, что случилось у меня в роте.
В три часа дня подполковник вызвал меня к себе.
«Ну, теперь уж все равно, — думал я. — Если русские сами отходят на этом участке, то постыдное бегство венгерской части не что иное, как мелкий штрих в общей печальной картине». Однако подполковник, который утром выглядел таким усталым и мрачным, на сей раз был весел. Насвистывая, хотя и несколько фальшиво, «Трех танкистов», он похлопал меня по плечу, а когда заметил, что я принюхиваюсь к дымку, которым пахло в комнате, рассмеялся и сказал:
— Я ничего не пил. Мы переходим в наступление, друг мой, я уже собрал свои вещички.
В этот момент на пороге появился встревоженный Родан. Он не мог дождаться моего возвращения. Агаев и ему сказал то же, что и мне.
— Вот так-то… — добавил подполковник, щупая взглядом Родана. — И хотя у нас сейчас не ахти как хорошо обстоят дела с подвозом и пополнением и мы все еще находимся в сложном положении, нам уже не нужно отходить.
И тут Родан сказал правду:
— А мы уже начали отступать. — Он проговорил это с плутовским выражением лица. — Если бы немного попозже сообщили нам все это, то нам уже некого было бы утешать.
Мне хотелось зажать ему рот.
К счастью, подполковник не слушал его, занятый мыслями о достигнутых успехах. Надев шинель, он вывел нас на шоссе, сказав, что сейчас появится лучший офицер дивизии, капитан Татушин. Стоит его подождать, чтобы познакомиться с ним, так как если бы не Татушин, то сегодняшний день кончился бы совсем по-другому.
— А как звали того непобедимого грека? А, вспомнил: Геркулес. Ну так вот, наш Татушин и есть Геркулес, только похитрее его.
Присев на корточки, подполковник начал что-то рисовать.
— Смотрите сюда. Вот стрела, обозначающая контрнаступление гитлеровцев. Оно началось от Фехервара и нацелено на долину Вали. А вот здесь стоял батальон Татушина с задачей ни на шаг не отходить, что бы ни случилось, так как, в случае если шоссе будет свободным, фашистские танки за полчаса будут в Буде. Ясна схема? Не так ли? Такова была обстановка до одиннадцати часов утра, когда гитлеровцы предприняли натиск и прорвались справа и слева от шоссе силой до полка. Положение стало нешуточным, так как угрожало прорывом всего фронта. Что же делает Татушин? Этот сумасшедший, этот разбойник… Вместо того чтобы стоять на месте до последнего, он, оставив в арьергарде одну роту, усадил весь батальон на грузовики, повозки, а то и верхом на лошадях и начал отходить. Командир дивизии пришел в ярость. А Татушин тем временем все отходил да отходил. Гитлеровцы, разумеется, сбили заслон и каюк бою. Ан не каюк. Только тогда-то он и начался. Татушин раскрыл свои карты. Вот смотрите. Здесь, у подножия холма, он устанавливает на огневых позициях батарею противотанковых пушек, а вот здесь, возле населенного пункта Вертипуста, — вторую батарею, а сам с пехотой сворачивает влево и выходит основными силами батальона во фланг гитлеровцев. Представляете, что это такое? Противотанковые пушки расстреливают двадцать два танка противника, шоссе забито горящими «тиграми», а фашистские роты одна за другой гибнут под огнем, как… Да чего я вам тут рассказываю, вы все равно не поймете, что такое татушинская контратака! Командир дивизии тем временем просит себе подкрепление, проклиная на чем свет Татушина, который наголову разбил противника и преспокойно уплетает мясные консервы, положенные на обед.
Протоптавшись в снегу около часа, мы наконец увидели нашего Геркулеса, который ехал в повозке с кожаным верхом (и где он только откопал такую!). Это был рыжеволосый мужчина маленького роста, под застегнутой шинелью у него выпирал небольшой животик. На голове у него была казацкая кубанка. Ни на какого Геркулеса он не был ни капельки похож, да и на военного тоже. Скорее, его можно было принять за тыловика, который, освободившись от дел, после обеда решил пойти поиграть в шахматы. Агаев выхватил Татушина из повозки, поднял на воздух и расцеловал, воскликнув:
— Вот он, наш герой, капитан Татушин!
На обратном пути в расположение Родан сказал, что, быть может, этот дядя и является лучшим офицером в дивизии, однако он выбрал, бы себе более интеллигентного героя. Этот слишком уж похож на сардельку.
Спустя неделю мы познакомились ближе с капитаном Татушиным. Он получил пополнение, и батальон был снова укомплектован. Мы к тому времени тоже обзавелись бричкой, на которой разъезжали в случае необходимости. Однажды мы ехали проверять один дальний пост. У железнодорожного шлагбаума к нам подошел здоровенный казак с густой шевелюрой. Довольно долго он разглядывал нашего трехгодовалого гнедого.
— Послушайте-ка, — начал он, — наш капитан давно хотел заполучить себе вот такого гнедого. Давайте меняться: я вам за него двух серых лошадок дам.
Родан откинулся на спинку сиденья и сказал казаку:
— Дружище, не скрою, у меня тоже иногда бывают заскоки. Но не такие.
— Я не понимаю, о чем ты…
— Пять дней назад вот на этом же самом месте один начальник подобными же сказками выманивал у меня лошадь. Он тоже обещал отдать мне взамен две. Я его ждал до самой темноты, но так и не дождался. Не ваш ли человек был тот разбойник? Уж больно похожие сказки вы оба рассказываете!
Казак рассмеялся:
— Одурачили, значит, тебя?
— Да, но только в первый и последний раз.
— Братишка, среди нас таких людей нет! Наш капитан их терпеть не может.
— Ваш капитан?!
— Если бы ты знал капитана Татушина, тогда бы так не говорил.
— Татушина? Да мы его знаем! Однако сначала я хочу поглядеть на твоих серых.
— Значит, меняемся?
Надежда, что он сможет доставить Татушину радость, сделала казака более любезным. Следуя впереди, он привел нас в конюшню, переоборудованную из деревянного сарая, в которой стояло несколько лошадей. Казак дал нам право выбирать. Мы показали на двух лошадок.
— Вот эту берите.
— Одну?
— Нет, дам и другую, но эту обязательно возьмите, не лошадь, а огонь.
Проговорил он это с такой убедительностью, что мы согласились. На этом процесс обмена закончился. Вдруг из дома вышел сам Татушин. Увидев нашего гнедого, он так обрадовался, что никак не хотел отпускать нас без угощения.
— Никуда вы так не поедете, — сказал капитан, затаскивая нас к себе. — Выпьем за сделку, тогда и поедете. Мишенька, давай-ка побыстрее обед, неси на стол большое блюдо с жареным мясом.
Глядя на приветливого, чуть заспанного капитана, я снова с некоторым недоумением подумал: «Так это и есть самый лучший офицер дивизии?» Круглое полное лицо его не выражало ни холодной расчетливости, ни хитрости, ни безумной храбрости, словом, ничего такого, что бы свидетельствовало о его исключительности. Приветливое лицо здорового человека — и только.
Во время обеда мы обменялись всего лишь несколькими словами. Мишенька налил нам в стаканы с чаем какой-то вонючей самогонки, чем, собственно, только испортил чай. У Родана даже глаза на лоб полезли, он закашлялся и достал платок, хотя обычно любой алкогольный напиток пил с удовольствием, в том числе и такие, которые никто из нас не отваживался пить. Наше молчание, казалось, нисколько не смущало капитана. Слегка прищурив глаза, он по-дружески смотрел на нас, словно этот его взгляд должен был вполне заменить собеседника. Неожиданно, словно озаренный какой-то мыслью, Татушин показал на рояль, стоявший в углу комнаты:
— Играете?
— Мы оба играем, — ответил Родан и посмотрел на меня.
На уме у него, видимо, было то же самое, что и у меня: «Хоть мы и не такие храбрые офицеры, как капитан, но и мы тоже кое-что умеем».
— Что прикажешь сыграть, капитан?
Отец Родана, превосходный кузнец, жил мечтой вырастить из сына интеллигентного человека. В гимназии Лайи постиг многие премудрости и научился играть на фортепьяно так, что без него не обходилась ни одна вечеринка.
— Если можно, — попросил капитан, — сыграйте какую-нибудь народную песню.
Родан скривил губы:
— Это каждый сыграет.
— Ничего.
— А может, что-нибудь из Бетховена?..
— Играйте что хотите.
— Но ты же хотел народную песню.
— Да.
— Хорошо, черт возьми!
Взглянув на меня, словно говоря, что серьезную музыку способен понять не каждый, а в народных песнях и безграмотный разберется, Родан что-то заиграл без особого желания. Вскоре он перестал и сказал мне:
— Иди, командир, теперь ты что-нибудь сыграй. Должны же и мы чем-то попотчевать капитана.
Играя на рояле, я обратил внимание на то, что капитан весь как-то преобразился: лицо оживилось, всегда прищуренные глаза вдруг стали большими, словно он увидел то, чего никогда раньше не видел. «Неужели музыка так захватывает его?» — подумал я о Татушине.
— Сыграйте еще что-нибудь, — попросил он, когда я, сыграв народную песню, закурил. — Почему вы так играете свои народные песни: в грусти у вас столько трагизма, в игривости — безудержная веселость?.. Или это не так? Когда вас слушаешь, то оказываешься в таком напряжении, что кажется — вот-вот что-то случится.
Его вопрос прозвучал для меня неожиданностью. Ответить на него кратко было нельзя, пришлось бы говорить об истории и народном духе. И потому я спросил, а умеет ли играть капитан.
— Да, — ответил капитан.
— Тогда сыграйте, пожалуйста.
— А что?
— Недавно я слышал один вальс, мелодия которого никак не выходит у меня из головы. Во дворе комендатуры его играл на баяне один солдат. Кажется, вальс называется «Амурские волны».
— А! Есть такой вальс.
Толстые пальцы капитана пробежались по клавишам. Играть он начал очень тихо и плавно, непосредственно и мечтательно-наивно, как можно играть только вальс.
Родан выпрямился и изумленно покачал лохматой головой.
— Черт возьми! — тихо произнес он. — Командир, да нас посрамили! И тебя, и меня!
Меня даже в пот бросило. «А что, если Татушин заметил наше бахвальство?» Вальс кончился.
— Ну как? — спросил капитан.
Рот у Родана расползся до ушей: такой улыбкой он, видимо, хотел выразить своё восхищение.
— Если можно, сыграйте что-нибудь из Шопена. Ну, скажем, «Революционный этюд».
Татушин кивнул. Он снял китель, закатал рукава рубашки. Выражение круглого лица прояснилось. Подождав немного, он заиграл. После Шопена он играл Моцарта, потом Чайковского, Шуберта, Листа, Бетховена. Нашему кучеру наскучило нас ждать, он выпряг лошадей и, войдя в дом, устроился в уголке. Затем в комнату вошел хозяин дома, судебный чиновник, с женой. Вслед за ними появился начальник охраны склада боеприпасов, к которому мы ездили в полдень и который умело объяснил нам, где мы находимся.
Когда стемнело и в комнате зажгли лампу, появился подполковник Агаев, который принес какое-то распоряжение. Он то и дело поглядывал на вытащенную из кармана записку, однако игры Татушина не прерывал. В комнате звучала «Аппассионата».
Когда прозвучали последние аккорды, Агаев подошел к Татушину.
Капитан вытер потный лоб платком.
— Не сердитесь, — обратился он к нам, — мне пора идти. Кажется, я нужен Агаеву.
Все молчали. Никто даже не пошевелился. Все мы еще находились под чарами прекрасной музыки. Первым вскочил со своего места служащий трибунала, он пожал Татушину руку, удивленно качая головой.
— Я не верю, — сказал он, — что этот человек профессиональный военный.
Родан перевел его слова.
— Нет, — улыбнулся капитан. — Я действительно не профессиональный военный. До войны я преподавал в консерватории.
Я тоже подошел к капитану и сказал:
— Спасибо вам. И не сердитесь на нас.
— За что? Как вы могли такое подумать? И за гнедого я вам очень благодарен. Если вы не возражаете, давайте еще как-нибудь встретимся и поиграем.
Мы договорились, что через несколько дней снова навестим капитана. А Мишенька к тому времени раздобудет где-нибудь вместо самогона что-нибудь поприличнее. Татушин спешно оделся, сел на бричку и укатил куда-то.
Через три дня Мишенька пришел к нам. Родан порылся в шкафу и вытащил оттуда бутылку.
— Хороший ты парень, Мишенька, а командир твой еще лучше. Вот видишь, и мы о вас не забыли.
Однако громадный казак не проронил ни слова. Он долго смотрел на нас каким-то странным взглядом. В глазах у него застыли страдание и боль. Так ничего и не сказав, он повернулся и ушел. От подполковника Агаева мы узнали, что капитан Татушин погиб в тот день в семь часов утра.
ТОВАРИЩ СЮЧ
Однажды в середине января сорок пятого года под вечер перед зданием школы остановилась колонна беженцев. Явление для того времени довольно обычное. Тут были и мужчины, и женщины, и дети, всего человек сто двадцать. У них уже не было сил идти дальше.
Со стороны Секешфехервара гитлеровцы пытались прорвать линию фронта и разорвать кольцо окружения советских войск вокруг Буды. Колонны беженцев — за день иногда попадалось три-четыре такие колонны — устремлялись на север, на территорию, освобожденную советскими войсками, подальше от готовящих контрнаступление гитлеровцев.
Из стоящего напротив школы дома, где совсем недавно разместилось местное партийное руководство, мы с жалостью смотрели на беженцев. Надо было где-то достать картошки и фасоли, чтобы накормить несчастных хотя бы горячим супом.
Отделившись от группы беженцев, сухонький старичок небольшого роста с любопытством разглядывал вывеску, вырезанную из крышки картонного ящика и повешенную на стену: «Местное руководство Венгерской коммунистической партии». Затем он направился прямо в дом. Старичок был налегке, в руках у него не было ни чемодана, ни даже узелка. Шел он, заметно прихрамывая на левую ногу. Чувствовалось, что он сильно истощен: старика шатало даже от слабого ветерка.
— Добрый день, — поздоровался старик, войдя в комнату и по очереди переводя взгляд на каждого из нас. И тут же разрыдался.
Мы молча уставились на столь странного пришельца. На нем было старое грубое шерстяное пальто, подпоясанное бечевкой и доходившее ему почти до пят. В это пальто смело можно было всунуть двух таких стариканов. На голове — видавшая виды солдатская шапка, на ногах — галоши. По обвислым усам и задубевшей от ветра коже его можно было принять за крестьянина, однако смущала насмешливая улыбка на губах, какая обычно бывает у господ. Мы не знали, что нам с ним делать…
Наконец старик успокоился.
— Я товарищ Сюч, — представился он и стал по очереди пожимать всем нам руки.
Он так и сказал: товарищ Сюч.
Йожеф Теглаш, старый металлист, который, собственно говоря, на свой страх и риск без каких-либо указаний сверху возглавил нашу парторганизацию, внимательно рассматривал «товарища Сюча». Но никаких вопросов ему не задавал. Вынув из кармана своего пальто кусок хлеба, он протянул его старику, сказав:
— Ты, наверное, голоден?..
Товарищ Сюч стал с жадностью есть, откусывал большие куски и глотал, почти не разжевывая. На него сразу же напала икота. Застеснявшись, старик перестал есть, и, не спуская взгляда с куска хлеба, стал ждать, когда пройдет икота, затем несколько медленнее снова принялся за еду.
— Я из гитлеровского концлагеря, — сказал он, не переставая жевать, словно отвечая этим на не заданный Теглашем вопрос.
Стоило ему произнести слово «концлагерь», как его зеленовато-коричневые глаза заметно пожелтели, словно в них вспыхнул ужас пережитого. Однако никаких подробностей старик касаться не стал.
Доев хлеб и проглотив собранные в ладонь крошки, старик спросил:
— На Сабольч дорога свободна?
Теглаш пожал плечами:
— Быть может, если приложить побольше ловкости и если просто повезет, то как-нибудь и можно проскользнуть. Но ручаться за это никак нельзя. Подождать бы надо…
Сюч молчал, кивая головой. Он долго смотрел на пол, потом, хлопнув в ладоши, как человек, который смирился с обстоятельствами, подошел вплотную к Теглашу и сказал:
— Тогда, товарищи, дайте мне какую-нибудь работу.
Старому металлисту понравилось такое поведение недавнего узника фашистского концлагеря. Едва успев освободиться, проделав путь в триста с лишним километров и узнав, что дальше ему пока проехать не удастся, он просит работу. Значит, Сюч прошел неплохую школу жизни. Сам товарищ Теглаш прошел «университеты», последним из которых была будапештская тюрьма на проспекте Маргит. На всякий случай он решил устроить Сючу экзамен.
Прямо, в лоб поставленные вопросы, нескладные ответы, за которыми скрывается целое море страданий, — такова суть подобных экзаменов, столь частых в начале сорок пятого года.
— Почему тебя забрали в концлагерь?
— Я же сказал, что я коммунист.
— С какого времени?
— В ноябре восемнадцатого года я вернулся домой с итальянского фронта, тогда и вступил в партию.
— Так…
— Затем служил в венгерской Красной Армии. Был ранен, потом попал в плен. Били меня там, и не раз… Потом работал, как мог.
— Профессия?
— Слесарь по сельхозмашинам.
— Ну, тогда скажи, как ты понимаешь демократический централизм?
— А кто его знает.
— А что такое пролетарская диктатура?
— Это когда все принадлежит нам… Ну и… под зад дать буржуям.
— В основном правильно… Ну а пролетарский интернационализм?
— Да здравствуют Советы!
— Хорошо, правильно. Ну а во что ты веришь?
— Во что нужно.
— Ну а все же?
— Ну… что нам уже недолго осталось служить господам.
Вот в таком духе и продолжался этот импровизированный экзамен, то трогательный, то смешной. Ответы товарища Сюча были, конечно, весьма наивными… А просил он послать его не на какую-нибудь работу, а на пропагандистскую, агитатором.
— Видишь ли, товарищ, — начал было отговаривать его Теглаш, — для этого нужно очень многое знать…
Сюч возразил:
— Почему? Разве я не могу разъяснить людям, кто друг и кто враг? Лучше могу, чем те, кто всему этому учился по книжкам!
Теглаш, пожалуй, и согласился бы со стариком, и стал бы Сюч агитатором, если бы не приближавшийся к тем местам фронт.
Теглаш разрешил старику спать в парткоме на старом диване, на обед и ужин он должен был получать картошку или фасоль. И вдруг секретаря срочно вызвали в штаб фронта. Вскоре он вернулся, весь в грязи, так как идти ему пришлось по обочине дороги, по которой сплошным потоком шли в сторону фронта батальоны из резерва командования.
Теглаш был сосредоточен и хмур.
— От нас требуется помощь, — кратко сказал он. — Временно, пока не подойдет подкрепление… Все солдаты ушли на фронт, некому даже охранять комендатуру… Кто согласен пойти в военизированную охрану?
Нас всего было восемнадцать человек. Вызвались все восемнадцать. Но пока мы шли получать оружие, нас осталось только одиннадцать… Семеро словно сквозь землю провалились. Так бывает: тот, кто слишком много говорит о своей готовности к самопожертвованию, нередко, когда доходит до дела, трусит.
Теглаш так и кипел от негодования. Попадись эму эти мерзавцы на глаза, он бы их убил. Всю дорогу до комендатуры он ругался на чем свет стоит. Товарищ Сюч по этому поводу не высказывался. Только почему-то рассказал о том, что на одном поле картошка родится по-разному: под одним кустом много картофелин, под другим — мало, а под третьим — и вообще ничего…
— Картошка, картошка! — перебил его Теглаш. — Тут война, а не картошка!
Сюч ничего не ответил, лишь потуже затянул бечевку на своем грубошерстном пальто.
В комендатуре Сючу поручили охранение в селе Мехешпуста амбара с зерном, в котором хранилось тридцать вагонов семенной пшеницы. По тем временам это был настоящий клад.
— Знаешь, в чем твоя задача? — спросил Теглаш старика.
— Если кто будет приближаться к амбару, буду стрелять.
— Стрелять! Эх ты, стрелок! Тебе поручают охранять этот амбар, понятно? Чтобы никто не растащил зерно, понял?
— Понял. Эта пшеница принадлежит уже не буржуям, а…
— Правильно. В общем, будешь стоять, пока тебя не сменят.
Сюч пошел на свой пост. Винтовка неуклюже болталась у него за спиной, а набитый хлебом карман пальто топорщился.
На следующий день фронт пришел в движение. Рвались снаряды, свистели пули. Чего греха таить, некоторые из нас не без зависти вспомнили о тех, кто оказался в тылу…
Под вечер Теглаш увидел группу беженцев из Мехешпусты. «Ого, значит противник уже там? Что же с нашим стариком?» — подумал я.
Среди беженцев из Мехешпусты старика не оказалось. Правда, многие говорили о том, что они видели старика в длинном до пят пальто, с винтовкой, но никто не мог сказать, куда он девался.
Решили, что, может, он и на самом деле пустился в далекий путь, в свой родной Сабольч.
В полночь прибыло подкрепление. Сначала на шоссе загрохотали русские танки, за ними двигались грузовики, подводы и конница… Под утро артиллерийская канонада стихла. Крестьяне стали расходиться по своим селам. Спустя часа два один из них пришел к нам и сказал, что старик в длинном пальто нашелся.
Сюч лежал возле амбара. Все патроны расстреляны, солдатская шапка надвинута на глаза, в кармане — кусок хлеба.
Теглаш молча смотрел на убитого и думал: «Вот он, самый трудный экзамен. Ты выдержал его с честью. Ты оказался настоящим героем, товарищ Сюч!..»