ЗАБЛУДШАЯ ДУША
О том, куда девается душа после смерти, лучше всего можно понять, если вспомнить случай с Бироне… Ночью в наш подвал залетел шальной снаряд, покрутился и, не взорвавшись, закатился под нары, на которых спали дети. После этого случая мы сразу же решили заложить все окна кирпичами, которые брали из развалин дома, стоявшего на другой стороне улицы.
Утром следующего дня мы все, мужчины и женщины, больные и полуголодные, но еще способные держаться на ногах, вместе с нашим командиром (им был назначен пожилой полковник в отставке) вышли из подвала, где мы скрывались, на улицу, образовали живую цепочку, и из рук в руки стали передавать кирпичи. Самолеты в тот день еще не начали свою работу, лишь с пештской стороны иногда залетали мины. Где-то поблизости бил пулемет, но от него мы были надежно защищены горами развалин. Работали споро. Когда работа была сделана наполовину, довольно далеко от нас разорвалась мина, на которую мы, может быть, даже не обратили бы никакого внимания, если бы в тот же миг не упала Бироне. Она упала лицом вниз, а пока мы подбежали к ней, она была уже мертва. Платье на спине у нее оказалось порванным осколком, хотя крови не было видно. Наша живая цепочка вмиг разрушилась, все сбежались к убитой. Однако продолжалось это не больше минуты, так как тут же раздался не терпящий возражения зычный голос полковника:
— Все по своим местам!
Все разошлись, а Бироне так и осталась лежать на земле.
— Замкнуть цепочку! — приказал полковник.
Цепочка замкнулась, и кирпичи стали передавать над телом погибшей из рук в руки.
Очень хорошо, что мы заложили все окна кирпичами, так как в тот же день был очень сильный обстрел нашей улицы и мы, быть может, все погибли бы, если бы из-за случая с Бироне бросили работу.
У всех мужчин, скрывавшихся в подвале, отросла борода. До этого бороду носил только восьмидесятилетний переписчик нот. Теперь лицо его совсем заросло и покрылось грязью. То же было и с другими. Ведь мы находились не в бомбоубежище, а всего лишь в подвалах для угля. Стенки, разделявшие подвальчики, мы разобрали, чтобы нам было посвободнее. Под ногами скрипела притоптанная угольная пыль.
Под сильным артиллерийским огнем старик-переписчик нот начал философствовать на тему о том, куда девается душа умершего.
— Да прекратите вы эту ерунду!.. — нервно оборвал его кто-то.
Окрик этот раздался из темного угла подвала, не освещенного светом масляной коптилки. Никого не интересовало, кто же именно это крикнул. В подвале нас было человек девяносто, и лишь немногие знали друг друга. Больше всего знакомых было у председателя суда, личности довольно примечательной. И еще у уборщицы, которая повсюду совала свой нос и отличалась тем, что мазала волосы керосином, уверяя, что это прекрасное средство от насекомых. Поблизости от полковника расположилась девица, про которую говорили, что она попала сюда из какого-то притона.
— Было бы лучше, если бы все мы чаще думали о своих грехах, — продолжал философствовать старик-переписчик.
Несколько недель назад он уговорил нас послать в Буду делегацию к ее защитникам с просьбой, чтобы они сдали этот несчастный город русским. Он предлагал, чтобы старики, женщины и дети собрались вместе и пошли бы к гитлеровскому самому старшему начальнику, иначе все здесь погибнут. Сейчас он снова завел разговор о том же. Большинство обитателей подвала охотно слушало старика. Говорил он просто и понятно, тихо, очень правильно выговаривая слова. Вообще он производил впечатление очень хорошего человека. Он был единственным человеком, который за все девять недель пребывания в подвале ни разу не выругался и не пожаловался на что-нибудь, хотя питался впроголодь. И всегда помогал всем, кому только мог. Особенно тем, кто просил пить. Он выходил за водой даже во время самых сильных обстрелов.
Когда мы закончили передавать кирпичи, старик помог перенести труп Бироне под уцелевшую чудом арку разрушенного дома. Ему помогала девушка, которую председатель суда называл гетерой.
Полковник набросился на старика со словами:
— Что вы себе в голову вбили? Странный человек! Тут вам не игрушки. Придумали какую-то процессию!
— Здесь сражаются друг против друга два мира, а вы собираетесь закончить это сражение крестным ходом, — заметил председатель суда.
— Все кругом рушится, — вмешалась в их разговор уборщица. — Весь город скоро превратится в гору развалин.
— Какое это имеет значение? — возразил председатель суда, и, обращаясь к полковнику, спросил: — Вы можете себе представить, какой здесь будет построен город, когда после войны сюда вложат свои денежки американцы? И вообще, какое государство будет здесь создано на американский капитал?
Полковник и судья с уважением относились друг к другу, больше здесь не было никого, к кому бы они могли относиться так же. И все-таки довольно часто между ними возникали споры. Особенно когда их слушала аудитория.
— Как вы изволили сказать?.. — спросил полковник. — При чем тут американский капитал?..
Воспользовавшись замешательством, кто-то из угла осмелился заметить:
— Будет совсем не так, как вы говорите!
В глубине подвала зажгли свечку, там снова принялись играть в карты. Пока было что выпить, эти люди, в углу, никогда не вмешивались в разговор. Но когда выпивка кончалась, они иногда вступали в общий разговор.
— Чего сейчас ломать голову над такими вопросами? Сидим здесь, и на нас все рушится.
— У тех, кто командует всем, находясь в подземелье дворца, тоже есть душа. Они ведь тоже люди.
— Ну, опять о душах!
Теперь обитатели подвала слышали слова о том, что спасения надо ждать от тех, кто сейчас укрывается в подземелье дворца.
— У них ведь тоже есть семьи. Матери, дети, — проговорила уборщица.
— При чем тут семьи?! — разозлился полковник.
— Нет у них никакой души, и бога они не признают, — возразил кто-то.
— Они себя там неплохо чувствуют! — раздался голос из угла.
— Они там — как сыр в масле!..
— Как сыр в масле! Да у них там столько вина и палинки!
— Убежище у них что надо! Над головой тридцать метров земли!
И обитатели сырого подвала представили себе картину великолепного подземного замка-убежища. Все сразу оживились. Казалось, они обсуждали какой-то сказочный сон, увиденный сразу всеми.
— В Буде все сокровища хранятся.
— И женщины там есть. Самые красивые, — проговорила «гетера».
— Туда забрали и мой гобеленовый диван, — сказала какая-то дама.
— Говорят, там у них и музыканты есть, — сказал кто-то неуверенным голосом, видимо побаиваясь полковника.
— Как бы там ни было, — сказал старик с бородой, — но там есть человек, который всеми ими командует, и у него тоже есть душа.
— Хватит вам рассказывать эти сказки о душе! С ума сойти можно! — закричал председатель суда.
От этого крика нам почему-то живо представилось, что в подземном дворце взад и вперед нервно прохаживается мужчина в больших сапогах; он много пьет, чтобы хоть вином заглушить в себе проблески совести, так как никак не может освободиться от кровавых картин, свидетелем которых ему приходилось быть. Так казалось нам, измученным, голодным и больным обитателям подвала.
— Наверняка и у того человека есть совесть, только нужно ее пробудить, — вмешалась в разговор уборщица. — Давайте пойдем туда!
— Какая глупость! — воскликнул председатель суда.
Обитатели подвала будто только и дожидались призыва пойти в крепость. Все заволновались, зашумели.
Переписчик нот встал. Он приободрился, подтянулся, и все увидели, как он красив: белые зубы, длинная борода лежит на груди, глаза сверкают.
— Тогда пошли, люди! — крикнул он, обращаясь к нам. — Пошли все!
На улице уже начало темнеть, а в такое время, по обыкновению, затихала и артиллерийская канонада. И действительно, на улице царила абсолютная тишина. Такая тишина со времени осады города бывала редким и недолгим явлением, продолжавшимся лишь часок-другой. Гора Геллерт была озарена багряным отблеском заходящего солнца. В подвале остались только самые немощные. Даже полковник с судьей и те проводили нашу процессию до ворот…
Сначала мы спустились по улице Донати. Наш седовласый вожак посылал гонцов во все попадавшиеся нам по дороге убежища и подвалы с предложением присоединиться к нам. Большую активность при этом проявляла «гетера». Мы шли и пели, и, услышав наши голоса, из подвалов показывались бледные, изможденные люди. Наша процессия все росла.
Петь мы перестали только тогда, когда стали подниматься в крепость по изуродованной снарядами лестнице. Трудно было идти по ступеням и петь. Одолев подъем, мы снова запели и шли так до площади Венских ворот. Через развалины на улице Ури шли молча.
— Кто этот старик? — спрашивали только что приставшие к нам люди. — Кто такой этот красивый старик?
— Это непорочный человек, праведник, — ответил один из тех, кто играл в подвале в карты.
— Что значит непорочный? — послышались голоса со всех сторон.
— Очень хороший человек, — начала женщина, — каких больше нет.
— Он всем помогал в подвале, поэтому мы его и выбрали руководителем.
— Его не берут ни пули, ни болезни.
— Он ухаживал за тифозными и ходил за водой при самом сильном обстреле.
Какими только достоинствами мы не наделили старика, когда говорили о нем!
— Вот уже больше двух месяцев он почти ничего не ест, — сказала женщина с ребенком на руках.
Пока мы вышли на площадь Матьяша, старик из наших рассказов превратился чуть ли не в настоящего святого. На площади мы подвергли себя осмотру. Набралось нас несколько сот человек, и потому мы чувствовали себя силой. По пути мы несколько раз встречались, с гитлеровскими и венгерскими солдатами, но все они недоуменно уступали нам дорогу. Мы покорно шли за стариком, не имея ни малейшего представления о том, куда он нас ведет. Не знали мы и того, где находится вход в подземный дворец, о котором мы так много говорили. Когда мы шли по площади, кое-кто начал говорить о том, что нам следовало бы идти в тоннель. Мы вспомнили, что посреди тоннеля справа и слева действительно имелись загадочные двери…
Старик повел нас вниз. Мы снова запели. Поступь наша стала смелее и тверже. Когда мы спускались по широкой лестнице Рыбацкого бастиона, кто-то вдруг запел «Интернационал». Из толпы гимн подхватили несколько голосов, потом еще и еще. Казалось, что поют все. Однако не допели мы его и до середины, как послышались шикающие голоса. Несколько человек, испугавшись, сбежали из процессии.
— Ну, на эшафот идем! — воскликнул кто-то нервно.
— Ну а если и на эшафот?..
Вскоре пение прекратилось. Наступила тишина. Она подействовала на нас удручающе. И тут запела уборщица. Это было как нельзя более кстати. Все стали подпевать ей. Это опять сплотило нас. Эхо отзывалось в развалинах, мимо которых мы проходили. Наш старик словно вырос, шаги его стали больше.
Путь нам освещали только звезды да иногда прожекторы, обшаривавшие время от времени ночное небо. Когда мы остановились возле какого-то памятника, я заметил, что вместе с нами оказался и председатель суда, и полковник. Они, наверное, и сами не ожидали от себя того, что сделали. А может быть, им просто не хотелось отставать от толпы.
Когда мы были у подножия горы, наш старик рукой оттолкнул вставшего на его пути солдата с автоматом, который щелкнул затвором, вытаращив глаза на нашу странную процессию.
Тоннель был забаррикадирован, и мы не без труда перелезли через заграждение. Те, у кого были фонарики, зажгли их. Так мы и шли, распевая песни. Я и до сих пор не знаю, что именно было за двумя дверями, которые располагались посредине тоннеля: то ли они вели к важному штабу, расположенному глубоко под землей, то ли за ними находилась каморка, в которой хранился немудреный инструмент дворников.
Когда старик с шедшей рядом с ним «гетерой» достигли середины тоннеля, их ослепил сильный свет. Тут стояло много машин, рядом с ними толкались гитлеровские и венгерские солдаты. Но яркий свет слепил нас недолго, через несколько секунд он погас. Около двери направо стоял часовой, дверь налево прикрывал тупорылый грузовик. Переписчик нот подошел к часовому в кожаном пальто. Мы не могли разобраться, немец он или венгр. Старик заговорил с ним по-немецки.
Часовой был громадного роста. Он смотрел на нас сверху вниз, затем исчез за дверью, которую охранял. Потом дверь отворилась, и луч яркого света прорезал темноту. Затем глухо прогремел выстрел. Старик, не издав ни звука, свалился на землю. В глубине тоннеля затараторил автомат, однако звук у него был несколько необычным, каким-то расплывчатым. Толпа с криками бросилась бежать из тоннеля.
Белокурая «гетера» схватила меня за руку.
— Давайте унесем его отсюда, — сказала она мне.
Мы с ней были самыми здоровыми, самыми крепкими из всех. Наверное, поэтому она и обратилась ко мне. Но когда я поднимал старика, почувствовал, как болит моя недавно зажившая рана. Старик еще дышал. Мы перенесли его через заграждение. Вышли на площадь. Она была пуста и безмолвна. Положили старца на снег. Девушка хотела идти за носилками, но старик сделал знак рукой. Мы оба склонились над ним.
— Все это было не напрасно, — прошептал он. — Я сейчас отойду от вас.
— Я же вам говорила, что нам всем нужно думать о своих грехах, — раздался вдруг чей-то голос за нашими спинами. В тот же миг мы почувствовали запах керосина, а когда обернулись, то увидели уборщицу. Старик был мертв. Уборщица пошла за киркой и лопатой, а мы с девушкой перенесли труп на холм и там вырыли ему могилу на склоне. Это была далеко не первая могила, которую нам приходилось рыть. Стояла тишина. Лишь где-то далеко-далеко слышалось жужжание самолета, и это было на руку нам, так как по небу тотчас же забегали юркие прожекторы, они-то и светили нам… Ночные самолеты мы уже привыкли определять по звуку их моторов. С них на больших красных парашютах гитлеровцы сбрасывали своей окруженной группировке оружие и боеприпасы, однако тех, кто должен был собирать их, уже не было в живых: они мертвыми лежали то тут, то там на улицах.
Свежий воздух стекал с гор.
— Эта тишина что-то значит, — заметила уборщица.
Когда мы, ступая по скрипящему снегу, возвращались в свое убежище, гитлеровцы как раз сыпали с самолетов «посылки», и на земле уже распластались красные покрывала парашютов.
Спустившись в подвал, мы рассказали о последних словах старика. Мы были готовы услышать какое-нибудь язвительное замечание полковника, но он не проронил ни слова.
— Это верно, что грехи за нами водятся, — сказал председатель суда и добавил: — Грехи у нас есть…
— Все у нас есть, — перебила его уборщица, к нашему неудовольствию, не дав полковнику высказаться до конца.
— Почему вы это говорите? — спросил кто-то.
Мы все посмотрели на председателя суда.
— Нам нужно быть умнее, — продолжал председатель суда с важным видом…
— Добрее нужно быть! — перебила его уборщица.
Председатель суда и полковник сидели рядом на какой-то доске. Все ждали от них каких-нибудь слов, но они, опустив голову, сидели, словно обвиняемые на скамье подсудимых.
Заговорила молодая женщина. Голос ее отчетливо был слышен в тишине.
— Сколько я мучила бедного мужа из-за ребенка, сколько ругалась с ним…
С улицы уже не доносился обычный ночной грохот, лишь слышны были шаги многих ног. Но среди нас уже не было старика, который отважился бы выйти посмотреть, что там делается. Тогда на улицу выбежала белокурая девушка. Вскоре она вернулась и, тихо закрыв за собой дверь, сказала:
— Гитлеровцы отступают. Бегут поголовно все.
Все молча выслушали ее.
— Так… — неожиданно нарушил тишину полковник. — Спасают свою шкуру.
И наступила тишина.
Вдруг дверь в подвал распахнулась, и по лестнице почти кубарем скатился вниз безоружный гитлеровский солдат. Он был молод, с легким пушком на подбородке.
— Спасите меня! — умоляюще попросил он по-немецки и тут же начал сбрасывать с себя шинель, френч. Через минуту он остался в одной нижней рубахе.
— Наверху ведь еще есть ваши, почему вы не идете вместе с ними? — спросил немца председатель суда.
— Все они идут на верную смерть! — выкрикнул солдат, испуганно озираясь по сторонам.
Мы молча смотрели на него.
— Нельзя! — закричал вдруг полковник. — Люди, не разрешайте ему оставаться здесь, ведь всех нас строго покарают за него!
— Мне только восемнадцать лет!.. — взмолился немец.
— Выходи! Выходи отсюда! — закричал полковник, подскакивая к солдату. — Может быть, именно он и застрелил нашего старика!
Все молчали. Солдат как был в нижнем белье, так и выскочил из подвала на улицу.
И тогда белокурая девушка, схватив мой плащ, побежала вслед за солдатом. Мы не знали, как эта девушка попала к нам, и теперь не знали, куда она так неожиданно побежала…
Постепенно ее шаги замерли вдали, а мы молча сидели в своем подвале.
Вскоре настал рассвет.
На рассвете по проспекту Яноша Хуняди с ужасным грохотом промчались огромные русские танки. На улицах все еще лежали большие красные полотнища парашютов. Одна из машин остановилась перед нашим домом. Это был не танк, а похожий на него тягач, на котором приехали солдаты, каких мы еще не видели ни разу в жизни. Большие и маленькие колеса вращали гусеницы тягача. Он был похож на какого-то невиданного исполина. Какие руки строили его? Какие руки управляют им? Нам казалось, что он излучает какую-то немыслимую силу и энергию. Такое под стать только народу-великану…
ДОМИК ПОД СКАЛАМИ
Человек, копавший землю, был горбат. Наиболее тяжелое зрелище представляет собой горбатый; когда он копает землю. А если в довершение ко всему этот горбатый — женщина! Платье топорщится у нее на горбу, делая ее похожей на страшное, неуклюжее пугало.
Горбатая Тера рыла узкую яму длиной шага в два, удивительно похожую на могилу. Ветер полоскал складки ее платья. В конце зимы в горах всегда свирепствуют сильные ветры. Проносясь между обрывистых скал, ветер как бы стонет и плачет. Весной, на масленицу, в горах каждую ночь можно слышать протяжный тоскливый вой. Особенно сильно ветер завывал наверху, у подножия скал, где и жила Тера Гач.
Земля, в которой Тера копала нечто похожее на могилу, была твердой и каменистой. Лопата медленно поворачивалась в слабых женских руках, все глубже и глубже уходя в землю. Когда колокол на деревенской церкви возвестил полдень, из ямы был виден лишь один горб Теры. Земля, выброшенная наверх, напоминала собой какую-то зловещую черную птицу. Колокол все еще гудел, наполняя звуками яму, когда к ней тихо подошел мальчик.
— Тетя Тера, ты кого похоронишь в этой яме?
Горбунья на миг выпрямилась и неожиданно залилась таким громким смехом, который заглушил даже колокольный трезвон. Она смеялась до тех пор, пока не умолк колокол.
— Глупыш, что ты мелешь? Кого ж я могу хоронить? — Она оперлась на лопату и продолжала: — Мы ведь, глупенький, и маму-то твою не здесь похоронили. Помнишь, какой красивый венок был у нее на могилке?
Словно вспомнив о том, что должен делать человек, когда он говорит о смерти недавно умершего родственника, Тера поднесла к глазам край передника: слезы мигом навернулись у нее на глаза.
— Бедняжка! Скоро у нее на могиле цветы расцветут…
А голос малыша уже опять звенел, как колокольчик. В конце концов ему просто хотелось поговорить с кем-нибудь.
— А я знаю! Знаю! Сюда ты зароешь моего папу, да, тетя Тера?
Горбунья, уже успев вытереть слезы, снова рассмеялась.
— И что за глупости ты говоришь! Ты же знаешь, что папа твой далеко, в русском плену.
Сказав это, она копнула еще несколько раз, затем на миг остановилась и уже весело продолжала:
— Подожди, Яника. Русские уже разбили фашистов, гонят их на запад. Вот увидишь, скоро твой папка вернется домой.
— Может, тогда и мама вернется?
— Нет, Яника, мама твоя уже никогда не вернется. Но ты не бойся, малыш, мы и втроем заживем на славу. С хозяйством я, пожалуй, справлюсь не хуже, чем твоя мама. Ну-ка, подойди ко мне, я вытру тебе мордашку, весь-то ты в грязи. Вот так. Ну беги, играй. Я скоро приду и накормлю тебя, голубчик ты мой.
Тера продолжала копать. Вскоре лопата стукнулась обо что-то твердое. Женщина почувствовала прилив новых сил, а через несколько минут перед ней лежало заколоченное досками большое корыто. На дне ямы оно и на самом деле было похоже на гроб.
Доски подгнили и легко поддались нажиму лопаты. Холщовая простыня, в которую было завернуто содержимое корыта, покрылась легкой плесенью. Тера развязала узел, и перед ней, словно новехонький, лежал черный костюм зятя, сшитый на свадьбу. Руки Теры нетерпеливо шарили по углам корыта. Но и там было сухо, а вещи — целехоньки. Она еще раз погладила рукой ткань костюма, затем, словно испугавшись нахлынувшей на нее радости, проворно выскочила из ямы и побежала к разрыдавшемуся вдруг ребенку.
— Иду, Яника, иду, милый. И накормлю тебя.
Фасолевый суп был уже сварен, оставалось только разогреть его. Огонь в печи лизал сухую виноградную лозу, и суп быстро разогрелся. Съели его жадно-торопливо, прямо у порога.
А когда женщины, носившие своим мужьям обед на виноградники, спускались с горы, звеня пустой посудой, на веревке, растянутой между двумя миндальными деревьями, уже висела одежда Ференца Коша. Ветер трепал черный свадебный костюм Ференца, пропавшего без вести где-то на фронте. Никто не знал, жив он или нет. Белое подвенечное платье Анны Гач тоже трепыхалось на ветру. Казалось, она никогда и не умирала. Но Анны уже давно не было в живых, а это лишь горбатая Тера суетилась у белья с колотушкой и щеткой в руках.
Женщины, спускавшиеся с виноградников, крикнули ей:
— Эй, Тера, и ты барахло просушиваешь?
— Просушиваю. Плесень бы не завелась от земли-то. — И руки Теры еще проворнее засновали с щеткой. — Ну ладно, хватит, пойду повешу в шкаф…
Тера весело сновала между деревьями, приводя все в порядок. Когда же ветер разорвал тучи на небе и угнал прочь легкие весенние облачка, выглянуло солнце. Тера даже что-то запела протяжным, резковатым голосом.
Жаркое солнце быстро просушило одежду. Из нее выветрился тяжелый запах сырости, от костюма слегка запахло табаком; казалось, он хотел напомнить о своем хозяине, который был сейчас далеко-далеко. Когда Тера, собрав вещи в охапку, несла их в дом, ей казалось, что Ференц Кош уже здесь и она идет вслед за ним.
В самый разгар жатвы, в воскресенье, под вечер, вернулся домой из плена хозяин. Небритый, оборванный, он вошел в комнату, которая так и светилась чистотой и уютом. Ребенок в белоснежной рубашке сидел за столом.
У стола сиротливо стояла табуретка, будто на нее давным-давно никто не садился. Тихо опустившись на нее возле онемевшего ребенка и оцепеневшей Теры, он коротко спросил:
— Умерла, значит…
— Да, — вымолвила Тера, бледная как полотно.
Мальчик не выдержал, заплакал и потянулся своими ручонками к отцу. И вмиг комната, похожая на склеп, наполнилась теплом и жизнью. Засуетилась Тера, налила в таз воды, Ференц умылся и надел чистое белье.
Приспособив зеркало поближе к лампе, он стал бриться. Побрил одну щеку, а вторую не смог: задрожали руки, сперва еле заметно, а потом все сильнее и сильнее. Бритва выпала у него из рук, а голова ткнулась в край стола.
Влив Ференцу в рот несколько глотков палинки, Тера привела его в чувство, но есть он не смог — кусок не лез в горло. Тера уложила его в кровать на перину, и он тут же уснул.
На другой день утром Тера побрила Ференца: небритый, с серым землистым лицом и заостренным носом он был похож на скомороха. Когда отец Теры, разбитый параличом, два года лежал в постели, никто из семьи не решался побрить его. У Теры оказалась самая легкая рука и больше всех смелости. Тогда-то она и научилась так ловко орудовать бритвой.
Полтора месяца провалялся в кровати Ференц. Выздоровел он лишь благодаря стараниям Теры, которая, несмотря на бедность в доме (война опустошила последние запасы), каким-то чудом ухитрялась доставать для больного все, что ему было нужно.
Она ухаживала за ним с такой заботой, с таким терпением, на которое способны лишь самая преданная жена и самая любящая мать. В доме, как всегда, царили чистота и порядок. На плечах Теры лежал еще и виноградник, требовавший немало труда.
Работа спорилась у Теры в руках. Целый день она хлопотала, напевая что-то своим надтреснувшим голосом. Цветы во дворе и в плошках на окнах буйно цвели. Казалось, в дом ждут невесту. Если приходили гости, Тера показывала им больного, словно бесценное сокровище, спрятанное от чужого глаза в дальний ящик комода. Когда же появлялась мать Ференца с большой корзиной в руке, Тера испуганно отступала в угол, словно боялась, что его украдут. Если мать пыталась убедить сына встать с постели, чтобы немного размяться, лицо Теры искажала гримаса страха… Обычно мать Ференца начинала этот разговор, доставая из корзины снедь, один запах которой вызывал у Теры такое отвращение, что она охотно выбросила бы все это собакам. Ей казалось, что вместе с домашними печеньями старуха приносила в дом что-то ядовитое.
— Послушай меня, сынок, постарайся встать и сесть к столу, — уговаривала Ференца мать. — Сразу почувствуешь себя лучше. Потом тебе уже пора выходить на солнце, на свежий воздух. Это тоже даст тебе силы.
Тера же обычно занавешивала окно в комнате Ференца, будто боялась, что дневной свет отнимет у нее то, что дарит ей темнота комнаты.
Однажды, когда Тера вернулась из деревни домой, она застала Ференца во дворе. Он сидел на обрубке в тени миндального дерева. Рядом с ним сидела мать, она держала перед ним на тарелке свежую лепешку. Горбунья сделала вид, будто не заметила их, прошла в комнату, бросилась на еще неостывшую от Ференца кровать и в отчаянии залилась слезами. Она понимала, что теперь бессильна что-то изменить и могла только рыдать.
Спустя две недели Ференц уже работал в саду, а через месяц стал таким же крепким, каким был при жизни Анны. Тера же снова превратилась в свояченицу, не знающую усталости. Она не только обстирывала Ференца и его сынишку и готовила, но и распоряжалась деньгами, которые зарабатывал Ференц.
Дух умершей жены незримо жил в доме, вечера были безмолвны и тяжелы.
Все шло тихо и гладко до уборки урожая. Все лето жители гор работают в поте лица, да и вина у них в доме уже нет. И пока виноградная лоза набирает силы, дремлют или накапливаются страсти виноградарей и медленно бродят, как виноградный сок в чане. Осенью же, в пору сбора урожая, когда стаканы наполняются первым молодым вином, вспыхивают страсти. Нередки в эту пору даже убийства.
В доме у родителей Ференца давили красное вино, а белое уже бродило в бочках. Молодое вино хотя и быстро ударяет людям в голову, но имеет такой приятный вкус, что его пьют с удовольствием даже женщины.
У старухи Кош руки были по самый локоть в красном сусле, передник заляпан грязью, и от нее попахивало молодым вином. В таком виде она и выбежала навстречу Тере, когда та возвращалась из деревни, неся на голове огромную корзину с кукурузой. Эту кукурузу заработал в конце лета Ференц, когда он совсем окреп.
— Постой-ка! — закричала ей старуха, когда Тера, бросив ей обычное «Здравствуйте», попыталась поскорее пройти мимо.
Тера медленно и плавно обернулась, как это делают женщины, несущие на голове корзину. Старуха, важно подбоченясь, приняла позу человека, готового вот-вот вступить в ссору. Она даже не замечала, что пачкает грязными руками юбку.
— Послушай-ка, Тера, чего тебе нужно от моего сына?
Вопрос был глупый, однако прозвучал он угрожающе. Чего хотела Тера? Видит бог, ничего другого, лишь бы только прислуживать Ференцу. Сказать это она не осмелилась, да если бы и решилась, то ответ ее прозвучал бы так же глупо, как и вопрос.
— Ничего не хочу! — ответила она.
Старуха зло засмеялась.
— Эге! Значит, ты ничего не хочешь! Так зачем же ты тогда живешь с ним в одной комнате, раз ничего не хочешь?
— А где же мне еще жить? — Каждое слово Теры звучало веско, движения были сдержанны, плавны. — Ведь второй комнаты у нас нет. Кухни и той нет…
— Если бы у тебя была хоть капля стыда, ты бы убралась куда-нибудь подальше!..
Язык горбуньи тоже стал острее. Кому-кому, а ей еще в детстве не раз приходилось защищаться от насмешек окрестных озорников.
— Никуда я не уйду, третья часть дома — моя. И ты меня оттуда не выгонишь, и сын твой тоже, даже если он этого захочет. Да он и не собирается меня выгонять. У него доброе сердце и ума побольше, чем у тебя.
С этими словами Тера повернулась и уже пошла, но старуха подбежала к ней сзади и дернула ее за юбку.
— Ну подожди же, горбатая шлюха! Вот я тебе всыплю!
В этот же миг она дернула корзину, которая упала с головы старой девы, початки покатились по земле.
— Ах ты уродка! Прибираешь к рукам моего сына и его заработок! — прокричала старуха и стала собирать кукурузные початки себе в фартук. Хорошо еще, что, наклонившись, она не видела выражения глаз Теры, а если бы видела, то перепугалась бы не на шутку.
Если бы в это время со двора не вышел старый Кош, дело дошло бы до драки. Дрожащей рукой он схватил жену за плечо, выбил у нее из рук кукурузу и толкнул в сторону дома.
— Уймись, старая дура! Или совесть потеряла? — И, не глядя на Теру, он затолкнул жену в дом.
Тера нагнулась, чтобы поднять корзину, которая закатилась под сухой куст, собрала кукурузу и пошла дальше.
— Подожди, уродина! Я тебе покажу! — кричала ей вслед расходившаяся старуха.
В тот вечер сын впервые замахнулся на мать и, если бы не отец, наверное, ударил бы ее.
В день святого Николы Ференц отправился на смотрины в город, до которого от дома было километров пятнадцать. Невесту ему подыскал один зажиточный торговец, объезжавший зимой на санях окрестные деревеньки и скупавший по дешевке вино у крестьян, которых нужда приперла к стенке. В тот год на николин день земля уже была покрыта толстым снежным покровом.
Ехали на санях. По случаю столь ответственного момента на Ференце был черный праздничный костюм, который сохранила ему Тера. Поверх костюма длинная серая шинель, оставшаяся в доме у матери от умершего гитлеровского солдата, стоявшего у нее на постое.
Будто важный господин, сидел Ференц на быстрых санях. Лошади, то и дело подгоняемые торговцем, звенели бубенцами. Сватовство Ференца торговец почему-то принимал слишком близко к сердцу. Он довез жениха до самого дома невесты на окраине города и сам проводил его во двор.
Фасад дома полуразвалился, и лишь убогое оконце да слепая стеклянная дверь говорили о том, что здесь живут люди. Дверь, скрипнув, отворилась, и на пороге показалась женщина лет двадцати пяти. Она выплеснула на снег грязную воду из лоханки. Заметив приехавших, она поставила лохань на землю, вытерла о фартук мокрые руки и равнодушно ждала, пока гости подойдут ближе.
— Ну вот мы и приехали. Видишь, бог словно создал вас друг для друга. — Так откровенно торговец приступил к сватовству.
Они вошли в маленькую чистенькую комнатку, в углу которой молча сидела испуганная приходом неожиданных гостей мать невесты. Здесь Ференц узнал, что девица, которую ему сватали — звали ее Жужей, — шесть лет проработала у торговца служанкой.
— Шесть лет она уживалась с моей женой, — захохотал торговец, — лучшей похвалы человеку быть не может. — Казалось, что он расхваливает продаваемый товар.
Ференц узнал, что у Жужи был ребенок, маленькая слабенькая девочка, которая родилась темное непогожей ночью и умерла, даже не дожив до рассвета. Ференца это успокоило, да и Жужа была довольна тем, что станет женой вдовца и приемной матерью пятилетнего мальчика.
Впервые Жужа встретилась с Терой на пороге кухни, когда вместе со своей молчаливой матерью пришла посмотреть хозяйство будущего супруга. Когда Тера подала Жуже руку, Жуже показалось, что она пожимает холодную голую кость.
Руки у Жужи были полные, круглые и проворные; лицо разрумянилось от ходьбы. Старая дева стояла бледная, полная подозрительности. Тера подала руку и старухе, но в комнату не вошла. Взяв в руки мотыгу, она пошла скалывать лед под навесом.
Мать Жужи сразу же заявила:
— Нельзя, чтобы эта девица жила с вами под одной крышей. Не нравится мне она. Как бы беды какой не случилось.
Дело уладилось само собой. Несколько дней спустя Тера заявила, что переезжает к тетке в деревню. Детей у тетки все равно нет, и она будет рада, если Тера будет жить у нее. Все, что было припасено на зиму, Тера поделила честно пополам, в том числе и поросенка. Погрузила все свои пожитки на повозку и уехала до наступления рождества.
Свадьбу Ференц и Жужа справили в середине масленицы. И в доме Ференца произошло чудо. Бывая на людях, Ференц обычно молчал, и застывшая улыбка бродила по его лицу, как у верующего, наставленного на путь праведный, или как у человека, скрывающего ценное сокровище. Как белый снег покрывает зимой землю, так и в комнате Ференца все покрылось ажурными кружевами, скатерками и вышивками. Окно было занавешено муслиновой занавеской, на стене висело зеркало в позолоченной раме.
Десять лет проработала Жужа горничной у разных господ. В своем большом сундуке она привезла в дом Ференца предметы чужого мира, милые сердцу трудового человека, как нежные объятия женских рук.
А вечера… Какие были вечера!
Несколько минут, пока Жужа раздевалась, прежде чем лечь в постель, были полны сказочной прелести! Жужа была удивительно хороша: каштановые волосы, белая, как алебастр, кожа и зеленые глаза цвета ели, выглянувшей из-под снежного покрывала. Белье как у настоящей госпожи, снимет — так все его можно спрятать в горсть. На ночь она надевала длинную шелковую сорочку.
Старуха Кош, увидев однажды это белье, завела с сыном разговор о снохе. Но Ференц будто и не слышал слов матери. В голове у него бродили совсем другие мысли.
«Милостивый боже, — думал он, — пошли мне силы и работу, чтобы, пока я жив, у нее всегда было такое белье: она создана для того, чтобы носить только такое белье!»
В глубине души, однако, он чувствовал, что для бедняка такое счастье не может продолжаться долго. Так оно и случилось.
Поселившись в деревне у тетки, Тера словно с ума сошла. Работала весь день, изо всех сил старалась забыться, но это ей не удавалось. Все так и валилось у нее из рук. Порой, остановившись посередине двора, она подолгу неподвижно смотрела вверх на гору, где, тесно прижавшись к скалам, стояла их хижина. Стоило кому-нибудь заговорить с ней в этот момент, слезы градом начинали катиться у нее из глаз. Она убегала в кладовку и просиживала там иногда по полдня. Бедняжка сильно страдала.
Однажды вечером пришлось выломать дверь в кладовке, которую Тера никак не хотела открыть, боялись, что она наложит на себя руки. Муж тетки выломал дверь кладовки, вытащил оттуда Теру и даже пригрозил ей мотыгой.
— Слушай, Тера, выбрось ты эти глупости из головы! Не устраивай у меня сумасшедший дом, а то, смотри, я приведу тебя в чувство!
Но обезумевшая Тера сама лезла под мотыгу:
— Убей меня лучше, убей, все равно мне здесь не жить! Там я родилась, там выросла! Не могу я в деревне, не могу… Лучше умереть… Как вы не понимаете?
Слово «умереть» она произнесла таким тоном, что муж тетки испуганно отступил назад.
— Ладно, раз ты так хочешь, я отвезу тебя обратно. По крайней мере не будешь устраивать мне здесь истерик. Но учти, больше ноги твоей здесь не будет, черт бы тебя побрал!..
На другой день все имущество Теры было вновь погружено на повозку, и корова, запряженная в нее, медленно и степенно ступая, побрела в гору. В тот день Ференц первый раз в жизни ударил женщину…
Несколько часов подряд он и Жужа умоляли Теру не губить их жизнь, не превращать их хижину, где до этого царили мир и любовь, в гнездо зла. Упрашивали по-хорошему, обещали помочь, потом грубо ругали. А горбунья молча стояла в дверях, словно какой-то мрачный символ. Стояла, показывая своим худым и твердым пальцем, похожим на огрызок кости, в угол, и твердила одни и те же слова:
— Я хочу поставить туда мою кровать, уберите оттуда эту картину.
На картине, висевшей в углу, художник изобразил Жужу с большим букетом роз у изящного столика в стиле рококо. На заднем плане виднелся кусок леса, охотник и убитая им косуля.
Видя, что ни Ференц, ни Жужа в ответ на это не пошевелились, Тера подошла к картине и сама сняла ее; она держала картину брезгливо, как какую-то заразу, и бросила на кровать. Ференц схватил кочергу и замахнулся на Теру.
— Убирайся сейчас же прочь отсюда, пока дело не дошло до греха.
— Не уйду я никуда, хоть убей — не уйду! Третья часть дома — моя, если не больше. Уж этот-то угол точно мой, и я в нем хозяйка!
И Ференц ударил Теру, даже не кочергой, а просто рукой, но для слабой женщины и этого было достаточно. Она, совсем сгорбившись и громко зарыдав, выбежала из дому. Муж тетки тем временем уже уехал в село; барахло Теры валялось посреди двора.
На третий день Тера все-таки переселилась в домик под скалами, сопровождаемая судьей и нотариусом, которые объяснили Ференцу, что закон на стороне Теры и потому она имеет полное право жить в этом доме, а тому, кто будет мешать этому, может не поздоровиться.
Когда же Ференц и этому не хотел внять, судья не выдержал и, ударив кулаком по столу, заявил:
— Имей в виду, Кош, если с ней что-нибудь случится, мы тебя тут же арестуем.
Эти слова оказали магическое действие. Ференц смирился, и кровать Теры была вновь поставлена в комнату, где она родилась и где прожила всю свою жизнь, за исключением нескольких последних недель.
Отгородить угол, где обосновалась Тера, не было никакой возможности. Разгородить такую крохотную комнатушку было просто нельзя. Готовили они на одной плите, ели за одним столом. Тера снова стала верной прислугой Ференца. Жизнь, казалось, вошла в нормальную колею, но так только казалось.
Каждый раз, когда женщины накрывали стол к обеду, Ференцу казалось, будто на него клали холодную скользкую змею. Жужа так раскладывала пищу по тарелкам, что каждую минуту мог вспыхнуть скандал. Так было за столом, не лучше было, когда дело доходило до сна.
Тера спала с мальчиком. Яника был привязан к ней больше, чем к мачехе. Она что-то нашептывала ему на ухо до тех пор, пока он не засыпал; это было похоже на тайный заговор против Ференца и Жужи, спящих на кровати, которая стояла в противоположном углу комнаты.
Неподвижно и молча лежали молодожены на спине, друг возле друга, похожие на две мумии. Уставившись широко раскрытыми глазами в бревенчатый потолок хижины, они продолжали смотреть в него даже тогда, когда гасла лампа и уже ничего нельзя было разглядеть. Так и лежали до тех пор, пока не затихал шепот в противоположном углу. Казалось, супруги ненавидели друг друга. Отодвинувшись один от другого, они словно боялись прикоснуться друг к другу, хотя обоих так и сжигала страсть.
И как бы поздно ни было, стоило им только прижаться друг к другу или пошевельнуться, как кровать под горбуньей начинала скрипеть. Если же супруги не обращали на это внимания, Тера садилась на кровати, поправляла одеяло на Янике или шепотом обращалась к ребенку со словами:
— Спи, маленький, спи, мой ангелочек!
И так каждую ночь. Ференца начало трясти от бешенства. Все больше и больше росли в нем ненависть и отвращение к Тере. Иногда он пробовал не обращать внимания на выходки Теры, но тщетно. Только он начинал обнимать Жужу, как тут же чувствовал, что весь каменеет. В страшной злобе он скрипел зубами.
Самым же страшным было то, что иногда в такие минуты Жужа вдруг ни с того ни с сего начинала смеяться. Не то это был злорадный смех женщины, желающей унизить мужчину, не то простая истерика.
В такие минуты Ференцу казалось, что в сердце ему вонзили острый нож, и он доходил до такого состояния, что на него было жалко смотреть. А Жужа продолжала смеяться все веселее и веселее. Было жалко и смешно смотреть, как большой и сильный мужчина страдал от собственной беспомощности.
Мужчина никогда не должен выглядеть жалким, особенно если у него молодая жена.
Ненависть Ференца к Тере выросла до таких размеров, что даже смерть не пугала его больше. Его сынишка продолжал спать в кровати с тетей Терой, обнимая ее за шею, как он раньше обнимал мать. Ференц слышал, как Тера ласкала его, слышал и молча терпел. А что остается, делать рядом с таким мужчиной молодой красивой женщине с горячей кровью? Что ей остается делать? Только смеяться. И Жужа смеялась, смеялась так, что иногда казалось, будто она рехнулась.
Жужа старалась укоротить ночи, потому что они были похожи на ночи, проведенные в подвале с тяжелым, спертым воздухом.
Задолго до рассвета она уже была на ногах. Выходила во двор. На небе виднелся холодный серп месяца. Широкий мартовский ветер безжалостно расправлялся с остатками зимы. Надев коротенький полушубок, она отправлялась в лес за дровами — как можно раньше, чтобы не попасть на глаза объездчику, а самое главное — чтобы охладить холодным ветром свое молодое разгоряченное тело. Рядом с их домиком располагались огромные каменные осыпи, а еще выше громоздилась крутая скала высотой метров в восемьдесят. За ней тянулся лес, откуда местные жители, по обыкновению, воровали топливо под покровом темноты. Да и где еще могли взять дрова эти люди? А если бы и нашли где-нибудь в другом месте, то все равно им нечем было заплатить за перевозку.
Между двумя скалами бежала на вершину горы тропка. Идя как-то по этой тропке, Жужа зашла глубоко в лес. Дальше, чем следовало. Она облюбовала стройный молодой ясень, который под силу срубить женщине. Опустилась на колени, отгребла от корня прошлогоднюю листву и, чтобы не оставить бросающихся в глаза следов, начала пилить дерево почти на уровне самой земли. Пила с мелкими зубьями пилила медленно. Да Жужа особенно не спешила. Попилив немного, она остановилась, потянулась. Ее руки не привыкли к такой работе, однако она с удовольствием ходила за дровами. С тех пор как в их домик вернулась Тера, Жужа с радостью ходила за дровами. Особенно по утрам, когда в лесу так хорошо. Свалив и очистив дерево от сучьев, она взвалила его себе на спину. Внизу, над гладью зеркального озера, еще виднелся серебряный серп месяца. Новый день только готовился к вступлению в свои права. Есть в этих предрассветных минутах какое-то особое очарование, которое трогает даже душу браконьера. Неожиданно за спиной Жужа почувствовала чье-то присутствие. Оглянувшись, она увидела выходящего из-за куста лесника.
Жужа бросила дерево на землю и пустилась бежать. Громко рассмеявшись, лесник бросился за нею. На краю обрыва он догнал ее. Схватив одной рукой за талию, другой потянул за платок. Пил и топоров, отобранных у браконьеров, в его коллекции и так хватало. У женщины лучше всего забрать платок. Платок был уже в руках лесника, а он все еще крепко держал ее за талию. Жужа продолжала отбиваться, однако она успела почувствовать, что ей приятны прикосновения этих сильных мужских рук.
Чувство наслаждения своей победой охватило лесника, когда женщина перестала сопротивляться… Правда, сопротивление было упорным и долгим, не менее долгим был и путь до избушки лесника. Но тогда Жужа уже слушалась рук, которые держали ее за талию.
Сторожка лесничего, в которой он обычно укрывался на ночь, представляла собой маленькую избушку с покатой на одну сторону крышей. Внутри очаг, сложенный из камней, убогая деревянная кровать, покрытая соломой и старой шубой. На стенах картинки, вырезанные из старых журналов, изображающие охотничьи сцены. В очаге еще с ночи тлели угли. Подкинув в него сухих веток, Жужа разожгла огонь, и вмиг убогая сторожка наполнилась веселым треском.
Начиная с того дня ежедневно на рассвете под скалой, в укромном местечке, для Жужи было припрятано спиленное и очищенное лесником от веток и сучьев бревно. Жужа же чуть ли не бегом мчалась в сторожку лесника. Сторожка преобразилась, приняла праздничный вид, как когда-то было и с комнатой Ференца: Жужа была чистоплотной женщиной, и приют любви, по ее понятиям, всегда должен сверкать. Она была готова украсить каждое дерево в лесу, превратить весь лес в одну громадную нарядную елку.
С приходом весны на виноградниках начались весенние работы, и Ференц от зари до зари пропадал на своем участке. Он уже не был похож на человека, который прячет от посторонних глаз имеющееся у него сокровище. Он помрачнел, а в голове его теснились мысли, не дававшие ему покоя.
Таким он был на работе. Когда же приходил домой, набрасывался с бранью по мельчайшему поводу, а то и без повода на женщин, но, странно, чаще не на Теру, а на Жужу. Так они прожили лето и осень.
Незадолго до рождества лесничество разрешило жителям села вырубить молодые деревья и кустарник на скале, потому что на его месте планировалось посадить хвойный молодняк. Ференц Кош тоже взялся расчистить один участок: по крайней мере не нужно будет воровать лес зимой для топки. Участок себе он выбрал как раз над своим домиком. Душистая вишня, ясень, терновник и кизил да попадавшийся то тут, то там орешник росли здесь так густо, что между ними могла проползти лишь лисица. Все трое пришли на участок на заре и принялись за корчевание и рубку. Вырубленные деревья сложили в две кучи, а вечером лесник замерил работу. Месяц стоял уже высоко в небе, склонившись к западу. Короткий зимний день близился к концу. Тера предложила продолжать работу и в сумерки. Ференц, всегда охотно остававшийся допоздна, на этот раз начал отказываться, говоря, что еще и завтра будет день, да и ужинать уже пора. Нет, ни за что на свете он не остался бы здесь, если бы Жужа не накричала на него: последнее время она часто грубила мужу.
— Ты что, совсем раскис? Может, поясница болит? — насмехалась она. — Иль темноты испугался, а? Эх ты!
«Эх ты!» В эти два коротких слова было вложено столько презрения! Они как нож вонзились в сердце Ференца. Может быть, если бы он не услышал этих двух слов, ничего и не случилось бы.
Срубленный кустарник и молодые деревца связывали в вязанки и сбрасывали с верхушки скалы, чтобы подобрать их на каменной осыпи, уже неподалеку от дома. Солнце уже давно скрылось за небосклоном, и лишь луна скупо освещала своим бледным призрачным светом скалы и лес. Осталось сбросить лишь несколько длинных ясеневых стволов.
Жужа в обход уже направилась к спуску. Тера с Ференцем несли на плечах к краю обрыва последнее бревно. Впереди шла Тера, неся более тонкую часть ствола. Остановившись перед обрывом, она положила ствол на землю и поправила его так, чтобы Ференцу легко было столкнуть его вниз.
— Давай! — сказала она и отошла в сторону. Один из сучков в палец толщиной зацепился за раздувающуюся юбку Теры, стоявшей спиной к Ференцу и смотревшей на позолоченную лунным светом гладь озера.
Мускулы Ференца были напряжены. Он закрыл глаза и с размаху толкнул ствол дерева.
Казалось, прошло много, очень много времени, час, два, несколько часов, — так по крайней мере показалось ему, — пока он не услышал страшный, душераздирающий крик.
Но это был не крик Теры. Это кричала Жужа.
Жужа в тот момент стояла на осыпи и собственными глазами видела ужасную смерть Теры.
В то время полиция была по уши занята разбирательством более важных дел, имевших отношение к только что закончившейся войне; несчастными случаями ей некогда было заниматься. К тому же это был не первый случай, когда люди, сбрасывая со скалы деревья, сами срывались вниз.
Теру похоронили как полагается. В последний путь ее провожали родные, знакомые и соседи. Весть об ужасной смерти несчастной Теры быстро облетела и взбудоражила, не только село, но и жителей окрестных деревень, поэтому за гробом шло много народа. Шла в похоронной процессии и старуха Кош. Вся в черном, она держала в руках носовой платок, молитвенник и четки. Многие плакали, но самым неутешным было горе сынишки Ференца Яники, который так любил свою тетю Теру.
Мальчуган по дороге с кладбища так расстроился, что старухе Кош пришлось нести его на руках. С этого дня он стал жить в доме бабушки.
Так Ференц и Жужа остались в домике под скалой одни.
В первую ночь раскаяние Жужи и ее намерения были искренними. Она льнула к мужу, ей хотелось показать ему вновь проснувшуюся в ней любовь… А Ференцу все казалось, что он слышит скрип кровати горбатой Теры. На лбу выступал пот, он сразу же, казалось, старел на много лет и становился совершенно бессильным.
Тогда-то и случилось, что Жужа расхохоталась острым, металлическим смехом, от которого Ференц так сильно страдал. Этот смех опять сковал его на всю ночь. А на рассвете, лежа на спине и смотря неподвижными глазами в потолок, Ференц рассказал жене о совершенном им преступлении.
— Знаешь, это я столкнул Теру со скалы.
Он чувствовал, как Жужа вздрогнула, затем вскочила с постели. Он услышал шлепанье босых ног по полу. Жужа остановилась возле печки. Он не видел ее, но чувствовал, что она стоит у печки и не шевелится. Самое страшное уже было сказано, теперь легче признаться до конца, чем молчать. Ференц рассказал жене все, как было.
Днем Жужа застлала чистым бельем постель Теры, а вечером легла спать на нее; она испытывала отвращение к мужу. Ночью Ференца терзали страшные муки. Жужа же спала глубоким сном. И так каждую ночь.
Вставал Ференц очень рано, когда еще было совсем темно, и отправлялся на работу. Как только он уходил из дому, Жужа тотчас же, повязавшись платком, уходила из дому в сторожку лесника.
Неделя шла за неделей, как вдруг начались сплетни. Соседи начали нашептывать Ференцу о том, что жена не верна ему. Он поверил и однажды подстерег Жужу, когда она разговаривала с лесником, стоя у кустарника, неподалеку от осыпи. Лесник, заметив Ференца, продолжал стоять как ни в чем не бывало. Он был похож на человека, который только что кончил говорить и теперь собирается уйти.
— Ах ты шлюха! — закричал Ференц, схватил жену и замахнулся, чтобы ударить. Однако не ударил, словно ему было противно прикасаться к ней, лишь с силой оттолкнул ее от себя на куст терновника, острые шипы которого разорвали платье и больно впились в тело Жужи. Она упала. Ветка задела ее и расцарапала до крови ей шею. Она не закричала, лишь в глазах ее вспыхнули злые огоньки. «Ну ладно, Ференц, подожди, ты еще увидишь…» И, зная, что вонзает в сердце мужа острый нож, сказала с ненавистью:
— Убийца! Вот ты кто!
Спустя несколько дней Жужа, лежа на топчане в сторожке лесника, обиженным голосом поведала ему о признании мужа.
— Не плети ерунду! — оборвал ее лесник.
— Это правда! Он сам мне все рассказал.
И она спокойно и просто, словно это была обычная маленькая житейская сплетня, рассказала о трагической гибели Теры. Наступило долгое молчание, после чего лесник встал и, теребя перо на шляпе, неопределенно промолвил:
— Ну что ж, тогда мне следует кое-что предпринять…
— Никакая сила не может заставить меня жить с убийцей, — решительно заявила Жужа.
На следующий день лесник пошел в полицейский участок. Его там хорошо знали, так как он не раз приводил туда самовольных рубщиков леса.
— Не могу я, господин унтер-офицер, носить на сердце одну тайну. До сих пор молчал, а теперь, убей бог, не могу… Я стоял тогда там шагах в двадцати за кустами. Знаете, я всегда слежу, чтобы люди брали только то, что им положено, и ничего больше. И правда, в тот день ни одного лишнего полена не было сброшено вниз. Но лучше, если бы я был на другом участке, лучше если бы не видел собственными глазами тот ужасный случай… Все до сих пор так и стоит у меня перед глазами, преследует меня… Вот я вам все и рассказал, остальное уж ваше дело. Ну я пойду!..
Полиции было не трудно разобраться в этом деле, так как Ференц Кош сразу же во всем сознался сам.
Спустя некоторое время Ференца Коша осудили, а у Жужи и лесника стало два прибежища: маленькая сторожка в лесу и домик под скалами.