СВЯЩЕННИК
Вот уже несколько дней подряд продолжался ожесточенный бой. И зима рассвирепела не на шутку. Безумствуя, она закрутила такой буран, что в снежном вихре почти ничего нельзя было разглядеть, передвигаться было тоже очень трудно. Она почти сбивала с ног солдат в белых маскхалатах, которые на одних участках успешно продвигались вперед, на других, повинуясь неумолимому закону изменчивого военного счастья, отходили под надежное прикрытие своего огня. Однако непогода была так груба не только с русскими солдатами и солдатами, одетыми в черную и мышиного цвета военную форму, но и с мирным гражданским населением. Она не обращала никакого внимания на то, что солдаты в белых маскхалатах кляли ее на русском языке, гражданское население и солдаты в темно-желтой форме — по-венгерски, а те, которые были в черной и линяло-зеленой форме — на лающем немецком языке. Шум снежного бурана заглушал не только ругательства, но и слова мольбы, обращенной к богу, и даже грохот пушек, барабанную дробь автоматов и ружейно-пулеметную стрельбу. Война противопоставила концерту непогоды свою собственную музыку, дирижируя которой невидимый дирижер начисто забыл о существовании анданте и весь свой концерт проигрывал в крещендо. В такие моменты шум боя заглушал неистовство природы, а онемевший город снова начинал умирать: рушились стены домов, языки пламени лизали низкое, покрытое линялыми тучами небо, рушились этажи домов, погребая под собой обломки мебели, осколки стекла. Колокола на соборе с двумя башнями звонили, словно заманивая на молебен, посвященный этим безумствам войны…
Собор с двумя башенками и почти до основания разрушенный монастырь находились между двумя фронтами, на ничейной земле. Обе воюющие стороны независимо от того, наступала ли одна из них или же отходила, использовали каменные стены, которыми был обнесен собор и монастырь, как надежное укрытие, хотя они и были полуразрушены. И собор и монастырь казались пустыми, и в том и в другом обитали лишь голуби, которые то испуганно взлетали в небо, то садились на землю, чтобы поклевать снега или полакомиться чей-нибудь съедобным. Когда голуби взмывали в небо, за ними испуганно следили и русские, и немцы, и венгры. Присутствие голубей говорило о том, что оба здания были пусты.
В сильно разрушенном здании монастыря, не без труда неся свое тучное тело, бродил гонимый страхом отец Маркуш, лет пятидесяти, оставленный сбежавшей братией охранять монастырское имущество. До обеда вместе с ним делили страх два послушника; около полудня, во время небольшого затишья, они ушли за водой да так и не вернулись. Вот отец Маркуш и сторожил один запрятанное по тайникам монастырское добро, провизию и библиотеку, а заодно и самого себя. И хотя он изнемогал от жажды, страх оказался сильнее, и отцу Маркушу пришлось обратиться к молитвеннику, который он привез с собой лет тридцать назад из Инсбрука…
Читая вслух молитву, даже не вдумываясь в смысл слов, священник немного успокоился. Не обращая внимания на сваленные в углу столы, скамьи, печки и десятки простых железных коек, теперь совершенно свободных, потому что после большого обстрела, случившегося несколько дней назад, монахи сбежали, Маркуш смотрел на большое распятие и к нему обращал свою молитву.
— Господи, — вздохнул отец Маркуш и захлопнул молитвенник, — внемли моей мольбе и спаси меня от этих мучений…
Он молился до тех пор, пока не наступила тишина. Полная, глубокая тишина, от которой мурашки бегут по коже, — настолько она непривычна.
Пастору Маркушу хотелось пить. В горле пересохло, язык чуть не прилип к небу, желудок стянуло. Желание пить превратилось в столь сильную потребность, что даже заглушало страх.
«Ну, теперь пересиль себя, — словно издевался над ним чей-то голос, — пересиль и докажи, что ты не трус!»
И с патером происходит нечто необыкновенное: он берет ведро, вешает на шею крест-распятие и выходит во двор. Идет так, как идут в далекий путь, хотя идти вовсе недалеко. Он знал, что рядом с собором находится колодец с водой, рядом с колодцем моток скрученного провода, с помощью которого местные жители вытаскивают ведро с водой.
Патер дошел до тяжелой дубовой двери монастыря и вздохнул: «О господи, помоги мне!» Затем он возвратился в помещение и, взяв палку от метлы, привязал на нее полотенце, соорудив нечто подобное белому флагу…
Во дворе глаза патера ослепила яркая белизна снега, лицо пощипывал холод. Вокруг, куда ни кинь взгляд, одни развалины, а дальше пушки и прочее оружие, свое и германское, перемешанное в этом аду.
Каждый шаг дается с большим трудом. Требуется огромное усилие, чтобы победить самого себя. Каждый метр кажется частью бесконечности, а какой-то внутренний голос безжалостно приказывает: «Вперед, Маркуш, вперед! Вот проволока, нагнись, привяжи к ней ведро и спусти в колодец. Уже наполнилось? Тогда набери в легкие побольше чистого морозного воздуха и вытащи ведро». А кругом тишина, мягкая, словно вата, и глубокая, словно морское дно…
Патер, тяжело дыша, переступает с ноги на ногу, ему приятно видеть, что из ворот дома напротив осторожно выглядывает старая женщина. «Не придет ли она сюда? Может, она что-нибудь знает?» В доме, где расположились русские солдаты, кто-то бренчит на балалайке, слышны голоса поющих. Патер разбирает только три слова: «…на берег Катюша…» А там дальше, из громкоговорителя, неслась искаженная венгерская речь: «Гонведы! Переходите на сторону советских войск!» На стороне, занятой гитлеровскими и хортистскими войсками, стояла мертвая тишина.
Маркуш приглядывается, ждет, не идет ли старуха. Оглядывается он, только сделав шагов десять — двадцать, вбежав в ворота. Чуть повернув голову, он видит причину испуга, но уже поздно: навстречу ему идет русский солдат в белом маскхалате с ведром в руке. На шее у него висит автомат. «Это он за мной идет. Ведро у него только для отвода глаз», — с ужасом думает Маркуш.
Руки патера задрожали, вода выплеснулась на землю, горло перехватила спазма, ноги налились свинцом, а сердце в груди забилось, словно испуганная птичка. А солдат в белом маскхалате тем временем подошел к нему еще ближе.
— Вода, — сказал солдат и зачерпнул ведро, а потом спросил: — Бабушка, что варишь на ужин?
Маркуш, живший долгое время по соседству со словаками, понял русского. Ему уже не страшно, как прежде, ему скорее обидно: в своей сутане он, наверное, и правда похож на толстую старую женщину.
— Вода, — говорит патер, и вдруг до него доходит, что если русский догадается, что он поп, то его расстреляют.
Солдат еще раз спросил Маркуша, что он собирается готовить на ужин, по-видимому решив, что тот не расслышал его вопроса, а потом сказал:
— Война скоро капут, бабушка. — И пошел по направлению к своим.
Маркуш, оглядевшись, тоже хотел было направиться к себе, но в этот момент с немецкой стороны раздался выстрел. Сначала патер увидел яркую вспышку и крикнул:
— Не стреляйте!
Но было уже поздно. Русский солдат рухнул на снег, который тут же под ним окрасился кровью. Солдат выругался сквозь зубы, а потом сказал Маркушу:
— Беги, бабушка, беги! Быстрей, быстрей!
Однако патер с ведром в руке застыл как каменное изваяние. В голове бились самые противоречивые мысли. На колокольню взлетел голубь. Он так отчаянно махал крыльями, что они напоминали парус на судне, попавшем в бурю. Вслед за одиночным выстрелом началась беспорядочная стрельба, а утихший было ветер снова закрутил снежные вихри. Патер все стоял на одном месте, пока у него не созрело твердое решение.
— Сынок, я отнесу тебя к себе и перевяжу.
— Не надо. За мной придут наши, — простонал раненый в ответ.
Однако автоматные очереди и все более разрастающаяся лужица крови требовали действий.
Раненый с трудом поднялся на ноги. Это был высокий молодой человек с волосами цвета льна.
С трудом они добрались до монастырских ворот. По пути их догнала пуля — она продырявила ведро. Вода струйкой вытекала на снег, Пока они дошли до места, вода из ведра вытекла наполовину. Оставшаяся вода ушла на промывание раны на плече. Старик начал перевязывать раненого. Тот старался держаться молодцом, все время что-то говорил, чтобы не закричать от боли…
— Спасибо, тетя, — поблагодарил раненый. — Как тебя зовут?
— Маркуш мое имя, а тебя как зовут?
— Митрофан…
«Сказать, что-ли, кто я такой? — думал патер. — Лучше сказать, а то может быть хуже…»
«Да никакая это не бабушка, — дошло вдруг до раненого. — На стене большое распятие, коврик для моления, да и платье такое странное…»
Раненый положил правую руку на автомат.
— Митрофан, я не тот, за кого ты меня…
Губы раненого вздрогнули, и он резко спросил:
— Ты поп?
— Священник… монах… понимаешь?..
— Понимаю… у меня бабка живет в Загорске, недалеко от Троице-Сергиевской лавры… Там живут монахи…
В этот момент патер, бинтуя раненую руку, стянул потуже бинт, и раненый, не выдержав боли, громко застонал:
— Не так сильно… ой!.. ой!..
Раненый посмотрел на патера с некоторым недоверием.
«Боже ты мой… — Маркуш вспомнил многочисленные рассказы о том, что якобы русские превращают церкви в конюшни… убивают священнослужителей. — Если это только наполовину правда, то и тогда это ужасно…» Однако эти мысли не рождают в нем никакой ненависти к русскому солдату.
— Послушай, ой!.. Осторожнее… — Раненый вскакивает и тут же, крича от боли, падает на железную кровать. Повязка его набухает от крови.
В этот момент крыша над их головой вздрогнула, пол заходил ходуном…
«Зачем он привел меня? Неужели действительно пожалел? Старый человек, с таким кротким лицом… Наверное, он не причинит мне зла», — думал раненый о Маркуше.
«Он еще так молод… С тех пор как он здесь, я не чувствую себя одиноким… Его, конечно, забрали бы товарищи. А что сделали бы с ним немцы? Ведь рассказывал же мне патер Сакисло, что в Рейнской области гитлеровцы вешают даже священников, да не где-нибудь, а прямо в церкви перед алтарем…» — думает Маркуш.
Страшной силы взрыв потряс монастырь, одно крыло которого еще больше обвалилось.
— Не сердись, Митрофан, что я сделал тебе больно… Наверное, у врачей это получается лучше.
— Как тебя зовут, отец?
— Маркуш… Прихожане называют меня патером, отцом по-вашему… Если бы огонь прекратился, я мог бы сходить за водой!
В этот момент началась минометная дуэль.
— Митрофан!..
— Да, патер…
— Кем ты был до войны?
— Изучал немецкий язык… Отец, ты не боишься идти за водой?
— Боюсь.
— Боишься и все-таки хочешь идти?
— Да, потому что я верю в господа бога, Митрофан. А ты не веришь?
— Я верю в людей…
Несколько томительно долгих часов пришлось ждать, пока затихла стрельба. И погода за это время несколько утихомирилась. Митрофан съел банку кисловатого вишневого компота и задремал. Во сне его начало лихорадить.
Он звал какую-то Ольгу, вспоминал какого-то профессора, а потом вдруг начал цитировать «Лесного царя» Гете:
Кто скачет, кто мчится
Под хладною мглой?
Ездок запоздалый,
С ним сын молодой…
Затем с трудом открыв усталые веки, солдат так тихо, что его с трудом можно было понять, попросил:
— Воды… отец… воды…
Маркуш нерешительно встал.
— Иду, Митрофан… сейчас принесу… ты только подожди немного… Лежи спокойно…
«Нужно бы компресс сделать раненому да и угля принести в очаг… надо идти… Надо преодолеть страх…»
Одно помогало патеру в борьбе со страхом — мысль, что он должен сделать это не для себя, а для своего ближнего. В те моменты, когда монастырская братия испытывала затруднения с продовольствием, настоятель, бывало, говорил: «Патер Маркуш выручит. Он хоть что достанет. У него это хорошо получается».
И Маркуш действительно все доставал. Если его с первого раза отсылали ни с чем, он уходил, но вскоре снова появлялся, просил, умолял до тех пор, пока не добивался своего. Он заходил даже в гетто. Если его выгоняли, он снова шел туда…
Набравшись смелости, патер вышел из помещения и принес угля для печки, а уж после этого отправился за водой, захватив с собой две посудины.
Было темно, как ночью. Пошел снег. Ветер шумел в развороченной крыше собора.
Патер наполнил водой первую посудину.
«А русский там лежит в горячке… — думал он. — Как хорошо быть сильным и молодым… А меня за бабку принял… Сказал, что верит в людей».
Когда священник наполнял водой вторую посудину, то услышал скрип снега. Он оглянулся. Метрах в пяти от него стоял эсэсовец в черной форме, на спину которого была наброшена белая простыня вместо маскхалата. Двое других ползли по-пластунски.
— Это ты, поп, унес отсюда раненого русского?
Ноги у патера чуть не подкосились, но он ответил:
— Так точно, господин офицер!
Безукоризненное немецкое произношение патера удивило эсэсовца и уже более мягким тоном он сказал:
— Пошли быстрее, мы его заберем и допросим. Он нам расскажет о расположении русских частей!
— Нет, господин офицер… он ведь раненый… стены монастыря всем дают убежище…
Эсэсовец выхватил из кобуры пистолет и сухо хихикнул:
— Убежище большевику?.. Безбожнику?
— Я не позволю вам, господин офицер… Извините меня, но… это просто невозможно…
Двое гитлеровцев тем временем подползли ближе.
— Ладно! Хватит! Заткнись! — крикнул офицер, грозя пистолетом…
— Пошли! Быстро, быстро!
Страх словно парализовал патера; споткнувшись, он упал. «Скажу-ка я ему, что не могу идти, — мелькнуло в голове у Маркуша, но смелости произнести эти слова у него не хватило. — Ведь он меня сразу же убьет на месте!» И он забормотал вполголоса молитву.
— Пошли, пошли, церковная крыса!
— Господин офицер, вы верите в бога? — взмолился патер.
— Фюрер — мой бог! — Эсэсовец пнул священника ногой. — Вставай!
В этот момент над головой Маркуша просвистели пули: это русские дали очередь из автомата, стараясь, видимо, попасть в гитлеровцев. Двое фашистов, не вставая о земли, поползли назад. Офицер-эсэсовец, выругавшись, свалился на землю. Он был ранен. Маркуш с трудом встал.
— Унеси меня отсюда… не бросай здесь… — простонал раненый офицер. — Не бросай меня, святой отец, я ведь тоже католик…
Патер поволок раненого по снегу. За ними тянулся кровавый след. Затащив раненого во двор, патер потел забрать ведра с водой. Вернувшись, он почувствовал страшную усталость, будто нес на себе целый мир. Воздух из легких вырывался со свистом. Страх все еще не прошел, но отдыхать долго было некогда.
— Обхвати меня за шею и старайся идти, а то я один не справлюсь с тобой, — попросил патер гитлеровца, таща его через двор.
Услышав шаги, раненый Митрофан спросил:
— Принес воды, патер?
— Принес, Митрофан, принес, но наберись немного терпения, тут еще один раненый…
Увидев, что что за раненый, русский вытащил из-под подушки автомат, но затем, словно передумав, засунул его обратно и жадно припал ртом к посудине с водой.
Маркуш тем временем перевязывал стонущего гитлеровца. Он оказался совсем еще зеленым юнцом.
Несколько глотков холодной воды освежили Митрофана. Раненый гитлеровец впал в беспамятство, лежал рядом, всего в трех-четырех метрах от него. Между ними на табуреточке молча сидел священник. Часы с боем показывали десять часов.
— Скажи, отец, на чьей ты все-таки стороне? — вдруг спросил Митрофан.
— Я сам по себе, сын мой…
— Не понимаю я тебя, хотя ты и хороший человек…
Проговорив это, русский затих. Земля под ним время от времени дрожала мелкой дрожью, крыша над головой тоже.
В бреду Митрофан снова звал свою Ольгу, а гитлеровец призывал своих солдат идти в атаку. Маркуш, склонив голову на грудь, похрапывал, сидя на табуретке.
Стоит досчитать до шестидесяти, и пройдет минута. Досчитаешь до трех тысяч шестисот — пройдет час. Восемьдесят тысяч четыреста — целые сутки.
А чтобы прошла неделя, нужно досчитать до шестисот четырех тысяч восьмисот…
Целая неделя прошла в развалинах заброшенного монастыря… Снежный буран и тот устал бушевать. Утихомирился. Небо стало высоким, облака — редкими. Пушки замолкли, тишину нарушала лишь ружейно-пулеметная стрельба, которую вели вокруг замка, стоящего на горе.
Солдаты, ходившие в белых маскхалатах, сняли свое маскировочное одеяние и готовились к наступлению, расхаживая среди замолкнувших орудий. В конце соседней улицы на снегу в беспорядке валялись трупы противника — гитлеровцы и хортисты, многие с обмороженными, искаженными страхом лицами.
Возле советских солдат сновали любопытные ребятишки, внимательно слушали непонятную им русскую речь. По-смешному мешая русские, венгерские и немецкие слова, размахивая руками, разговаривали с солдатами.
Паренек в рваной одежде, видимо, предводитель у мальчишек, подойдя к старшине, украинцу с огромными усами, спросил:
— Дядя, у вас есть дети?
Старшина шутливо щелкнул паренька по лбу и сказал:
— А как же! Трое. Двое хлопцев и дочка… — И он показал это на пальцах. — А у тебя есть братья и сестры?
— Я самый старший… И еще пять…
— А где твой отец?
— Отец капут… война… река Дон…
Небольшого роста веснушчатый мальчишка вертелся около солдата-татарина, сидевшего на орудийном лафете. Макая кусок хлеба в котелок с сахарным песком, солдат аппетитно ел. Мальчуган рядом глотал слюнки.
— Иван, дай! — не выдержал он.
Татарин не перестал жевать и не стал объяснять, что он не Иван, а Ахмет.
— Кенер[26]… — сказал он по-венгерски и отломил парнишке большой кусок хлеба.
У колодца собрались женщины и девушки.
— Кишассонь[27], дай воды! — попросил татарин у женщин. Те испуганно посмотрели в его сторону.
Вот уже все женщины наполнили свои посудины водой, однако по домам расходиться они явно не торопятся. Приятно поболтать после стольких тревог.
В тишине явственно слышно монотонное пение молитвы, которое доносится со стороны разрушенного монастыря. Женщины прислушиваются к пению, а некоторые из них молитвенно складывают руки.
— Старый патер хоронит… — говорит одна из женщин.
— Какой патер? — интересуется другая.
— А тот, что с большим животом…
— Говорят, он спас жизнь многим раненым солдатам…
— Один?
— Конечно, один… Остальные попы разбежались кто куда, а он по ночам выйдет из монастыря и притащит то русского, то венгра, то немца, не разбирая…
— А на вид такой жалкий. За пучок петрушки торговался на рынке по полчаса…
— По виду не всегда поймешь человека…
И пока из монастыря доносится молитва, в сердцах сердобольных женщин рождается легенда о смелом священнике…
А патер Маркуш тем временем предает погребению труп офицера-эсэсовца, который собирался было насильно увести с собой Митрофана, а потом, в бреду, лежа в полуразрушенном монастыре, руководил боем, кричал, грозил, словно в него вселился сам сатана, а за полчаса до смерти разрыдался, как ребенок, по очереди обращаясь ко всем святым, то и дело вспоминая свою мать и жалуясь на несправедливость судьбы: «Мне приходится умирать, а я ведь еще и не жил вовсе!»
И вот теперь патер Маркуш хоронит его. Сам хоронит, сам отпевает.
Всего патер вынес с поля боя десять раненых: двух венгров, цыгана, четырех русских, двух немцев, одного армянина.
Митрофан еще утром ушел за врачом и лекарствами, а десятый по счету, советский комиссар Евгений Лившиц, умер от ран и теперь покоится всего в метре от могилы эсэсовца.
Советского комиссара позавчера хоронил Митрофан. Могилу ему вырыли два венгерских крестьянина: Иштван Ковач и Йожеф Лакатош. Они же сейчас закапывают и эсэсовца.
Йожеф и Иштван попали в монастырь в тот же день, что и Митрофан. Перелезли с помощью лестницы через высокую каменную стену и насмерть перепугали своим появлением Маркуша. С тех пор оба ходят в монашеских одеждах. Постучались тогда в темное монастырское окошко, патер Маркуш наставил на них пистолет раненого эсэсовца и крикнул:
— Стойте, стрелять буду!
— Святой отец, — взмолился Йожеф Лакатош, — мы на тебя работать будем, только приюти нас, пока не кончится эта проклятая война…
Иштван шепотом поправил его, сказав: «Не святой отец, а милосердный патер…» Но Йожеф не слушал его и продолжал:
— Дай нам монашеское одеяние, а мы за это отработаем на строительстве храма…
— Беды с вами не оберешься, — испуганно забормотал патер. — Ведь вы же не раненые…
— Скажи, что мы твои…
Патер согласился, побрил их, выдал им монашеские рясы. С тех пор оба жили в монастыре и работали на совесть. Привели в порядок разрушенную кухню, кельи нижнего этажа, помогали переносить раненых, сидели у их постели. Лишь за водой всегда ходил сам патер Маркуш: боялся, как бы кто не опознал укрываемых им молодых людей. Оба они уважали Маркуша, а Йожеф даже решил, что, как только беременная жена родит шестого по счету малыша, крестить его будет только патер Маркуш…
Маркуш продолжал шептать молитву.
— Что он говорит? — спросил Йожеф у своего земляка.
— Молится, но, о чем именно, я не знаю, — шепнул ему Иштван.
Иван, самый пожилой из русских, глубоко задумался. Второй русский, по имени Сергей, прикидывал в уме, сколько нужно орудий, чтобы выбить гитлеровцев из крепости, цыган Гажи вспоминал свою Розу, а два баварских немца-крестьянина — свое село. Армянин Тигран мысленно представлял себе картину: он косит траву высоко в горах, оттуда ему видна снежная шапка Арарата.
Каждый из раненых был занят собственными думами. Но их всех объединяло чувство благодарности и любви к этому толстому священнику, разгадать которого, однако, никто из них не мог.
Патер не принадлежал к числу смельчаков, наоборот, на него было жалко смотреть — страха своего он даже не скрывал. Откуда же он брал силы, чтобы спасать жизнь этим людям? Верующий подумал бы, что от бога, а тот, кто в бога не верил, считал, что все дело в его добром сердце.
Патер с трудом различал то, что было написано в молитвеннике, его охватило странное чувство, он думал: «Вот я помогаю людям, делаю угодное богу. Ненавидеть я не умею, не умею и воевать. Кротость моя — оружие в этом буйном мире…» Радостно знать, что подобранные им на поле боя раненые живут, благодарят его… Тут и Митрофан, милый, добрый парень, тут и эсэсовец. Спасибо сказал ему и русский комиссар Евгений, когда патер вытирал ему предсмертный пот на лбу. Может быть, он благодарил его всего лишь за милосердный жест. Ну и что ж с того? Он был так молод, так глубоко и нетерпеливо верил в свои принципы. Да что об этом вспоминать! Главное — он, Маркуш, помогал людям, помогал, несмотря на личность, и это дает такое удовлетворение, которое ни с чем нельзя сравнить. Разве что с первой проповедью.
Как же все это случилось, как было?
Сегодня ровно неделя, как из монастыря сбежали послушники. Вечером того же дня патер подобрал раненого Митрофана, за ним этого помешанного Зигфрида. В полночь к патеру пришли Йожеф и Иштван, на рассвете — цыган Гажи, скрывавшийся во дворе. На ноге у него зияла страшная огнестрельная рана. Он объяснил, что он дезертир и бежал сюда, чтобы не попасть в плен к русским. Может, и не все в его словах было правдой — утром Иштван видел, как из вещмешка цыгана вывалились серебряные ножи и ложки, — но рана у него была настоящей. Затем патер заботился о комиссаре Евгении, об Иване, Сергее и армянине Тигране. Советские войска успешно наступали, а гитлеровцы бежали, однако далеко от русских не отрывались. Патер видел, что они старались подпустить русских поближе и лишь потом открывали огонь. Он пошел за водой, но, попав под огонь, вернулся обратно. Тогда еще бушевала метель. Низко летевшие самолеты бомбили местность. Советские войска наступали. Пробегут метров пять, залягут, потом вскочат — и снова вперед, потом опять залягут, дадут очередь — и снова: «Давай бегом!..»
Молодой Сергей толкает пожилого Ивана в бок и шепчет:
— Иван Васильевич, смотри, наш патер что-то задумался. Прямо как влюбленный…
— Что ж, — ответил Иван, — не будем ему мешать. Хороший он человек.
— Помнишь, Иван Васильевич, как он нас тащил, кряхтел, но нес? Добрый он, справедливый.
Патер вспомнил, как он притащил к себе третьего раненого. Когда тот пришел в сознание и увидел, где он, то во что бы то ни стало хотел уйти. Митрофан пытался утихомирить его, а тот все кричал: «Не нуждаюсь я в поповской милостыне! Ваш поп потому и подобрал нас, чтобы выслужиться перед нашими!» Очень беспокойный был раненый, однако и он под конец все же поверил священнику…
Оглянувшись, патер Маркуш, словно испугавшись действительности, снова забормотал слова молитвы, однако воспоминания завладели его мыслями.
На следующий день гитлеровцы перешли в контратаку. Тогда-то патер и притащил к себе двух солдат-баварцев. Оба из крестьян, они оказались послушными и полезными. Йожеф делал из простыней бинты для перевязки ран, а Ганс даже одной здоровой рукой хорошо справлялся с обязанностями истопника. Вскоре русские привыкли к ним. Митрофан просил их спеть ему несколько народных песен, а Тигран запомнил их мелодию. Тигран был ранен в голову, и на голове у него красовался большой тюрбан из бинтов, словно у турка. Он превосходно играл на губной гармошке.
Баварцы тихо перешептывались между собой.
— Знаешь, Ганс, — начал Йожеф, — если мне посчастливится добраться до дома, я после войны хотел бы пригласить к себе в гости нашего патера Маркуша…
— Я только что хотел сказать тебе, то же самое… Однако ни тот ни другой не верили в то, что им удастся остаться в живых и добраться до дома.
Где-то за рекой бьют пушки. На гроб умершего от ран немца падают комья земли. Закапывают его Иштван и Йожеф, выполняющие роль могильщиков. Патер шепчет первые строчки молитвы «Отче наш…» по-латыни, по-венгерски, по-немецки и по-словацки, чтобы всем было понятно, но вскоре мысли снова одолевают его…
«Подожду тут еще несколько дней и поеду к настоятелю монастыря. Вот он обрадуется, узнав, что я сохранил все монастырское имущество. Спросит: «А вас там никто не обижал, патер Маркуш?» «Нет, патер Праор, — отвечу я ему, — ничего особенного со мной не случилось». А если ему все рассказать? Как он к этому отнесется?»
Между тем рядом с могилой Евгения Лившица вырос холмик и на могиле Зигфрида Ремшайда. Похоронная процессия инвалидов войны медленно расходится по своим местам.
Пожилой баварский крестьянин Йожеф подходит к Ивану и, используя русские слова, которым он научился, когда воевал на Украине, спрашивает:
— Пан, табак есть у тебя?
Иван с достоинством отвечает, что он никакой не пан и не господин, что господин — это бог да английский король. Нашарив у себя в карманах щепотку махорки, он кладет ее на ладонь Йожефа. Бумаги на закрутку дает баварцу Сергей, вырвав ее из какого-то русского журнала. Все закуривают от зажигалки Иштвана…
Мирное время уже не за горами, и потому нет ничего удивительного в том, что глаза патера Маркуша застилают слезы. Он так любит мир: ведь ничего прекраснее его нет.
Йожеф, слесарь по профессии, уже мечтает о работе. Он говорит:
— Завтра начнем ремонтировать собор, святой отец…
— Хорошо, Йожеф… А сейчас принеси-ка из подвала картошки, сварим паприкаш, — И патер, тяжело переставляя ноги, идет к выходу.
«Как было бы все просто, если бы люди больше понимали друг друга, больше помогали один другому».
— Патер Папа! Патер Папа! — вдруг слышит Маркуш чей-то крик. Он поворачивается к воротам и видит Митрофана, рядом с которым идет русский офицер в золотых погонах, а вслед за ними шагают человек шесть — восемь солдат с носилками в руках, на которых они несут различные продукты. Завершают эту процессию врач и два санитара с повязками на рукаве.
Дверь за вошедшими остается открытой, и любопытные женщины заглядывают в нее.
Завидев патера Маркуша, Митрофан еще издалека улыбается ему. Под мышкой у него икона с изображением Христа с терновым венком на голове, по-видимому, он подобрал ее среди развалин какого-нибудь храма…
— Патер Папа! — радостно кричит Митрофан. — Патер Папа! Смотри-ка, какой подарок я тебе принес!..
Перед собором мальчишки гоняют по улице старый мячик. Голуби, живущие на колокольне, купаются в лужицах, образовавшихся в воронках от разрыва мин. Солнечные лучи пробиваются сквозь бледные рыхлые облака, и раненые впервые за много дней улыбаются…