НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
«К оружию! К оружию!» — взывали расклеенные на афишных тумбах, стенах домов, заборах и деревьях плакаты, на которых был нарисован бегущий солдат с высоко поднятой винтовкой в руках. Рот солдата был широко раскрыт. Казалось, он кричал: «К оружию! К оружию!»
На защиту Венгерской Советской Республики вставали рабочие Чепеля и Андьялфёльда, шахтеры, учителя и служащие. С оружием в руках отправлялись они на защиту своей пролетарской родины. Собираясь на сборных пунктах, они пели марши Ракоци и Кошута, «Марсельезу» и «Интернационал».
На многочисленных собраниях и митингах с речами выступали Бела Кун, Самуэли, Корвин и Салаи, Ландлер и Гамбургер[28]. Они призывали жителей Будапешта отразить наступление интервентов. За два дня в венгерскую Красную Армию вступило более десяти тысяч рабочих.
Лозунг «К оружию!» звал людей на борьбу.
Через несколько часов я совершенно случайно встретился на улице с Имре Бейтошем. Удивлению моему не было границ. Мы разговорились.
Имре вытащил из кармана первое постановление правительства республики и стал читать:
— «Пункт первый. Мира, хлеба, свободы! Пункт второй. Национализация заводов, земли, банков. Пункт третий. Снижение квартирной платы. Пункт четвертый. Социальное страхование жизни рабочих. Теперь каждый из вас работает на самого себя…»
— А что значит «национализация»? — спросил он у меня.
— Национализация — это значит, что отныне все фабрики, заводы и земля будут принадлежать народу, государству.
— Это значит, и земля станет нашей? — не унимался Имре.
— Правильно, и земля тоже!
— Но когда? — Имре смерил меня взглядом. — Мой дед и прадед в свое время тоже мечтали получить землю. Получит ли ее мой отец?
— В первую очередь нужно выбросить из страны интервентов и прячущихся за их спинами графов и баронов, которые готовы ободрать нас как липок, — начал объяснять я.
Имре молча сложил бумагу и спрятал ее в карман. Лицо его помрачнело.
— Потому-то я и пошел в Красную Армию…
Позже я узнал, что в Красную Армию ушли Калла и Цегледи. Каллу даже назначили командиром отряда моряков.
Бойцом венгерской Красной Армии стал и я, покинув свой дом. Домом я называю комнатку, которую мы с Шарикой сняли на улице Пожони. Мы были бесконечно счастливы. Но долг звал меня туда, где шел бой с врагом.
— Я сестра милосердия, и мое место на фронте, — заявила мне однажды Шарика. — Там я смогу принести пользу.
Мне с большим трудом удалось отговорить ее от этого шага, убедить, что и здесь, в тылу, она тоже нужна.
Меня назначили редактором газеты «Красный солдат» («Вёрёш катона»). По долгу службы я часто бывал на передовой, откуда присылал в редакцию статьи и репортажи.
Войска интервентов продвигались вперед, сжимая республику тесным кольцом. Румынские войска приближались к Сольноку и Будапешту. На севере страны готовились нанести удар белочешские войска. В Сегеде находились французские воинские части.
Я только что приехал под Сольнок, где батальоны Красной Армии выдержали свое первое боевое крещение в бою с румынскими королевскими частями. Офицеров вызвали на КП, который помещался на чердаке небольшого дома неподалеку от берега Тисы.
Штабные офицеры были уже в сборе и наблюдали через окно за продвижением войск противника на противоположном берегу. Разговаривали вполголоса, чтобы не привлечь внимания.
— Переправочных средств у них явно недостаточно.
— Да и артиллерия слаба.
— Солдаты оборванны, выглядят уставшими. Видимо, и румынам эта война не по душе.
— Мы вполне можем воспрепятствовать переправе, сосредоточив по ней огонь нашей артиллерии.
— Румынские бароны зарятся на наши земли.
Вдруг один из офицеров посмотрел на меня и, улыбнувшись какой-то странной улыбкой, спросил:
— Вы, кажется, журналист? Ну так вот, напишите, что противнику не удастся переправиться через Тису.
Оторвавшись от окна, меня смерил взглядом другой офицер.
— Сейчас перед нами только румынские части. Но позже придется встретиться с белочехами, а возможно, с французами и даже с англичанами. Вся Европа ополчилась против нас. Вот и возникает вопрос: выдержит ли их натиск необученная армия рабочих? Скоро начнется первое испытание.
Кто-то из офицеров сунул мне в руки полевой бинокль и, подтолкнув поближе к окну, бросил:
— Пожалуйста!
В бинокль было хорошо видно, как румынские солдаты сосредоточиваются на подходах к мостовым опорам. Было заметно большое движение.
— Открыть огонь по правому берегу! — передал приказ по телефону на огневые позиции артиллерии офицер.
Прошло несколько секунд, и наша артиллерия заговорила, сотрясая землю грохотом разрывов. Артиллерийская подготовка продолжалась несколько минут.
Все прильнули к окну. Когда дым и пыль немного рассеялись, стало видно, как солдаты противника бежали от моста.
Открыла огонь и румынская артиллерия, но огонь ее был редким и неточным: большая часть снарядов ложилась далеко от цели.
Воспользовавшись временным замешательством в рядах противника, части Красной Армии перешли в наступление, оглашая воздух громогласным «ура». Румыны попытались было перейти в контратаку, но безуспешно, так как сосредоточенный огонь артиллерии не давал им возможности вновь подойти к мосту.
Офицер, который раздумывал, выстоит ли Красная Армия, закурил сигарету и сказал, обращаясь ко мне:
— Теперь ясно, что румынам действительно не удастся переправиться через Тису, Теперь смело можете писать, что они не прошли!
Как-то меня вызвал к себе Тибор Самуэли, чтобы я получил представление о том, что делается в тылу.
Он, повел меня в здание, где раньше размещался областной суд. Самуэли и двое судей (оба, видимо, из рабочих) заняли места за судейским столом. Самуэли сделал знак, и в зал ввели арестованных. В основном это были хорошо одетые господа, но среди них оказалось и несколько человек в грязной, драной одежде, с измазанными лицами. Однако, внимательно приглядевшись к ним, нетрудно, было заметить, что на настоящих рабочих они все же не похожи: у них были сытые лица, животы выпирали. Они то и дело бросали беспокойные взгляды на членов трибунала. Некоторые арестованные откровенно признались в том, что вступили в сговор с румынскими боярами и французскими офицерами, чтобы задушить Венгерскую Республику и вернуть себе власть.
Один из арестованных, толстый, с двойным подбородком и маленькими свиными глазками помещик, на все вопросы суда отвечал так:
— Мои вшивые батраки хотели мной командовать, отнять у меня землю.
— А кто вам сказал, что у вас отнимают вашу землю? — спросил у него Самуэли.
— Как кто? Люди говорят. — И он обвел взглядом господ, сидящих на скамейке. — И не только мою землю, но и родину, и жену, и дочь, которые тоже будут принадлежать батракам, и не кому-нибудь одному, а всем сразу.
— Какую ерунду вы говорите! Почему вы подожгли свое гумно и приказали перерезать всех коров и телят? Это вам тоже люди посоветовали?
Помещик замолчал. Видимо, думал, стоит ли вообще отвечать на подобные вопросы. Окинул взглядом своих коллег, будто ища у них поддержки, и с ненавистью пробормотал:
— Пусть лучше все съедят собаки, чем… — Он споткнулся на полуслове.
— Чем съедят батраки или рабочие? Не так ли? — кончил за него Самуэли. — А эту мысль вам кто подсказал?
Толстый господин упрямо молчал, уставившись в потолок. Остальные арестованные с нетерпением ждали, что будет дальше. Арестованные не знали, кто такой Самуэли, и, видимо, не принимали его за главного.
— Вы Эндре Гёргени из Абони? — спросил Самуэли господина, теребившего в руках охотничью шляпу.
«Гёргени Эндре, — мелькнуло у меня в голове. — Значит, это и есть отец нашего старшего лейтенанта».
— Эту фамилию мои предки с честью носят уже пятое столетие, — с гордостью ответил Гёргени.
— Значит, это вы передавали румынскому полковнику Титулеску данные о Красной Армии?
— Я? Нет!
— Разумеется, не лично, а через третьих лиц. — И, обратившись к часовому, который стоял в стороне, приказал: — Введите Йожефа Чордоша!
Ввели пожилого сгорбленного мужчину с седой головой. Он подошел к столу и боязливо огляделся.
— Скажите, Йожеф Чордош, приказывал ли вам господин Эндре Гёргени передать письмо румынам?
Вопрос этот испугал Йожефа Чордоша. Он в недоумении переводил взгляд с Гёргени на Самуэли и обратно. Так продолжалось несколько секунд. Потом взгляд его стал строже, а где-то в глубине глаз блеснули злые искорки. Повернувшись к Самуэли и выпрямившись, он сказал:
— Я действительно получил от Гёргени такое письмо. Только передал его не по назначению, а первому попавшемуся солдату Красной Армии. Хватит, полупили меня плетью.
— Вас бил плетью господин Гёргени?
— Бил, и не раз. Теперь, я слышал, другое время, и батраков за людей считают.
— Вы правы. Батраки получили не только землю, но и свободу, — отозвался Самуэли.
— Мне приказали передать это письмо румынам. В противном случае обещали спустить шкуру, но теперь этого уже никто не может сделать.
— Вшивая сволочь! — не выдержал Гёргени.
— Это ваш сын, старший лейтенант Гёргени, расстрелял в Шалготарьяне нескольких шахтеров только за то, что они хотели присоединиться к коммунистам? — спросил Самуэли.
— Это уж его дело! — буркнул помещик.
Самуэли подал знак охране, чтобы Гёргени увели. Когда дверь за помещиком закрылась, Самуэли обратился к Чордошу:
— Не беспокойтесь, товарищ Чордош, теперь вас уже никто не будет бить плетью и вы можете работать, где захотите. Вы свободны.
Чордош медленно пошел к выходу.
Заседание трибунала продолжалось еще долго. Когда оно закончилось, Самуэли подошел ко мне. Вид у него был усталый, но когда он заговорил, в его голосе чувствовалась твердость.
— Видел, как всякая контрреволюционная сволочь ополчается против нас, вступая в сговор с внешними врагами? В борьбе с ними мы должны быть беспощадными, или они сожрут нас. Эта борьба не на жизнь, а на смерть. И мы доведем ее до конца, чтобы все простые люди могли жить по-человечески…
Я смотрел на усталое, исхудавшее лицо Самуэли, на его добрые глаза.
В главной штаб-квартире венгерской Красной Армии в Гёделле жизнь била ключом.
Однажды вечером меня пригласил к себе на ужин начальник генерального штаба Аурел Штромфельд. Штаб располагался в бывшем королевском дворце.
Штромфельд, высокий, представительный мужчина, держал себя довольно скромно. Я невольно думал: что заставило этого высокопоставленного офицера королевской армии перейти на сторону революции? Ответ на этот вопрос я получил значительно позже. Штромфельд был неразговорчив и, как он выражался, не любил философствовать. Это был типичный военный: приказывал и сам повиновался.
Он не любил рассказывать о том, что и ему в старой армии приходилось несладко.
Я нашел Штромфельда в его рабочем кабинете, где в последнее время он даже спал. Часто его можно было застать далеко за полночь склонившимся над картой, с цветными карандашами в руках.
Свет настольной лампы падал на живое, энергичное лицо Штромфельда, отбрасывая на большую карту, висевшую на стене, тень от его крупной фигуры. Когда я вошел, он поднял голову и нахмурился: он не любил, когда ему мешали работать.
Я поздоровался. Штромфельд посмотрел на меня усталыми глазами и улыбнулся:
— На ужин прибыли? Сегодня ужина не будет, по крайней мере для меня.
И он перевел свой взгляд на телефонный аппарат.
— Ждете звонка? — поинтересовался я.
— Возможно! — коротко отрубил Штромфельд тоном, который, казалось, говорил о том, что об этом можно было бы и не спрашивать.
Затем он посмотрел на дверь, словно лишний раз хотел убедиться, плотно ли я прикрыл ее за собой. Я догадался, что начальник штаба ждет очень важного сообщения.
Я начал расспрашивать его о положении дел на фронте, но Штромфельд остановил меня, показав глазами на телефон.
Через несколько секунд телефон действительно зазвонил. Штромфельд схватил трубку и крепко прижал ее к уху.
— Алло! Алло! Да, слушаю! Не расслышал! Прошу повторить еще раз!
Лицо его на миг стало серьезным и злым, но тут же подобрело и даже засветилось радостью. Каким-то совсем другим голосом он заговорил:
— Да, да! Понимаю, товарищ Кун! Значит, на рассвете? Хорошо. До свидания!
Кончив разговор, Штромфельд еще несколько секунд не отрывал трубку от уха, потом медленным движением бесшумно положил ее на рычаг. Подойдя ко мне, он обнял меня за плечи и с силой, по-дружески потряс, потом отпустил и начал ходить по кабинету.
— Разобьем мы белочехов! — бросил он.
Неожиданно, не дойдя до угла, остановился, посмотрел на меня и, улыбнувшись, поправился:
— Разобьем буржуазную армию! Видите ли, я не политик, однако прекрасно понимаю, что в этой войне столкнулись две армии совершенно противоположного типа: русская армия с интервентами и наша армия с внешней и внутренней контрреволюцией. Я же всего-навсего солдат. На мою родину напали, и я обязан ее защищать. Уверен, что мы разобьем противника. Уверен потому, что хорошо знаю эту армию рабочих и крестьян. К сожалению, у нас не было времени как следует обучить нашу армию; нет у нас в достаточном количестве и оружия. Многие рабочие, пришедшие в армию, до сих пор сражаются с врагом в своей одежде: у нас не хватает обмундирования. Но зато с каким воодушевлением, с какой верой сражаются они с хорошо вооруженным противником! С такой армией нельзя не победить. — Штромфельд немного задумался и продолжал: — Против нас идут не чешские рабочие, нет! Все рабочие Европы поддерживают нас!..
Я молча слушал.
Посмотрев на меня еще раз, Штромфельд подошел к письменному столу и склонился над картой.
— Мы наверняка разобьем их.
— Вы уже получили указания правительства? — поинтересовался я.
— На что?
— На проведение операции на рассвете.
— До рассвета еще далеко. — Штромфельд подошел к большой карте, висевшей на стене, и стал изучать линию фронта. Потом повернулся ко мне:
— Как видите, сегодня ужин не состоится. Я должен работать.
Потом он снова подошел к столу и нажал кнопку звонка. Через секунду дверь открылась, вошел адъютант в чине капитана.
— Прошу пригласить ко мне офицеров штаба!
Я распрощался со Штромфельдом и поспешил в специальный поезд. Все ждали приказа о наступлении, чтобы отбросить белочехов от Мишкольца, которому они угрожали.
Когда части Красной Армии остановили румынские войска под Сольноком, наш штаб забросали телеграммами и угрозами, полученными из Праги от французского генерала Пелле. Но на нас эти угрозы не действовали. Тогда интервенты решили немедленно начать наступление на Венгерскую Советскую Республику с севера.
В то время Красная Армия не располагала достаточными силами, чтобы сражаться с интервентами на два фронта. Белочехи успешно продвигались вперед, сжигая на своем пути целые деревни, убивая мирных жителей, издеваясь над пленными красноармейцами и рабочими. Очевидцами всего этого мы стали несколько позже, когда наши части перешли в наступление. Из бесед с пленными чехами мы узнали, что все эти бесчинства совершали офицеры. «Значит, и там есть такие, как Гёргени и Кохари», — подумал я.
Когда я вошел в вагон, мне сказали, что выступление назначено на час ночи.
21 марта, раннее утро.
Мы ехали на специальном поезде командующего. Немного не доехав до Мишкольца, остановились. Там нас уже поджидали крестьянские подводы, на которых мы поехали дальше по полевой дороге. Еще дальше с подвод пришлось сойти и идти пешком. Приказано было не курить и не разговаривать. Впереди с группой штабных офицеров шел наблюдатель от итальянских социалистов. По его словам, событиями, происходящими в Венгрии, интересуются не только в Италии, но и во всей Европе, и даже больше того — во всем мире. Всех интересовало, победит ли советская власть в бассейне Дуная. Были здесь наблюдатели и из Австрии, но с иными целями.
В первом эшелоне находилась дивизия Ландлера, которая должна была первой нанести удар по противнику. Через какое-то время мы подошли к заранее подготовленному для нас наблюдательному пункту.
— Видишь гору Аваш? Там у противника огневые позиции артиллерии, — шепнул Бёму один из офицеров.
Начало рассветать, и на горизонте, подернутом легкой дымкой, стали вырисовываться контуры вокзала.
— Сейчас начнется! — посмотрев на часы, заметил Бём.
И действительно, не прошло и нескольких минут, как над нашими головами засвистели снаряды, выпущенные нашей артиллерией. А еще через несколько секунд их разрывы можно было наблюдать на склонах и вершине Аваша.
Вслед за нашими пушками заговорила артиллерия противника. Сначала редко и беспорядочно, потом ритмично. Разгорелась жаркая артиллерийская дуэль. Вражеские снаряды рвались недалеко от нас, поэтому пришлось уйти в укрытие.
Тем временем стало еще светлее. Видны были не только станционные здания и отливающие серебром нитки многочисленных путей, но и снующие по ним паровозы с вагонами. Снаряды нашей артиллерии ложились на станции: то там, то сям можно было видеть, как в воздух летели колеса, доски от вагонов. На станции поднялась паника. Солдаты противника испуганно бегали по перрону, не зная, где найти убежище.
Наконец справа на путях показался наш бронепоезд. Он полз, ворочая башнями с пушками, которые нащупывали важные цели. Однако интервенты быстро опомнились и пустили против него свой поезд с несколькими открытыми платформами, на которых были установлены пушки. Началась артиллерийская дуэль двух поездов, продолжавшаяся всего несколько минут и кончившаяся тем, что несколько прямых попаданий сделали поезд противника полностью небоеспособным.
Постепенно смолкла и батарея противника, обстреливавшая нас с горы Аваш. Как только артиллерийская канонада смолкла, солдаты Ландлера перешли в наступление. Чехи начали отходить, прикрываясь огнем жиденьких заградительных отрядов, которые безуспешно старались задержать продвижение наступающих войск.
Корпус Ландлера с ходу захватил железнодорожную станцию и стал просачиваться в город. Полностью город был занят только на следующий день. В первых рядах наступающих шли рабочие роты, сражавшиеся с невиданным до сих пор воодушевлением. Чувствовалось, что эти простые люди защищали свою родину. После взятия Мишкольца было обнародовано послание к рабочим Чехии и всей Европы, в котором говорилось, что венгерские рабочие сражаются за свою родину, сражаются и за них. Дальше шел призыв к солидарности.
Убитых (их особенно много оказалось среди металлистов и почтовиков, шедших в первых рядах) похоронили с почестями. Население города радостно встретило своих освободителей. Богачи ушли из города вместе с отступающими войсками противника. Жители города стояли на улицах, приветственно махали нам и кричали:
— Да здравствует Красная Армия!
— Да здравствует свободная родина трудящихся!
— Да здравствует союз советского и венгерского народов!
Красноармейцы шли в колоннах, распевая революционные песни. На лицах некоторых жителей можно было заметить слезы. Я видел, как Ландлер снял и протер очки, хотя стекла совсем не запотели.
После взятия Мишкольца части Красной Армии должны были двигаться дальше на север, разрезать надвое фронт чехов и румын, чтобы через Карпаты выйти на соединение с Красной Армией русских. Таков был план Штромфельда.
Париж, Лондон и Вашингтон негодовали и содрогались от страха.