БОЧКА
Четыре долгих года Гейнц воевал на русском фронте. Он был для фюрера хорошим и послушным солдатом, послушным подчиненным для унтер-офицеров, которые именно поэтому никогда не забывали о нем, когда посылали какой-нибудь отряд с заданием «охотиться» на партизан или же в какое-нибудь русское село с карательными целями. А у Гейнца это вызывало чувство еще большего воодушевления и преданности. По указанию одного эсэсовского унтер-офицера он вел точный учет отправленных на тот свет ради приобретения гитлеровцами «жизненного пространства» русских стариков, женщин, детей, занося их в специальную тетрадь большими, разбегавшимися в разные стороны буквами. Эту тетрадь Гейнц уничтожил лишь накануне того дня, когда он попал в плен. Он приобрел большой опыт стрельбы по живым целям и уже в конце второго года службы мог без промаха попасть в затылок бегущего зигзагами человека. Однако больше всего он любил стрелять по приговоренным к смерти.
— Тут человек стоит не шелохнется, — объяснял ему унтер-эсэсовец. — Работа не тяжелая, не вспотеешь. А главное — знаешь, что, пока ты из-за кустов целишься в одного русского партизана, другой партизан не свалится тебе на шею сзади. Тут ты можешь работать со всеми удобствами и научишься владеть винтовкой не хуже сибирского охотника.
Гейнц полностью был согласен со своим командиром. На базарных площадях он ставил к стенке людей, которые действительно стояли неподвижно, так что он вполне мог набить руку на стрельбе. Очень скоро он стал смотреть на людей, особенно на женщин и детей, которые стояли у него под мушкой, как на бездушных кукол. Усердствуя, он сам себе ставил задачу — всадить ли пулю в сердце, в голову или в живот своей жертве. Он чувствовал приятное удовлетворение, даже какую-то дрожь, когда сразу после выстрела его очередная жертва с глухим стуком падала на бок или на спину. Несколько позже, когда такой способ расправы над мирными сельскими жителями надоел ему, он по совету своих командиров и друзей и, поддавшись какому-то внутреннему побуждению, стал регулярно тренироваться в бросании тесака. Не удивительно, что за время, пока гитлеровская армия наступала, Гейнц был дважды награжден.
В конце четвертого года войны, при отступлении, полузамерзший и полуголодный Гейнц попал в плен к русским. Некоторое время, пока не поправился и не набрал сил, он жил в лагере для военнопленных, а затем его забрали на сельскохозяйственные работы. В деревне, в поле, на пашне он чувствовал себя как-то странно. У него было такое чувство, будто вокруг него двигались сотни живых целей, и он первое время то и дело хватался за несуществующую винтовку. В минуты отдыха и даже во время косовицы или уборки кукурузы ему вдруг приходила в голову мысль о том, как одним выстрелом, без промаха, можно было бы уложить кого-нибудь из работавших неподалеку. Все это было только игрой воображения, не находившего для себя другой пищи. Постепенно Гейнц привык к новой нелегкой работе: он ведь и сам происходил из крестьян. Он снова почувствовал себя здоровым, радовался свежему воздуху, солнцу, ветру и тому, что русские обращаются с ним как с человеком, добры к нему, весело подшучивают над его плохим произношением. Радовался он и хорошему ломтю хлеба и еде, придававшей ему силы.
Тогда у него появилось такое чувство, будто он во второй раз родился на свет. Прошлое, детские и юношеские годы, воспоминания и события военных лет, все это окутал туман.
После трехлетнего пребывания Гейнца в плену перед ним открылся путь в новую жизнь. Однажды его посадили на поезд и отправили на родину. На дорогу русские надавали ему еды, снабдили одеждой. А одна старая русская женщина, у которой он изредка покупал молоко и фрукты, прощаясь с ним, даже всплакнула. Дорогой Гейнц грыз яблоки, которые старуха сунула ему как гостинец и, вспоминая ее слезы, даже расчувствовался.
В родном селе Гейнц не нашел особых изменений. Правда, за это время умер отец, но дом сохранился в целости и сохранности. Мать Гейнца умело вела хозяйство: приобретенная за бесценок в период «молниеносной» войны корова голландской породы дважды отелилась, а выращенная в венгерской степи крепкая коренастая кобыла принесла красивого жеребенка; словом, хозяйство разрасталось, расцветало и богатело.
Правда, Гейнца вызывали в районный центр, где действовала специальная судебная комиссия, занимающаяся розыском крупных нацистов и военных преступников, но он отделался легким испугом, так как против него не было прямых улик. Он же выдал себя за маленького оловянного солдатика, одного из многих в гигантской гитлеровской армаде слепо выполнявших свой, долг, и не больше. Гейнца оправдали. Вернувшись в родное село, он заботливо завернул в платок свои награды и положил вместе с портретом фюрера и цветными фотографиями, снабженными подписью «Казнь через повешение советских партизан», вырезанными им из журнала, который уже перестал существовать, в маленький сундучок, стоявший под кроватью.
Оказавшись в родном селе, Гейнц начал приглядываться к девицам, полагая, что для него настало время жениться. Мать сильно стала сдавать: видно, сказались волнения и переживания, которые ей пришлось перенести в войну, опасаясь за жизнь единственного сына. А растущее хозяйство настоятельно требовало заботливых рук. Однако Гейнц с женитьбой не спешил. Он вернулся с фронта целым и невредимым и теперь прекрасно знал себе цену. Семьи, которые отвернулись от него, он ненавидел; встречаясь с этими людьми на улице, делал вид, что не замечает их, однако запоминал их имена и фамилии, словно ждал того времени, когда сможет рассчитаться за нанесенное ему оскорбление. Однако его чувство собственного достоинства нисколько от этого не страдало. Он прекрасно знал, что сельские девицы, которым было пора выходить замуж, и молодые вдовушки с удовольствием приняли бы его ухаживания и каждая из них охотно стала бы его любовницей, уже не говоря о том, чтобы соединиться с ним законным браком перед богом и людьми.
Он сошелся с женщиной, которая была надзирательницей в гитлеровском концлагере во Франции. После войны ее судили за это, и она отсидела два года в тюрьме. Она была уже немолода и не годилась для тяжелой работы по хозяйству. Гейнца не могла привязать к ней даже ее страстность в любви.
«Грета, все равно, что граната, у которой выгорела середина, — думал Гейнц. — В свое время она была хорошая, а теперь только дымит. Пора ее бросать».
Он пропустил через любовное «сито» чуть ли не всех местных женщин. Удержаться удалось только двум. Одной из них была вдова Дительне, унаследовавшая от мужа большой дом и виноградник, но у нее был серьезный изъян. Несмотря на восемь лет супружеской жизни, она оставалась бесплодной. А Гейнц не терпел даже на скотном дворе яловых коров. Скрепя сердце ему пришлось отказаться от этой выгодной невесты с ее доходным хозяйством. Второй подходящей женщиной была двадцатисемилетняя Эмма Пау, ближайшая соседка Гейнца. Она была некрасивой, с толстыми, сильными руками и ногами, которые были для Гейнца убедительным свидетельством того, что ему не нужно будет бояться за свое хозяйство. С ней не надо было бояться бесплодности. За время войны Эмма прижила ребеночка от одного отпускника-солдата. Правда, малыш заболел какой-то инфекционной болезнью и умер, дожив до двух месяцев.
Итак, Гейнц решил остановить свой выбор на Эмме. Свадьбу справили веселую. Родители невесты не ударили в грязь лицом: в саду были установлены столы, которые ломились от различных домашних печеностей, мяса, фруктов и прочего, по бутылкам разлили полторы огромных бочки вина. Старшие члены авторитетной семьи по мужской линии прославляли всевозможные достоинства Гейнца, бравого германского солдата, рачительного хозяина, смогущего обеспечить процветание своего дома. Гейнц, по горло насытившись жирным мясом и щедрыми похвалами, раскрасневшийся, расстегнул пиджак и пошел танцевать. Эмма, не говоря ни слова, однако с выдержкой, достойной удивления, кружилась в танце, а когда гости затянули тирольские песни, начала хлопать в такт своими огромными ладонями по мощным ляжкам.
Звезды на небе уже начали бледнеть, когда потный Гейнц с покрасневшими глазами по-военному подошел к своему кузену и, попросив лихо крутящуюся с ним в вальсе невесту, обнял ее за талию и торжественно повел в дом.
За шумным празднеством пошли трудовые будни. Эмма оправдала все возлагаемые на нее надежды.
В доме, в кладовой, на птичьем дворе — повсюду царил самый строгий порядок. С раннего утра и до позднего вечера она была на ногах, сама лично проводила утреннюю и вечернюю дойку коровы, умело ухаживала за домашней птицей и быстро подрастающими поросятами, следила за ягодником, копала, поливала, стирала, гладила, готовила обед, а по ночам она без устали отдавала свое тело Гейнцу. И здесь она безукоризненно выполняла свои супружеские обязанности. Ее, казалось, не удивляли даже кое-какие странности Гейнца. Она старалась во всем угождать мужу, а странности повидавшего мир мужчины принимали все более своеобразные формы.
Спустя ровно девять месяцев после свадьбы у них родился ребенок, красивый здоровенький мальчик, сучивший ножками по белоснежной пеленке. На крестинах счастливый отец упился, выкрикивая тосты за ребенка, за отечество и фюрера. Гости осторожно старались утихомирить его. Гейнц замолчал, но через несколько минут начал горланить военные марши, под звуки которых гитлеровцы маршировали из одной страны в другую. На следующий день, протрезвев, он уже ничего не помнил. С удвоенной энергией он принялся за работу, так как теперь ему нужно было заботиться не только о себе и жене, но и о маленьком Гейнце.
Эмма оказалась безукоризненной матерью. Ее и без того пышные груди так распухли от молока, что она согласилась прикармливать слабенького малыша, сына бывшего обер-лейтенанта, переселившегося сюда из Берлина. По хозяйству она сновала с прежней живостью.
Дни в работе бежали быстро. Никакие потрясения не нарушали обычного хода их семейной жизни. Увеличивалось состояние. Рос и креп маленький Гейнц, на которого приятно было смотреть. Вскоре он подрос и стал ползать на четвереньках, стараясь схватить маленькими ручонками пробегавших мимо цыплят или же степенно проходившую кошку. Он тащил себе в рот резиновые игрушки, тяжелые металлические ключи, пальцы взрослых. Скоро во рту у него прорезались спереди маленькие зубки, похожие на белые зерна риса. В один прекрасный день он ухватился за край выставленного на двор табурета, встал на ноги и после долгих нерешительных попыток выпустил из ручонок опору и сделал несколько первых робких шагов.
Жизнь текла спокойно и счастливо. И так бы она и текла по своему руслу и дальше, если бы не началось нечто такое, что нарушило гармонию жизни и спокойный и прямой ход событий.
Но оно началось.
Однажды Гейнц сидел перед домом на низенькой крашенной зеленой краской табуретке и, прищурив голубые глаза, смотрел на заходящее солнце, часто мигая ресницами. Сынишка, широко раскинув ручонки, чтобы не упасть, осторожно переставлял свои полные ножки. Видимо, он хотел дойти до бочки с дождевой водой. В этот момент Гейнца охватило странное чувство. Ему вдруг показалось, что он находится не дома, а во дворе у русского крестьянина. Во дворе того самого дома, где он когда-то… Там так же робко переставлял ножки хозяйский сын, и там тоже была бочка. Подол синей рубашонки мальчугана развевался сзади, а из-под него было видно здоровое крепкое тельце и сильные ножки ребенка. Гейнц на глаз определил расстояние, которое отделяло его от ребенка. В руках у Гейнца был тесак, который он вынул из кожаных ножен, висевших у него на поясе. Он вытянул руку и прицелился. Мальчик, вытянув вперед ручонки, подошел к бочке почти вплотную. Тесак со свистом рассек воздух и врезался ребенку прямо в позвоночник, пригвоздив малыша к пузатой, покрытой плесенью бочке. Маленькие ручонки и ножки мальчика несколько мгновений как-то странно подергивались. В этот момент раздался душераздирающий крик: из глубины двора выбежала молодая женщина. Молнией она подскочила к малышу, наклонилась над ним, раскинув руки, прижала его к себе.
«Словно лягушка», — презрительно подумал Гейнц и рассмеялся.
Мать мальчика схватилась руками за голову, словно хотела поправить светлые волосы, собранные венцом на голове. Рот у нее был так широко открыт, что были видны два ряда безукоризненных белоснежных зубов. Слегка повернувшись, она, не проронив ни звука, упала на утоптанную землю двора. Гейнц подошел к женщине, тронул ее ногой — она не пошевелилась. На лице ее застыла страшная гримаса.
«Разрыв сердца», — подумал Гейнц и еще раз пнул женщину носком сапога. С чувством приятного опьянения он посмотрел на свой тесак, который все еще торчал в спине малыша.
Вот и сейчас, глядя на своего сына, Гейнц невольно подумал о том, крепка ли его рука, как прежде, и попал ли бы он сейчас ножом в сына, как некогда в русского мальчика. Сумел ли бы он сейчас пригвоздить его к бочке, как того?
«Что за черт! — выругался Гейнц, отгоняя от себя навязчивую мысль. — Ведь это же Гейнц, мой маленький Гейнц!»
Однако навязчивая мысль по-прежнему не давала ему покоя, как он ни старался избавиться от нее. Мысленно Гейнц видел нож в розовой спине мальчика, как раз между лопатками. В этот момент Эмма вышла с огорода и, подойдя быстрыми шагами к сыну, наклонилась и поцеловала его.
«Сейчас самый момент», — промелькнула в голове Гейнца бредовая мысль… И он почувствовал, как руку его свела судорога. Правда, судорога скоро прошла. Гейнц недоумевающе огляделся по сторонам.
«Я дома, дома, — повторил он несколько раз про себя, — а это мой сын и Эмма».
Однако ночью во сне он видел русского мальчика и его мать и вновь пережил то, что чувствовал, когда бросал в него тесак.
На следующий день, когда сынишка играл возле бочки, Гейнца снова одолевала мысль: «А могу ли я с такой же точностью достать его ножом, как тогда русского мальчишку?»
В кухне на столе лежал нож с длинным лезвием, которым обычно резали хлеб. И вновь руку Гейнца свела судорога. Внезапно он встал и неверной походкой (ноги у него дрожали) подошел к бочке. Вылив из нее дождевую воду, он закатил бочку в сарай. Вернувшись, снова сел на табуретку и немного успокоился. Перед его глазами уже не было цели, а видение русской крестьянки и ее сына исчезло.
Однако ночью все началось сначала. Гейнц, скрипя зубами, проснулся в холодном поту. Во сне он видел русскую женщину, но только она была почему-то похожа на Эмму. И на лице у нее застыла беззвучная, страшная улыбка. Весь день Гейнц работал как сонный, с трудом ворочая лопатой. Тесть даже подшутил над ним, сказав, что медовый месяц давно прошел и по ночам нужно спать. Гейнц угрюмо промолчал, ничего не ответив на шутку старика.
Под вечер он снова сидел на табуретке, присматривая за сыном. Эмма в это время ежедневно поливала грядки. С удивлением Гейнц увидел, что бочка стоит на старом месте, а сынишка ковыляет около нее.
«Наверняка попал бы, — подумал Гейнц, чувствуя, как внутри у него растет страстное желание услышать звук летящего ножа, увидеть, как лезвие ножа врезается в тело ребенка. — А неплохая вещь война, — продолжал думать Гейнц, — очень неплохая. Человек на ней многому учится и многое способен вынести».
От этих дум его отвлекла Эмма, которая шла по двору, шлепая тапками. Она подошла к бочке и заглянула в нее.
— Куда девалась дождевая вода? — недовольным голосом спросила она. — Какой дурак надумал вылить ее, а бочку закатить в сарай? Дождевая вода так хорошо отстирывает белье.
Гейнцу пришлось отказаться от мысли снова закатить бочку в сарай. Тогда он решил, что больше не будет сидеть на этой табуретке. Однако после тяжелой ночи, во время которой его снова мучили кошмары, его снова неудержимо тянуло к этой низкой табуретке. А бочка упрямо возвышалась посредине двора, словно она была равноправным членом семьи, от которого невозможно отделаться даже в мыслях.
Сынишка топтался возле бочки. Внезапно Гейнц схватил кухонный нож с длинным лезвием, прицелился. Мысли были сосредоточены только на острие ножа да на коричневой пузатой бочке. Гейнца охватило радостное чувство, словно с плеч у него гора свалилась. Эмма, стоявшая в дверях палисадника, удивленно смотрела на мужа.
— Хочу попробовать, тверда ли у меня еще рука! — бросил он жене.
Эмма кивнула как бы в знак согласия. Она знала, что Гейнц у нее — боевой мужчина. Когда-нибудь она заставит его надеть свои боевые награды. А пока пусть хоть потренируется в бросании ножа.
Спать в тот вечер Гейнц лег с приятным чувством усталости. Однако сон был тяжелым. Казалось, грудь его сжимали какие-то чудовища. И снова он видел во сне русскую женщину с венцом волос на голове, видел ее сынишку, который извивался в предсмертных конвульсиях возле бочки.
На следующий день, тренируясь в бросании ножа, он уже не чувствовал прежней радости. Чего-то не хватало Гейнцу, чего-то такого, что придает всему смысл. Проснулся он с каким-то безрадостным чувством, с тоской по тому дикому, кровожадному удовольствию, которое чувствовал в тот момент, когда пригвоздил к коричневому пузу бочки мальчугана, испытав тем самым остроту своего зрения и твердость руки.
«Интересно, попаду ли я в маленького Гейнца? Смогу ли распластать его как лягушку?.. — Гейнц заскрежетал зубами. — Но ведь Гейнц мой сын! Все равно… И он распластается, как тот мальчишка… А почему мне так хочется этого? — И Гейнц содрогнулся от ужаса. — Потому что это приятно. Я помню, как было тогда, и хочу этого опять. Эмма мне до чертиков надоела. И теперь только это принесет мне удовлетворение».
Между тем Гейнц молча бросал нож в бочку. От усердия на лбу у него даже пот выступил. Один раз нож пролетел над головой сына, который с визгом протянул за ножом свою пухлую руку. Гейнц подбодрил сына. Со свистом рядом с малышом пролетел брошенный в бочку нож, затем еще и еще.
В углу двора появилась Эмма. Мгновение она стояла остолбенев, а затем крикнула мужу:
— Осторожно, не задень ребенка!
Гейнц искоса бросил взгляд на жену, но ему показалось, что он видит высокую светловолосую русскую женщину. Его охватило бешенство.
— Не бойся, — сказал он. — Не бойся, я его даже не оцарапаю.
Брызгая слюной, он рассмеялся и, подняв руку, с силой бросил нож. Ребенок застонал и забился в конвульсиях, пришитый ножом к бочке.
Гейнца охватила радость. В спине малыша сверкало острие ножа.
«Словно лягушка», — подумал Гейнц, повернув искаженное гримасой лицо в сторону Эммы, которая сидела на земле и, прижав кулаки к вискам, протяжно выла. Гейнц тупо посмотрел на нее и засмеялся. Он смеялся странным визгливым голосом и брызгал при этом слюной. Он не перестал смеяться даже тогда, когда к нему подошли соседи и связали его.