— Команда обезвреживания спасла его в тот раз, — продолжал Лэнгби. — Словно бы всегда кто-то оказывается в нужном месте.
— Да, — сказал я и отошел от него.
1 октября. Я было поверил, что вчерашняя экстракция событий десятого сентября знаменует, так сказать, прорыв в долгосрочную память.
Но я почти всю ночь пролежал на своей раскладушке, нащупывая нацистских диверсантов в соборе Святого Павла, и никаких результатов. Или мне необходимо точно знать, что именно я ищу, и только тогда придет воспоминание? Какая мне от этого польза?
Может быть, Лэнгби не нацистский шпион. Но кто же он в таком случае? Поджигатель? Сумасшедший? Крипта не слишком способствует размышлениям, поскольку могильная тишина в ней отнюдь не царит Уборщицы переговариваются чуть ли не всю ночь напролет, а грохот рвущихся бомб почему-то кажется более страшным оттого, что он приглушен толстыми сводами. Я ловлю себя на том, что напрягаю слух в ожидании. Под утро, когда я все-таки задремал, мне приснилось прямое попадание в станцию метро — лопнувшие водопроводные трубы, тонущие люди.
4 октября. Сегодня попытался поймать кошку. Мне пришло в голову натравить ее на мышь, которая терроризирует уборщиц. И еще я хотел рассмотреть ее поближе. Я взял ведро, из которого ночью заливал раскаленные осколки зенитного снаряда. В нем еще оставалась вода, но не столько, чтобы утопить кошку, и я решил накрыть ее ведром, подсунуть под него руку, ухватить кошку, отнести ее в крипту и науськать на мышь. Но мне даже приблизиться к ней не удалось.
Я взмахнул ведром, и вода выплеснулась — самая чуточка. Мне казалось, я помнил, что кошка домашнее животное, но, видимо, тут вкралась какая-то ошибка. Широкая, благодушная морда вдруг преобразилась в жуткую маску с оттянутой к прижатым ушам кожей, а безобидные (как я считал) лапки вдруг вооружились устрашающими когтями, и кошка испустила вопль, с каким не потягалась бы никакая уборщица.
От удивления я выронил ведро, и оно откатилось к колонне. Кошка исчезла. У меня за спиной Лэнгби сказал:
— Так кошек не ловят.
— Бесспорно, — ответил я и нагнулся поднять ведро.
— Кошки ненавидят воду, — продолжал он тем же бесцветным голосом.
— А! — сказал я и прошел с ведром мимо него, направляясь на хоры. — Я не знал.
— Это знают все. Даже уэльские дураки.
8 октября. Эту неделю дежурства сдваивались — бомбежечное полнолуние. Лэнгби на крыши не поднимался, а потому я отправился искать его в соборе и увидел, что он стоит у западных дверей, разговаривая с каким-то стариком с газетой под мышкой. Вдруг старик протянул газету Лэнгби, но тот сразу же вернул ее, а старик увидел меня и выскочил вон.
— Турист, — сказал Лэнгби. — Спрашивал, как пройти в мюзик-холл «Уиндмилл». Прочел в газете, что девицы там сногсшибательные.
Я знаю, по моему лицу было видно, что я ему не поверил. Во всяком случае, он сказал:
— У вас паршивый вид, старина. Не выспались? Я найду вам замену на первое дежурство.
— Не надо, — ответил я холодно. — Отдежурю сам. Мне нравится на крыше.
А про себя добавил: «Где я могу следить за тобой!» Он пожал плечами и сказал:
— Пожалуй, крыша все-таки приятнее крипты. На крыше хоть услышишь ту, которая тебя накроет.
10 октября. Я думал, сдвоенные дежурства могут быть мне полезны, отвлекут, заставят забыть мою неспособность к экстрагированию. Принцип, согласно которому надо делать вид, будто не следишь за молоком, а то оно не закипит. Но бывает, что он срабатывает. Займешь чем-нибудь мысли на несколько часов — или хорошенько выспишься, — и факты всплывают на поверхность сами собой, без стимуляторов.
О том, чтобы выспаться, можно было и не мечтать. Не только уборщицы болтают без умолку, но и кошка теперь поселилась в крипте, ластится ко всем, испуская сиреноподобные звуки, и выпрашивает рыбешку. Я перетащу свою раскладушку из трансепта к Нельсону, прежде чем пойду дежурить. Он хоть и проспиртован, а помалкивает.
11 октября. Мне приснился Трафальгар. Грохотали корабельные пушки, клубился дым, сыпалась штукатурка, и Лэнгби выкрикивал мое имя. Разлепив глаза, я было подумал, что обрушились складные стулья, — сквозь дым ничего нельзя было различить.
— Иду, — откликнулся я и заковылял к Лэнгби, натягивая сапоги.
В трансепте громоздилась куча из штукатурки и складных стульев, Лэнгби торопливо ее раскапывал.
— Бартоломью! — крикнул он, отбрасывая кусок штукатурки. — Бартоломью!
Мне все еще чудился дым, и я сбегал за насосом, а потом опустился на колени рядом с Лэнгби и ухватил отломившуюся спинку стула. Она не поддалась, и тут меня осенило: под ней труп! Потянусь к куску штукатурки и прикоснусь к мертвой руке… Я сел на пятки, перебарывая тошноту, а потом опять принялся рыться в куче.
Лэнгби слишком уж торопливо орудовал ножкой стула, и я ухватил его за запястье, чтобы придержать, но он дернул рукой так, словно я был обломком, который следовало отшвырнуть подальше. Потом он поднял большой пласт штукатурки, и открылся пол.
Я поглядел через плечо. Обе уборщицы испуганно жались в нише за ангелом.
— Кого вы ищете? — спросил я, трогая Лэнгби за плечо.
— Бартоломью, — ответил он, расшвыривая мусор. Его руки, облепленные серой пылью, кровоточили.
— Вот я, — сказал я. — Цел и невредим. — Тут я поперхнулся дымком пыли. — Я переставил раскладушку в другое место.
Он резко обернулся к уборщицам и спросил с полным хладнокровием:
— Так что тут под штукатуркой?
— Только газовая горелка, — робко ответила одна из глубины ниши. — И бумажник миссис Голбрейт.
Лэнгби начал шарить в обломках и откопал их. Из горелки шел газ. Огонь, естественно, потух.
— Все-таки вы спасли собор и меня, — заметил я, стоя в одном белье, но в сапогах и держа бесполезный насос. — Мы все могли бы задохнуться от газа.
— Мне не следовало вас спасать, — сказал он.
Стадия первая: оглушенность, бесчувственность к боли при травмах и ранениях, фразы, не имеющие смысла для посторонних. Он еще не сознает, что его руки все в глубоких царапинах, он не вспомнит того, что сказал. Он сказал, что ему не следовало спасать мне жизнь.
— Мне не следовало бы вас спасать, — повторил он. — Я обязан думать о своем долге.
— У вас все руки в крови, — сказал я резко. — Вам надо лечь!
Говорил я тем же тоном, какой был у него тогда на галерее.
13 октября. Это была фугасная бомба. Она пробила дыру в хорах, некоторые мраморные статуи разбиты, но свод крипты не обрушился вопреки тому, что мне было почудилось. Только штукатурка местами осыпалась.
Не думаю, что Лэнгби помнит о своих словах. Это должно обеспечить мне некоторое преимущество: ведь теперь я знаю, откуда грозит опасность, и могу быть уверен, что она не подстерегает где-то еще. Только что толку, если мне неизвестно, что он сделает и когда.
Уж наверное, факты, касающиеся этой бомбы, хранятся в моей долгосрочной, но даже обрушившаяся штукатурка не вышибла их наружу на этот раз. Сейчас я даже не пытаюсь экстрагировать, а просто лежу в темноте и жду, пока на меня не обвалится свод. И вспоминаю, как Лэнгби спас мне жизнь.
15 октября. Сегодня опять приходила та девушка. Насморк не прошел, но платное место она получила. Смотреть на нее было одно удовольствие: щегольская форма, туфли с открытыми носками, а лицо обрамляют тщательно завитые кудряшки. Мы все еще убираем мусор после бомбы, и Лэнгби отправился с Алленом за досками для хоров, а потому я спокойно подметал и слушал ее болтовню. От пыли она расчихалась, однако теперь я твердо знал, что с ней.
Она сообщила, что ее зовут Энола и что она устроилась в женскую добровольческую службу: заведует передвижным пунктом питания — из тех, что посылаются на пожары. И пришла она — только вообразить! — чтобы поблагодарить меня за эту работу. По ее словам, когда она объяснила, что при соборе нет настоящего бомбоубежища с пунктом питания, ей поручили участок в Сити.
— Ну и когда я окажусь поблизости, то буду забегать, рассказывать вам, что у меня и как, верно?
Она и ее брат Том все еще ночуют в метро. Я спросил, безопасно ли там, а она ответила, что навряд ли, зато там хотя бы не услышишь ту, которая тебя накроет, а это уже счастье.
18 октября. До того устал, что даже пишу с трудом. Девять зажигалок за ночь и бомба на парашюте, которая грозила опуститься на купол, но тут ветер отнес парашют в сторону. Всего во время моих дежурств я погасил их двадцать, не меньше, и помогал другим гасить их десятки и десятки. Но что толку? Еще одна зажигалка в ту секунду, когда Лэнгби останется без присмотра, — и все насмарку.
Вот отчасти почему меня одолевает такая усталость. Каждую ночь я надрываюсь, исполняя свои прямые обязанности, следя за Лэнгби и стараясь замечать каждую зажигалку. А после спускаюсь в крипту и терзаю себя, пытаясь экстрагировать что-нибудь о диверсантах, пожарах и соборе Святого Павла осенью 1940 года, ну хоть что-нибудь! Мучаюсь, потому что делаю слишком мало, но не знаю, что еще я мог бы сделать. Без экстрагирования я так же беспомощен, как бедные люди вокруг, не знающие, что принесет им завтра.
Если придется, буду заниматься тем, чем занимаюсь, пока меня не отзовут домой. Он не сможет сжечь собор, пока я тут, чтобы гасить зажигалки. «Я обязан думать о своем долге!» — сказал Лэнгби в крипте.
А я — о своем!
21 октября. После взрыва прошло две недели, а я только сейчас сообразил, что с той ночи мы ни разу не видели кошки. Под штукатуркой она не погибла. Когда мы с Лэнгби убедились, что там никого нет, то для верности перебрали мусор еще дважды. Но ведь она могла быть и на хорах!
Старик Бенс-Джонс советует не переживать.
— Ничего с ней не случилось, — сказал он. — Немцы могут сровнять Лондон с землей, но кошки высыпят им навстречу всей оравой. А почему? Да потому, что они никого не любят. Половина нас гибнет как раз поэтому. Ночи две назад старушка в Степни погибла, стараясь спасти свою кошку. А чертова тварь отсиживалась в бомбоубежище.