Самой ходовой фразой у рядовых матросов была: «У короля много», которой на флоте его величества принято провожать тонущий корабль. Девиз «Погибаю, но не сдаюсь» популярностью здесь не пользовался, да за двести лет непрерывных побед британского флота он как-то и не успел войти в обиход.
Шульгин представил Воронцову коммодора Гуденеффа. Дмитрий поднес ладонь к козырьку фуражки, представился.
— Вы неплохо сражались, — произнес он традиционную вежливую фразу, — однако бог не счел возможным даровать вам победу.
Командир линкора скептически усмехнулся и тоже отдал честь, не по-нашему выворачивая ладонь.
— Только за каким чертом вы полезли в Севастополь? — продолжил Воронцов. — Один ваш писатель говорил: «Не все, что можно делать безнаказанно, следует делать». Вообразили, что русского флота больше не существует и вам можно вести себя здесь, как в Занзибаре или Шанхае?
— Я не адмирал пока еще, сэр, и теперь уже вряд ли им стану. Мое дело — выполнять приказы. Но в частном порядке скажу: мне это дело не нравилось с самого начала. Мы ведь были союзниками в великой войне. Увы, интуиция меня не подвела.
— Хорошо быть умным раньше, как моя жена потом. — Шульгин постарался как можно адекватнее перевести эту поговорку на английский.
— Только я все равно не понимаю, как вам это удалось. Даже при том, что стреляли вы лучше и на ваших самолетах очень мощные бомбы. Тут какое-то совершенно другое качество…
— Не все же нам Цусима, иногда можно и мыс Сарыч. — Воронцов показал рукой в сторону невидимого крымского берега. — Теперь это название наверняка войдет в историю…
— Как символ позора английского флота?
— Скорее всего как символ самонадеянной глупости его командиров, — жестко ответил Воронцов. — Только сейчас у вас еще есть выбор. От имени своего адмирала передайте по эскадре приказ идти в Севастополь и там разоружиться. По радио, «ратьером», сигнальными флагами — как угодно.
Лицо коммодора напряглось, словно нервно сжатый кулак.
Шульгину его стало жалко. Сашка был довольно чувствительным человеком и чужое унижение переживал почти как свое. А Воронцову — нет. Здесь сказывалась разница их профессий и жизненного опыта.
— Такого приказа я отдать не могу. Лучше умереть. Погибших в бою рано или поздно история извиняет, а так… Ваш адмирал Небогатов не оправдается никогда.
— Дался вам Небогатов. Во-первых, он уже, наверное, умер. Во-вторых, выхода у него действительно в тот момент не было. В-третьих, вину за Цусиму лично я возлагаю на вас, на Англию. Вы выпустили из бутылки японского джинна и еще пострадаете от него больше нашего. Командуйте…
— Нет!
— Воля ваша. Честь вы, возможно, и сохраните. Только для кого? Вы готовы подписать официальный отказ от предложения интернироваться, будучи напавшей стороной?
— Согласен. Безусловно, согласен. — Коммодор отчего-то увидел в этом предложении выгодный для себя шанс.
— О’кей, — кивнул Шульгин, протягивая Гуденеффу офицерскую полевую книжку, в которой он уже успел набросать по-английски текст.
— А почему бы вам самому не передать этот приказ? Якобы от имени командующего? — спросил вдруг коммодор с таким видом, будто нашел идеальное для всех решение.
Шульгин издевательски рассмеялся, а Воронцов ответил серьезно:
— Именно поэтому, дорогой капитан. Мы здесь с полковником люди чести. Не желаем, чтобы вы потом обвинили нас в фальсификации. Вам же еще мемуары писать, там вы и оттянетесь насчет коварных и подлых славян… Нет уж, каждый пусть сам утирает свои сопли…
— Так что, согласны подтвердить свой героизм? — спросил Шульгин, снова поднимая блокнот.
Коммодор нервно расписался.
— Ты этого хотел, Жорж Данден, — усмехнулся Сашка. — Теперь смотрите… Письма семьям покойников, которые пока еще живы, я заставлю писать лично вас!
Эскадра Колчака к этому моменту окончательно вышла за пределы досягаемости английских орудий. Наперехват линкоров снова пошел «Беспокойный», неся на мачте трехфлажный сигнал и дублируя его «ратьером».
Ответом на предложение спустить флаг был беспорядочный огонь бортовых казематов ставшего головным «Центуриона».
— Еще раз жаль. У вас на эскадре очень безрассудные ребята…
Воронцов посмотрел на часы, снова козырнул и по старой флотской привычке заскользил вниз по поручням трапов, почти не касаясь ногами ступенек. Перемахнул с палубы линкора на борт «Валгаллы», и пароход, взбурлив воду винтами, быстро стал удаляться.
— Наблюдайте, коммодор, наблюдайте, — повторил Шульгин. С севера, стремительно увеличиваясь в размерах, шли «Чайки». — Мы договорились, что сдаваться никто не желает…
Сашка, изображая стоическую невозмутимость, снова сунул в рот сигару.
— Да, капитан, я забыл вам предложить. — Он достал из заднего кармана плоскую титановую фляжку. — Глоток коньяку сейчас не помешает.
Истребитель Губанова вычертил петлю точно над фок-мачтой «Центуриона», ушел, словно резвясь, далеко в море, там развернулся и помчался назад на бреющем полете. В паре километров от линкора его самолет свечкой взвился вверх, но перед этим выпустил из-под фюзеляжа полупрозрачный дымный жгут.
Противокорабельная ракета «Экзосет», точно такая, какой аргентинский лейтенант сжег 6 мая 1982 года английский эсминец «Шеффилд» в бою у Фолклендских островов, вонзилась в высокий борт линкора сразу за второй башней. Страшный взрыв трехсоткилограммового кумулятивного заряда не только пробил главный броневой пояс, но и сорвал десятидюймовые стальные плиты с креплений вместе с тиковой прокладкой и вспорол тонкие листы основной обшивки. В образовавшуюся брешь хлынула вода, разливаясь по угольным ямам, коффердамам и продольным коридорам корпуса.
Вслед за первой «Чайкой» на боевой курс уже заходил следующий истребитель.
Свою ракету он выпустил в «Бенбоу». Эти штуки класса «воздух — корабль» предназначены для стрельбы с расстояния до сорока километров, а когда их выпускают практически в упор, то попасть можно как из пистолета в ту же точку, куда был направлен лазерный прицел.
Линкор подбросило вспухшим у него под носом водяным гейзером. Ракета взорвалась на метр ниже ватерлинии, почти оторвав многотонный кованый форштевень.
Еще десять самолетов кружились в небе над эскадрой, ожидая команды и выбирая цель.
Шульгин подождал, когда коммодор в достаточной мере проникнется сутью происходящего. Потом почти силой забрал у него бинокль.
— Прикажете продолжать?
— Это черт знает что такое! — пробормотал Гуденефф сведенными судорогой губами.
— Отнюдь. Обыкновенные 533-миллиметровые торпеды, несколько нестандартно используемые. Ваши «торникрофты», атаковавшие в Кронштадте в девятнадцатом году Балтфлот и без объявления войны, и без предупреждения о том, что скоростные катера могут нести торпеды, тоже показались кое-кому дьявольским оружием. Насколько я помню, они целились в «Нарову», которая имела на борту больше трех сотен мин заграждения. К счастью, не попали. А если бы попали? Взрывом бы снесло полгорода. С многочисленным мирным населением. А ведь ваше правительство даже большевикам постеснялось тогда войну объявить, не то чтобы о женщинах и детях подумать…
Сашка подождал немного, но коммодор ничего ему не ответил.
— Так что? Сдадимся или будем упражняться дальше? У летчиков в запасе еще десять таких торпед, а не хватит, так до берега пять минут лету… И еще двадцать, чтобы вернуться с новым грузом.
— С победой, ваше высокопревосходительство! — воскликнул командир «Генерала Алексеева» каперанг Остелецкий, прославивший себя тем, что три года командовал наиболее боеспособным кораблем белого флота — крейсером «Кагул» («Генерал Корнилов») и захватил дерзкой десантной операцией летом девятнадцатого года Одессу, высадив прямо в центре города с борта своего крейсера драгунский полк. При десятикратном превосходстве красных сил.
Он первый увидел, как английские линкоры спускают с гафелей «Юнион Джеки» и послушно поворачивают к норду, подчиняясь жужжащим над ними злобным осам капитана Губанова. Флагман флота «Эмперор оф Индиа», неся на одном из уцелевших фалов трехфлажный сигнал международного свода «Сдаюсь», шел параллельно своим кораблям, собственным примером подтверждая необходимость прекратить сопротивление. Для избитых линкоров близкий берег был сейчас единственно желанным местом спасения. Вернуться обратно через все Черное море не рассчитывал уже никто.
Колчак раздраженно ударил биноклем о поручень мостика. (Русские адмиралы вообще отчего-то любили использовать бинокли для самовыражения. Если верить Новикову-Прибою, то адмирал Рожественский за время похода к Цусиме разбил их штук двадцать.)
— Это не моя победа! То, что происходит, зависит не от меня.
— Напрасно вы так, Александр Васильевич. Победа ваша. Подумайте просто. Вы — флотоводец. Прочие люди, как бы они ни были отважны и талантливы, в вашем подчинении. Раз вы сочли возможным принять командование флотом, то все остальные его чины только исполняли свой долг в меру талантов, образования и должностей. Включая и этих… господ, которые нам очень помогли. Ведь так?
— Не могу спорить. Помогли. И самой жизнью я обязан только им.
— Вот видите… А сейчас вы становитесь настоящим комфлота. У вас под командой теперь будет шесть современных линкоров и еще не совсем плохие броненосцы. Ни один русский адмирал не имел в своем распоряжении такой силы… Даже Эссен.
Веселый тридцатишестилетний каперанг к жизни относился легко. Ни разу не изменив убеждениям, он с самого семнадцатого года делал только то, что подсказывали ему долг, совесть и чувство вкуса.
Умел находить общий язык и с остервеневшими, не знающими, чего они хотят, «революционными матросами», и с представителями германских оккупационных войск, и с адмиралами Антанты. И его крейсер сохранял боеспособность все эти штормовые годы. И экипаж изъявлял лояльность своему командиру. А самое смешное — капитулировавший сейчас «Эмперор оф Индиа» поддерживал его крейсер огнем во время экспедиции на Одессу. Командир же линкора, коммодор Гуденефф, отличный моряк и во всех отношениях приятный человек, глубоко удивил и обидел Остелецкого. Когда после взятия Одессы они в кают-компании «Эмперора» отмечали победу, Павел Александрович искренне наслаждался обществом морских джентльменов, старался соответствовать принятым среди них манерам, острил, угощал всех асмоловскими папиросами и симферопольской водкой, сам налегая на отличный гибралтарский херес. Вечер, на его взгляд, удался вполне. А вот когда тот же Гуденефф выбрал момент, уже перед рассветом, и непонятно зачем, из деликатности или из подлости, вполголоса сообщил «Dear first Class Commodores», что на кораблях его величества каждому офицеру положено по две порции виски и по две порции вина и следует всегда посматривать, чтобы буфетчик не обманул, капитан испытал неизвестное ему ранее чувство глубокого унижения. Он точно помнил, что хереса выпил рюмок двадцать (маленькие были рюмки), не понял только одного — правильно ли поступил, не врезав тут же симпатичному коммодору в харю, а, напротив, предложил столь скудно обслуживаемому капитану добавить у себя на «Кагуле».