— А как же! Раз десять, до сих пор жалею, что до конца не дописан…
— Что автор здесь живет, красным служит и пока, наверное, о писательстве не помышляет, тоже знаешь?
Новиков удивился самой постановке вопроса. Еще бы не знать! Много исторических личностей сейчас живет, не помышляя о своей будущей судьбе. Причем неизвестно, каждый ли станет таковой в нынешних обстоятельствах. Хотя Соболев может остаться писателем и здесь, только слегка изменит ориентиры. А еще и Исаков сейчас у красных служит, на Каспийском море, и Колбасьев…
— Ну не здесь, наверное, в Питере. В чем смысл вопроса?
— Да ни в чем особенном. О флотах и людях заговорили, вот на ум и пришло. Давно меня мысль мучила: почему он за сорок лет так и не сумел три-четыре сотни страниц написать о вопросе, который так хорошо знал? Первой частью до сих пор зачитываемся, а других не дождались, хотя тот же автор шеститомник всякого мусора в итоге изваял — «Зеленый луч», рассказики конъюнктурные, статьи и очерки…
— Ну? — повторил Новиков. Сам он к Соболеву, Герою Социалистического Труда, депутату Верховного Совета, секретарю Союза писателей и активному участнику всяческих партийных кампаний по борьбе с писательским вольномыслием, относился отрицательно. Заведомо отделяя талантливый роман от личности его автора. Не первый случай в истории. Доходили до него слухи о слишком уж подчеркнутой ортодоксальности Леонида Сергеевича. Хотя были и другие слухи, что многим помогал, невзирая на провинности. Как в том анекдоте: «Добрый дядя, конфетку дал. А мог бы и зарезать».
— Он просто понял, что совесть не позволяет дальше писать. Пока верил в правоту красного дела — сумел кое-что выразить и изобразить. А с течением времени осознал, что правды не напишешь, а врать — противно. Взял и просто бросил…
— Странно. Катаев, к примеру, когда врать уж очень сильно не захотел, переключился на «Белеет парус одинокий». Тоже брехня, но для детей как бы и можно. Пересидел смутное время и опять самовыражаться начал: «Кубик», «Трава забвения» и прочее…
Внезапно возникший литературный разговор явно обоим понравился. Совсем другое дело, чем все время о войне да о большой политике.
— Катаев, во-первых, на шесть лет раньше родился, умнее был, наверное, или характер другой, во-вторых, прожил почти на двадцать лет дольше. То есть совсем другой запас прочности. Или здорового цинизма. А этот сломался. Писать что хочу нельзя, вариантов в жизни не предвидится, так и пущусь во все тяжкие. Вместо романов — верноподданнические рассказики, вместо писательского стола — председательский. Опять же происхождение — из дворян, морской офицер. Однокашника его, Колбасьева, ведь шлепнули.
— Так что, по-твоему, получается, посочувствовать ему надо?
— Ему лично, может, и нет, а таланту загубленному — стоит. У них со старшим братом, который в романе Николаем Ливитиным назван, судьба в чем-то похожая. Тот, вынужденный артиллерией «Первозванного» командовать при подавлении Красной горки, стрелять-то стрелял, а потом спустился в каюту — и пулю в лоб. А младший брат этот же процесс на пятьдесят лет растянул…
— Я понял, к чему ты сейчас именно о «Капремонте» вспомнил, — сказал Новиков. — Ассоциативно. Обстановка сейчас у нас очень на ту похожа. И войны пока нет, но тень ее неумолимо надвигается, и с кем воевать — пока неизвестно, хотя знаем, что против любого возможного противника сил маловато и флотоводцев достойных на примете нет. Там — один Эссен, у нас — только Колчак, да и то под вопросом. Так зачем это все, а, Дима? Может, бросим, пока не поздно? Уедем, как собирались, и гори все огнем! Как-нибудь без нас разберутся…
Воронцов поежился от крепчающего ветра. Из вечерней мглы на «Валгаллу» равномерно накатывались белопенные волны, разбивались о борт, брызги доставали уже до верхней палубы.
— Не нравишься ты мне, братец, — сказал он после затянувшейся паузы. — Переутомился, вопросы странные задаешь. Про «зачем» мы давно уже разобрались. Иди-ка ты лучше вниз, кофейку с ликерчиком выпей, с Ириной на совсем посторонние темы пообщайся. Глядишь, в мозгах и прояснится. А потом уже к проклятым вопросам вернемся. Я тебе увлекательную работенку хотел предложить, не связанную с галактическими проблемами.
Он легонько подтолкнул Андрея к двери надстройки.
— И я пойду сосну минут двести. Боюсь, как бы к утру настоящий шторм не разыгрался, барометр плохо стоит… Да и с Сашкой попробую по радио связаться. Заинтриговал ты меня.
…Дмитрий Воронцов не сразу пошел в свою капитанскую каюту, проводив отдыхать Новикова. Как всякий нормальный командир судна, он обошел палубу, лично проверил состояние швартовых, на месте ли вахтенные офицеры и верно ли они несут предписанную уставом службу, в штурманской рубке долго всматривался в экран радиолокатора — не появятся ли вдруг на пределе видимости засечки вражеских кораблей, и лишь потом позволил себе хоть на пару часов перестать быть капитаном.
Наташа ждала его, не будучи уверенной, что он придет. С одной стороны, по-своему печалясь, что снова придется проводить ночь в постели соломенной вдовы при живом и находящемся всего лишь в какой-то сотне метров от нее муже, и одновременнно радуясь, что он все-таки здесь, рядом и занят не пьянками, не чужими женщинами, а службой.
Один раз она его уже почти потеряла, предпочтя флотскому лейтенанту многообещающего дипломата. Но обещания остались обещаниями, и развод показался ей счастьем, а потом три года «свободной» жизни вместо удовлетворения принесли только новые трудности и проблемы. Потому внезапное возвращение Дмитрия сделало Наталью Андреевну фаталисткой. Спасибо судьбе и богам за то, что есть сейчас, и не следует желать большего.
Воронцов, стряхивая с волос и погон соленые брызги, вошел в тамбур Наташиной каюты. Через две открытые двери, большой гостиной и примыкающей к ее спальне картинной галереи, она увидела отраженное в зеркалах движение и выбежала навстречу. Нет, выбежала она только в мыслях, а вообще-то, не торопясь, вышла на середину картинной галереи, один к одному скопированной с залов Русского музея. Встретила утомленного службой мужа, как и подобает любящей жене — готовая в случае необходимости и грязные сапоги стянуть, и на плечах до койки донести, а ежели что — и подходящий к случаю разгончик устроить. По ситуации, одним словом.
ГЛАВА 2
В это время Шульгин с Левашовым как раз выходили на крыльцо Большого Кремлевского дворца.
Беседа с Троцким получилась конструктивная. Лев Давыдович одобрил все предпринятые для подавления «мятежа ВЧК» меры. Сам факт заговора его не удивил. Начиная с восемнадцатого года трения между создававшим Красную Армию с опорой на военспецов Троцким и группировкой Сталина — Ворошилова, поддерживаемой чекистами и наиболее косной частью партии, всячески этих же бывших царских офицеров и генералов третировавшими, непрерывно нарастали, кое-как смягчаемые только авторитетом Ленина, обычно становившегося на сторону своего предреввоенсовета. Он даже по собственной инициативе вручил Троцкому чистый бланк, своего рода мандат, в который тот мог вписывать любое решение, которое считал нужным, а Ленин заранее утверждал его, о чем гласил текст ниже собственноручной подписи: «Товарищи! Я абсолютно убежден в правильности, целесообразности и необходимости даваемого тов. Троцким распоряжения и поддерживаю его всецело. Предсовнаркома В. Ульянов (Ленин)». Широкую чистку рядов Лев Давыдович планировал провести позже, разобравшись сначала с более неотложными вопросами, но, раз враг начал первым, показал свое истинное лицо, спасибо ему за это. Никто больше не посмеет упрекнуть Льва Троцкого в бонапартизме.
Договорились и о том, чтобы реорганизацию тайной полиции, переименованной в ГПУ, поручить товарищу Агранову, убедительно продемонстрировавшему свою преданность и решительность в критические для республики дни. Пожалуй, он заслужил вдобавок к должности начальника Госполитуправления еще и орден Красного Знамени. А первым замом к нему Сашка окончательно решил поставить Кирсанова. Этот врагам (особенно из числа ортодоксальных коммунистов) спуску не даст.
Перед тем как перейти к главному, Шульгин выложил на стол Троцкого добытые у Трилиссера списки банков, в которых размещалось золото партии. Конечно, не всех. Кое-что он решил оставить себе. Не потому, что Сашку интересовали несколько сот миллионов долларов и франков. Ему нужны были именно налаженные, законные связи, открытые легальные счета, через которые можно перегонять любые средства, не привлекая внимания спецслужб и финансовых кругов, наверняка начавших отслеживать движение денежных потоков Югороссии.
У Троцкого даже задрожали руки, когда он понял, что именно ему передается. Он знал о том, что значительные суммы переправлялись из России на Запад с первых дней Октября для поддержки мировой революции, обеспечения тылов в случае поражения и расчетов с теми неназываемыми лицами, которые способствовали созданию благоприятного для РСФСР международного климата. Но масштабы, масштабы! Занятый в основном военными делами, Лев Давыдович и представить не мог, что уже девяносто процентов всего имевшегося в стране золота и драгоценностей уплыло за рубеж, а Гохран и Госбанк давно являются не хранилищами государственных сокровищ, а лишь перевалочными базами и распределителями награбленного.
— Это поразительно! Поразительно и чудовищно! Тут есть и личные счета? — спрашивал он, растерянно перебирая бумаги немыслимой ценности.
— Совершенно верно. Большинство ваших соратников имеют по сто и более миллионов на персональных счетах. Узнать, кто именно и сколько, — почти минутное дело. Я распоряжусь, чтобы надежные люди произвели соответствующее расследование. Ваших чекистов привлекать не будем… — Шульгину нравилась роль, которую он сейчас играл, этакого элегантного европеизированного барина в дорогом шерстяном костюме с жилеткой, на манжетах сорочки — бриллиантовые запонки, на пальцах — перстни с камнями и печатками. Вальяжно откинувшись в кресле, он попыхивал длинной коллекционной сигарой, вертел носком шеврового ботинка с гетрами и вообще держался так, будто не на аудиенции у главы великой, несмотря на временные трудности, державы он находится, а в кабинете ресторана обсуждает с партнерами коммерческие дела. Левашов даже слегка удивлялся его раскованности. Сам он до сих пор не привык к тому, что волею судьбы допущен к участию в событиях мирового масштаба и люди, знакомые ему только по учебникам да историческим романам, составляют теперь круг его повседневного общения.