Но Василиса фыркнула, и пошла дальше. Думал Северин у другого лотка перехватить, троицу со свекровью во главе, да не успел. Девушки и старуха садились в расписные сани.
Побежал, по подтаявшему снегу, и, догнав, недалеко отъехавший санный выезд, запрыгнул на полозья. Кинул шкурку прямо Василисе на колени.
И спрыгнул. Успел только поймать растерянный взгляд синих, как Ильмень — озеро, глаз.
Глава 22. Разговор с князем
Свататься и вправду рано. Ни своего угла, ни надела земли. Даже ладьи нет. Всего богатства — меч да слава воинская. Пошел к князю на поклон. Время, конечно, не самое удачное, князь в горе, но варяга принял.
Сидел он в кресле, подбитым алым бархатом, по образу Киевского престола, о коем мечтал, и про то дружине ведомо.
— Челобитную прими, княже.
— О чем просишь, Северьян?
Они остались одни в покоях, слуг князь отослал, потому поманил варяга рукой, приглашая сесть на ступеньки у кресла.
— Жениться хочу, а дева из боярского рода, мне бы хоть самую бедную деревушку, да чин боярский.
Князь помолчал, грустно улыбнулся своему самому ближнему гридню.
— Нет на то моей власти, не могу ни себе земли забирати, ни воинов ближних награждать, Теперь в этих землях главный посадник. А за тебя твой друг тысяцкий может похлопотать. Или надо тебе в другие княжества уезжать. Могу грамотку тебе дать, князю Владимиро — Суздальскому, что служил ты верно не жалея живота своего. Ты воин храбрый, верю, что будет тебе награда, вотчина земельная, а девок, хоть и боярских, и там полно.
— Да, мне одна нужна — Северьян поклонился князю и ушел восвояси. Горько на душе стало, видно быть ему, до скончания века, бродягой.
Но к Ярец Даниловичу все же пошел. Нет, не просить, просто рядом с другом веселее. В теплом его дому, он чувствовал себя своим. При тысяцком и сын со снохой, и внуки, в отдельном тереме, но в одном дворе живут. Привечала его и хозяйка, всегда пирогами да мясной похлебкой, если не постные дни. До масленицы, тюря на квасе, заправленная луком и хлебом. Для сытности льняное масло добавлено. А сегодня поросенок запеченный, с хреном и горчицей, и кашей нашпигованный. Студень, дрожит в блюде, переливаясь янтарными каплями жира. Ярец, после бани, в одной рубахе, рыжая борода и кудри, так и сияют золотом.
— Что соколик наш не весел, что головушку повесил? — Встретил друга прибаутками тысяцкий.
— Быть мне бродягой, Данилыч.
— Пошто? Князя вроде не выгоняют, хороший князь, правильный.
Похлебали молча варево. Хозяйка принесла расстегаев, да блинов. Меду, да клюквенного взвара.
Вот бы сейчас и начать разговор о наделе земли, но Северин, и так обязан другу жизнью, до сих пор вспоминает свой чудский плен. Ничего не сказал, поклонился в пояс хозяину и хозяйке за угощение.
— За мед, за кашу, за ласку вашу. — И ушел.
— И чего приходил? — недоумевал Ярец. — Ведь видно сказать что-то хочет.
— Да дело у него одно. — Подсела к мужу жена. — Свататься удумал к боярину Сударову, к дочери брата.
— Василиса нашлась? — Тысяцкий с досады крякнул. Вечно эти бабы самое интересное первыми узнают.
— Нашлась, так ведь это дело бабье, не государево, чего спешить, тебе говорить, — засмеялась жена. Была она под стать мужу, высока, величава, и возраст только красил ее, потому что жила в любви и ласке.
— Ну, и что не посватался?
— Так ведь он без роду, без вотчины. Это он в их свейских землях прынц, а здесь всего лишь воин.
— Знатный воин, княжий ближний.
— Ну, от этого терем не поднимется, мошна не вырастет, — парировала жена.
— А ведь хороший.. — Но Ярец оборвал себя на полуслове. Скажешь, а потом бабы на торгу проболтаются, а ежели не выгорит дело?
И он поцеловал жену в губы, и, встав с лавки, понес ее в опочивальню.
Глава 23. Совет
По случаю праздника, пусть еще с языческими гуляньями, собрались у патриарха, в покоях Софийского собора. Выбеленные белые стены, украшали полки с киотами святых ликов, да шкаф заморской работы со свитками. Собрались только втроем: посадник, тысяцкий и сам Владыка. Последний одет по — домашнему скромно, да и вообще риз вышитых золотом не любил. В простом монашеском одеянии, он смотрелся все равно величественно. Государственный муж, страж веры и закона.
Поели чинно, и за бокалом сладкого церковного вина, тысяцкий «забросил удочку».
— Эх, грехи мои тяжкие, уж совсем, стар стал. То бессонница мучит, то колики в пояснице.
— Хорошо бы, попить запаренного овса, или киселя, а еще медвежьи ушки, — оживился Посадник, чья мать, в молодости, лечила травами их семью и соседей по улице. Сам он моложе всех на два десятка лет. Учен в Византии, и интриги императорского двора ему, как семечки. Оттого и смог так высоко подняться. Умел, хитрван, нужных людей подбирать.
— Так оно-то верно, да иногда надо ехать, а боль на коня сесть не дает, — гнул свою линию Ярец.
— Ты что же на покой просишься? — раскусил его замысел владыка.
— А хоть бы и на покой, не сразу, смену себе выращу, годок-другой пройдет.
— И кого же наметил? — Тут уже начиналась битва интересов. Хоть вся троица заодно, но вече и подкупить можно, и своего человека поставить. Но беда в том, что не имелось у посадника такого человека. Хитрых, ушлых, ловких с избытком, а воина умелого нет.
— Так вот Северьян, — чем не тысяцкий? Веры он православной, умелый воин, опять же жениться хочет, в наших землях осесть, — выложил, наконец, правду, ради которой и затеял весь разговор, про больную спину, Ярец.
Владыка, молча пил вино, маленькими глотками, и делать свой ход не спешил.
— Что славянина не нашлось, в ополчении или дружине княжей? Аль сынка, боярского? — недовольно пробурчал Посадник, вытирая платком вспотевший лоб. Он в отличии патриарха облачен в нарядные одежды, и в теплых покоях владыки, он изнывал от жары.
— Так вот и нетути! — Надоело тысяцкому ходить вокруг да около. — А князья Киевские из каких будут, а, из тех же земель, варяги!
— Ведь не боярин, куда ему в тысяцкие.
Разговор затух, Владыка свое мнение не высказывал.
Поели еще блинов, ох и вкусны блины, да с вологодским маслицем. Молчание затянулось. Посадник собрался уходить, и так засиделся, кумовья в гости ждут.
— А на ком он жениться хочет? — наконец нарушил молчание патриарх Мирон.
— Да, вроде Василису Сударову, дочь убиенного Федора, за себя взять хочет.
— А она что жива? — удивились оба, и Владыка, и посадник.
— Объявилась, жива, здорова.
Помолчали снова. Посадник передумал уходить, игра, только вот сейчас и начиналась. Поелозил на лавке запревшим гузном, готовясь к долгой «битве».
— Вотчина ее отца большая, наследников нет, кроме брата Гордия. А не жирно ли ему будет? — Владыка отставил кубок, и строго посмотрел на сидящих напротив думских мужей.
— А ведь, и, правда! — Повеселел тысяцкий, он даже и не думал о таком раскладе. — Часть приданным пойдет, а часть…
— Церкви, — не дав ему закончить, перебил Владыка.
— А городу-то хоть бы куну? — просяще вымолвил Посадник.
— Будет и городу, — утешил его Владыка. — Ты и станешь сватом, — это уже тысяцкому. — Он нам нужен, это и торжество веры христианской, и воями славными, пребудет сила нашей земли.
— Вот и ладно был княжий человек, станет Новгородский! — обрадовано подвел итог беседы тысяцкий.
На том и порешили, а Северин и Василиса не знали, не гадали, что решается их судьба и будущее.
Глава 24. Сказка
Василиса жила в доме дяди, Гордия Симеоновича, не зная ни в чем отказа.
Его младшая дочь, семи лет нарадоваться не могла, тетя Васа и сказки и вышивать мастерица. Ну и что, что шрам у нее на щеке, платком прикрыть и не видно вовсе. Зато вон узоры как шьет, стежок к стежку.
И сказки дивные, за работой молвит.
«В стародавние времена в чащобе бил родник Жизни. Старикам он давал молодость и здоровье, а молодым красоту. И вот поздней осенью в полузимник, пришел к роднику сам Морозко — воевода, сил набраться на долгую зиму. Окунулся в родник дедушка, борода лопатой, а вышел на бережок добрый молодец с кудрявой бородкой. Надел Морозко кафтан расшитый жемчугом, да, и решил на отражение свое полюбоваться. А тут на беду медведь в те места забрел. Потревожили сон его зайцы — русаки. Известное дело, кто добрым будет, коль спать не дали. Подслеповат был хозяин лесной, да еще и злоба глаза застила. Сгреб в охапку зверь Морозко, и ну ломать. Да только родник Жизни подарил не только красу воеводе, но и силу молодецкую. Справился удалец со зверем голыми руками, а вот сил с себя скинуть тушу медвежью, уже не осталось. Так и остались они, лежать на поляне, в смертельных объятьях.
Пришли к роднику дочери Батюшки Водяного, да страхе убежали русалки, от чудища лесного. А ближе всего к роднику Жизни росла Елочка, зеленая красавица. Зима еще только вступала в свои права, и оттого не иссякла еще в деревце жизненная сила. Душа ее превратилась в девицу — красавицу, и вышла из ствола древесного.
Схрабрилась она и позвала дядюшку Лешего, тот завсегда народу лесному помогает. Освободили вдвоем Морозко от зверя. Увидела она, как блеснули в солнечном свете кудри златые. Залюбовалась Елочка красотой молодца, и оторвала на память пуговку с кафтана, с камешком — изумрудом.
А потом принесла водицы живой и омыла раны молодцу. Вздохнул Морозко, застонал и открыл глаза. Взглянула в них красавица, и пропало девичье сердечко. Глаза у парня, были синее самого синего неба, и глубже самого глубокого омута.
— Здравствуй, Морозко — воевода.
— И ты, дева лесная, здравствуй.
— Живи сто лет воевода.
— И твоему батюшке Лесному царю, того же, и тебе девица.
Поклонились друг другу, да на том и расстались.
И часто стали раздаваться на берегу родника, песни девичьи. То пела Елочка о своей любви к воеводе — Морозко. А уж Зима снегами лес укрыла, блестят на хвойных ветках звезды — снежинки. Поет Зимушка песню колыбельную, волшебную. От той песни протяжной, засыпают души деревьев зачарованным сном. Но даже самой лютой зимой дышит ель иголочками, пьет из земли воду. Уснули все деревьев в лесу, одна Елочка уснуть не может, тоскует по добру — молодцу Морозко. Разъезжает воевода на тройке белых коней по лесам и долинам. Смотрит за порядком на озерах и реках. Дарит зверю лесному новые шубки, а народу лесному объявляет волю свою: «Ищу невесту себе, княгиню молодую. Честную и добрую, мастерицу и рукодельницу. Та, что к роднику Жизни сумеет прийти в назначенный срок, в жены возьму, и одарю хоромами и сундуками с самоцветами»