Как только не изображают в кино и в художественной литературе рабов, состоявших в собственности и на службе у викингов! И что характерно: чем с меньшей симпатией автор к викингам относится, тем более жестокими рабовладельцами он их изображает. На страницах некоторых «исторических» романов можно обнаружить рабов в ошейниках, с клеймом, выжженным на лбу, прикованных на цепь, вынужденных влачить совершенно скотское существование… И, естественно, несчастные невольники гораздо умнее, способнее, благороднее жестоких хозяев.
А как было на самом деле?
Самый первый раб
Среди стихотворных текстов, сохранивших для нас древние скандинавские мифы, есть один, называемый «Песнь о Риге». В этой песни рассказывается легенда о происхождении разных слоёв населения: рабов, свободных земледельцев и знати. Большинство специалистов сходится на том, что она была создана в конце X века. Некоторые исследователи видят в ней всего лишь хвалебное произведение, предназначенное восславить древность рода какого-то предводителя. Другие настаивают на том, что древние скандинавы действительно представляли себе таким образом изначальное «классовое расслоение» общества. Ведь задумывались же они о том, откуда взялись свободные и невольники, простые люди и знатные вожди?
Сюжет песни незамысловат. Один из Богов, по имени Риг (это скорее прозвище, его можно перевести как «господин» или даже «Господь», одним словом – Бог), путешествует по белу свету. Он останавливается в трёх людских домах и в каждом встречает супружескую пару: в первом – Прадеда и Прабабку, во втором – Деда с Бабкой, в третьем – Отца и Мать. В каждом доме гостя встречают со всем радушием, ставят на стол посильное угощение, а когда приходит время ложиться спать, супруги укладывают Рига между собой.
Обратим особое внимание на этот момент. В книгах учёных говорится о древнем обычае, зафиксированном этнографами у некоторых племён: в первую брачную ночь молодожёны воздерживаются от супружеских отношений и укладывают между собою изваяние божественного предка, – согласно их вере, именно он должен породить в теле женщины новую жизнь. Надобно полагать, в «Песни о Риге» идёт речь о подобном же ритуале. Текст песни этого не подчёркивает, но, видимо, хозяева-люди воспринимают своего гостя не как простого прохожего, но именно как Бога и поступают с ним соответственно.
И результат не заставляет себя ждать. Спустя девять месяцев все три женщины рожают по сыну: они-то и становятся прародителями сословий. Сын Прабабки, названный Трэлем, делается самым первым рабом. Его имя, Трэль, и значит «Раб». Заметим в скобках, что Трэль – «раб вообще»; песнь не упоминает ни словом, чтобы он был в услужении у кого-то конкретно. Заметим также, что песнь не отказывает рабам в праве называться детьми Богов. Кроме того, есть некий парадокс в том, что Трэль рождается именно у Прадеда и Прабабки…
Что это за парадокс?
«Да, были люди в наше время…»
Учёные пишут, что извечное ворчание стариков – вот, мол, в наше время была благодать, не то что нынче! – раздавалось не только сегодня, но и сто и даже тысячи лет назад. И это обстоятельство отнюдь не означает, что мир делается всё хуже и хуже.
Любой пожилой человек подтвердит, что давно минувшая юность видится ему в розовом свете. Даже тому, у кого она выдалась очень нелёгкой. Ещё бы! Человек был молод, здоров, полон энергии и жизненных сил, а впереди лежала вся вечность, всё только предстояло – «и жизнь, и слёзы, и любовь». Это психологический закон, который нельзя отменить, – с ним можно только считаться. И, конечно, наблюдательные древние люди давно заметили его, а заметив, объяснили языком мифа.
Всё «самое первое», говорили они, на заре времён было испытано Богами. Самый первый дом, самая первая любовь, самая первая война… Познав весь мир и все явления жизни, освоив все умения и искусства, Боги передали свои познания людям. Люди воюют, потому что когда-то разразилась война между Богами. Люди лепят горшки, потому что кому-то из Богов некогда пришло на ум вылепить из глины горшок, причём именно такой формы…. И так далее.
Соответственно весь так называемый прогресс, общественный, технический и научный, на самом деле – не развитие, а, наоборот, искажение премудрости, когда-то вручённой человечеству свыше. Здесь можно привести в пример не только безобидную воркотню стариков, но и кое-что пострашнее. Достаточно вспомнить, как боролась христианская Церковь с новыми идеями об устройстве Вселенной, как отправляли на костёр вольнодумцев, посмевших усомниться в учениях ископаемых авторитетов…
«Ископаемые авторитеты» упомянуты здесь не случайно. Согласно мифологическому мышлению, чем дальше в прошлое, тем ближе к Богам. А значит, божественная премудрость доставалась предкам существенно менее искажённой, нежели потомкам! Вот почему мнение Аристотеля, жившего на две тысячи лет раньше Коперника, с точки зрения Церкви оказывалось гораздо весомее для науки.
Подтверждения сказанному иногда обнаруживаются даже на уровне языка. Например, прилагательное старый в русском языке некогда обозначало вовсе не «находящегося в преклонном возрасте», как теперь, но, наоборот, «сильного, крепкого, совершенного». Когда русская былина называет Илью Муромца «старым казаком», это отнюдь не значит, что он был седобородым и дряхлым. «Старый» – значит «лучший из лучших»!
Поэтому рождение Трэля именно у Прадеда с Прабабкой поначалу приводит в некоторое недоумение. Впрочем, возможно, парадокс здесь кажущийся. Вполне вероятно, что в данном случае действовал другой психологический закон. Например, обаяние молодости и красоты Матери и Отца, которым мифологическая песнь «доверила» родить будущего вельможу. А может быть, ещё то обстоятельство, что в любой сказке геройствовать и совершать подвиги достаётся именно младшим.
Почему так?
Старший и младший
В эпоху викингов и у скандинавов, и у наших предков славян существовал закон: если в семье было несколько сыновей, первоочередным наследником считался старший. Младшим сыновьям предстояло всю жизнь быть «на вторых ролях», а если такая доля их не устраивала, им приходилось добиваться положения, уважения и богатства собственными усилиями. Эпоха же викингов как раз характерна тем, что древнейший род, затерянный в глухих лесах или в скалистом фиорде, усиленно расширял свой изначально крохотный мирок (об этом мирке подробно рассказано в главе «Колдовство финнов»), осознавая себя частицей поистине бескрайнего мира. Такой эпохе, естественно, «требовались» активные, деятельные люди, которым к тому же особо нечего было терять. Между тем младший брат отправлялся на подвиги куда легче старшего, прикованного к месту ответственностью за наследие предков.
Эпоха викингов отличалась ещё и тем, что и в Скандинавии, и на Руси общество не успело закоснеть в сословных предрассудках: не существовало непреодолимых преград к тому, чтобы подняться «из грязи в князи», – были бы руки да умная голова на плечах. Совсем не случайно летописная легенда делает знаменитого князя Владимира, официально крестившего Русь, «рабичичем» – сыном рабыни! Бывали «проблемы» с происхождением и у конунгов Севера…
Об этом следует помнить, рассуждая о положении рабов в древней Скандинавии. И там, и на Руси талантливый, деятельный невольник мог не только обрести свободу, но и стать предводителем. Вот только одна такая история, почерпнутая из древнего сказания.
История раба Тунни
«Эгиль, сын Ауна Старого, был конунгом в Швеции после своего отца. Тунни звался его раб, который был раньше хранителем сокровищ Ауна Старого. Когда Аун умер, Тунни закопал в землю много сокровищ. А когда Эгиль стал конунгом, он заставил Тунни работать с другими рабами. Тому это очень не понравилось, и он убежал, а с ним много рабов. Они отрыли сокровища, которые Тунни закопал в землю, и тот раздал их своим людям, и они выбрали его своим вождём. К нему стекалось много отребья. Они скрывались в лесах, иногда совершали набеги, грабили людей и убивали. Эгиль конунг узнал об этом и отправился со своим войском искать их. Однажды, когда он расположился где-то на ночлег, нагрянул Тунни со своими людьми и перебил много народу у конунга. Когда Эгиль конунг понял, что происходит, он стал обороняться, подняв свой стяг, но многие из его людей бежали. Тунни и его люди наступали храбро. Тут Эгиль понял, что ему ничего не остаётся, кроме как бежать. Тунни и его люди преследовали бегущих до ближайшего леса…
Всё захваченное добро Тунни раздавал своим людям. Поэтому его любили и к нему шли. Эгиль конунг собрал войско и пошёл против Тунни. Они сразились, и Тунни одержал верх, а Эгиль бежал и потерял много людей. Эгиль конунг и Тунни бились восемь раз, и во всех этих битвах Тунни одерживал верх. После этого Эгиль конунг бежал из своей страны. Он направился в Данию, к Фроди Смелому. Он обещал Фроди конунгу дань со шведов за помощь. Фроди дал ему войско и своих витязей. Эгиль конунг направился в Швецию, и, когда Тунни узнал об этом, он двинулся со своими войсками ему навстречу. Битва была жаркой. Тунни пал, и Эгиль конунг снова стал править страной…»
Сказание приводит и слова песнотворца, описавшего эти события следующей строфой:
Государь
От гнёта Тунни
Славный, бежал
В чужие земли…
Вот такой раб, едва не выживший конунга из наследных владений. Способный полководец, отважный в битвах и щедрый со своими людьми – качества, которыми сказания неизменно наделяют «настоящих» вождей!
Легко, однако, заметить, что сказание описывает Тунни без особой симпатии. Карьеру свою он начинает с воровства, и это при том, что воров викинги за людей не считали. С их точки зрения, не стыдно и даже весьма почётно было взять добычу в бою (сравним с русской поговоркой: «что с бою взято, то свято»), но уворовать тайком – несовместимо с понятиями о чести. Тем более – у хозяина, который тебе доверяет! Не случайно и «отребье», которое стекается к Тунни.
Красивый и некрасивый
Сказание ничего не говорит о внешности предводителя восставших. Но, если перелистать древние тексты, выискивая описания рабов, можно убедиться, что почти все подобные персонажи потрясающе некрасивы. Вот, например, как выглядел Трэль – самый первый раб:
Он тёмен лицом был…
Кожа в морщинах
Была на руках,
Узловаты суставы,
Толстые пальцы
И длинные пятки,
Был он сутул
И лицом безобразен…
Под стать Трэлю и его подруга по имени Тир, что значит «Рабыня». Вот как она выглядела:
Дева пришла —
С кривыми ногами,
Грязь на подошвах,
Загар на руках,
Нос приплюснут…
У древних скандинавов были вполне определённые понятия о красоте. Викинги считали красивыми рослых, хорошо сложенных, могучих людей, желательно светлоглазых, со светлой кожей и густыми светлыми волосами. Темноволосые, тёмноглазые, смуглые нравились меньше. Славянской «красной девице» у скандинавов соответствовала «белоснежная дева». Одно растение светлой окраски миф называет «столь белоснежным, что равняют его с ресницами Бальдра»; Бальдр же считался самым совершенным (в том числе и телесно) из скандинавских Богов.
Между тем учёным хорошо известно, что в скандинавских, и не только скандинавских, легендах внешность персонажа есть прямое отражение его моральных достоинств. Более того: если герой или героиня предания, претендующего на реализм, наделены неоспоримой физической красотой, но оказываются злодеями (всякое ведь в жизни бывает!), сказитель обязательно вставит в описание красавца или красавицы какие-нибудь «воровские глаза». И наоборот. Если речь идёт о людях смелых и справедливых, сказитель непременно добавит: они были очень красивы, и он, и она. Хотя, может быть, только что говорилось, что у неё были «некрасивые» чёрные волосы, а у него – уродливый шрам на лице.
Вот пример.
Этот норвежский конунг, живший в XII веке, с детства рос хромым и горбатым. «Он был мал ростом и с трудом мог ходить один. Одна нога у него была сухая, а плечи и грудь скрючены». Конунга так и звали – Инги Кривая Спина. Тем не менее, «он был приветлив и обходителен с друзьями, щедр на деньги и в управлении страной охотно слушался своих советников. Народ его любил…» Когда же воинов конунга окружили враги и сделалось ясно, что эта битва станет последней, друзья начали уговаривать Инги сесть на коня и скакать прочь, спасая свою жизнь.
– И не подумаю, – ответил им конунг. – Много дал я сражений, но ещё ни разу не бегал из боя, не побегу и теперь…
Было ему тогда всего двадцать пять лет. Инги действительно остался среди своих людей и пал под боевым знаменем, как и полагалось вождю. И что же? «Инги конунг был очень красив лицом. У него были светло-русые волосы, несколько жидкие, но зато кудрявые…» – вот каким запомнился людям этот изувеченный болезнями человек. Он прожил достойную жизнь, был хорошим правителем и в последнем бою храбро принял смерть. следовательно, он был красив!
Так вот, нетрудно убедиться, что рабы в скандинавских сказаниях некрасивы «как класс». В том числе и легендарный Трэль. А ведь по нашим понятиям это вполне положительный парень: он трудится не покладая рук, приветлив с родителями и невестой и не то что не совершает злодейств – худого слова никому не говорит.
Значит, статус невольника сам по себе подразумевал, с точки зрения викингов, незавидные моральные качества.
Почему?
«Мёртвые сраму не имут…»
Что бы ни говорила древняя «Песнь о Риге» о происхождении класса рабов, науке совершенно точно известно, что самыми первыми рабами были пленники, взятые на войне.
Плен с незапамятных времён – величайший позор для воина. Даже в наше «просвещённое» время пустить последнюю пулю себе в лоб считается более достойным выходом из положения, чем поднять руки, бросить оружие и сдаться. Хотя, казалось бы, сохранив жизнь, впоследствии можно будет бежать или ещё как-то навредить врагам, тогда как убитый – он убитый и есть. Так нет же, попадать в плен почему-то нельзя. И, в общем, даже не потому, что враги начнут издеваться, выпытывать военные тайны, отправят в концлагерь. Нельзя – и всё тут! Позор! Причём позор почти несмываемый. Все мы это откуда-то «знаем», но многие ли спрашивали себя, почему?
Между тем учёные пишут: всё, что так или иначе стало для нас моральными нормами, в древности имело силу религиозных запретов и предписаний. Примеров тут можно привести великое множество. Почему нельзя оставлять без ухода могилы умерших родственников? Для нас это просто «нехорошо», а наш далёкий предок был ещё и убеждён, что, прояви он преступное небрежение, отлетевшие души могут обидеться и лишить его своего покровительства… Точно так же обстоит дело и с пленом.
Во многих древних религиях на определённом этапе их развития прослеживалась мысль: на том свете духу умершего будет оказан приём, соответствующий его земным достижениям на момент кончины. Если человек скончался правителем, он и «там» займёт подобающее место. А если он умер рабом, он и в загробной жизни окажется у кого-нибудь в услужении. И, уж конечно, при последующем воплощении не стоит надеяться на приличную участь.
А ведь у пленника, схваченного на поле битвы, были все шансы оказаться проданным в рабство и кончить свои дни в неволе, если только богатые родичи не успевали выкупить его на свободу. Кроме того, пленника могли принести в жертву чужим Богам, даровавшим победу, или просто убить под горячую руку, и это опять-таки была бы смерть в неволе. Что, как мы только что видели, означало весьма незавидное посмертие и дальнейшую деградацию души. Кому же хочется погубить собственную душу? Вот и предпочитали воины кончить жизнь «почётным» самоубийством, до последнего оставаясь свободными…
Теперь понятно, что, с точки зрения древнего скандинава, раб был в первую очередь человеком, который (или, что то же самое, предок которого) смирился с неволей и пленом, предпочел спасти свою ничтожную жизнь, но погубить душу. Можно ли уважать подобного человека? И, следовательно, может ли он быть внешне красивым?
Торговля рабами
Учёные пишут: во время военных набегов викинги охотились в основном за такой добычей, которую было нетрудно и перевозить, и сбывать. С этой точки зрения идеальны были, конечно, драгоценные металлы и камни. Они не занимают много места, в случае необходимости их легко спрятать, а захочешь продать – без труда найдёшь покупателя. Но, чтобы захватить такую добычу, требовалось определённое везение. Не в каждом набеге удавалось набрести на сокровищницу; когда же удавалось, её ещё надо было взять в жестоком бою. А там, где особого сопротивления не оказывали, и поживиться было, как правило, нечем, кроме домашнего имущества. Только много ли выручишь за кухонную утварь, ремесленный инструмент и продранную одежду? Явно не столько, чтобы оправдался далёкий путь и сражение…
Но существовал один «товар», который можно было найти почти повсюду и который на любом торгу пользовался неизменным успехом. Этим «товаром» были люди. Схватив пленника, можно было не сомневаться, что получишь за него выручку: либо продашь его торговцам рабами, либо вернёшь родственникам за выкуп…
В некоторых областях Скандинавии существовали даже законы, специально оговаривавшие обязанности различных членов семьи при сборе денег на выкуп родственника, попавшего в плен.
Тот факт, что викинги не гнушались торговлей рабами – омерзительное с современной точки зрения занятие! – даёт повод некоторым авторам густо макать свою кисть в чёрную краску. Викингов изображают звероподобными налётчиками, рыщущими по побережьям «кротких» стран в поисках живого товара. При этом особенно любят подчёркивать «языческую жестокость» этих налётов и вспоминать милосердные подвиги некоторых церковных деятелей, выкупавших пленников-христиан из неволи.
А как в действительности выглядят исторические факты?
Начнём с того, что скандинавские викинги не видели особенной разницы, где захватывать пленников – «за границей» или «дома». Шведа могли продать как раба в Исландию, норвежца – в Данию. В XI веке два знаменитых викинга, Харальд сын Сигурда и Свейн сын Ульва собрали многочисленное войско из норвежцев, шведов и датчан и напали на… Данию. Об этом походе была сложена песня. В ней особо подчёркивается, что во время нападений на датские поселения все, кто оказывал сопротивление, был убит или вынужден спасаться бегством, а кто не мог (в основном, конечно, женщины), – был закован в цепи и препровождён на корабли для дальнейшей продажи:
Все, кто жив – жестоко
Бил их князь, а красных
Жён ждал плен– средь долов
Разбредались даны.
Брели – стёрты стопы
В кровь – в оковах к стругам —
Оплетала тело
Цепь – унывно девы.
Различные части фраз здесь выделены шрифтом, так как, по мнению исследователей, песнь предназначалась для исполнения вдвоём. Оставим на совести переводчика и «князя», то есть вождя-конунга, и «красных», то есть прекрасных, женщин (из главы «Красивый и некрасивый» мы помним, что скандинав скорее назвал бы их «белорукими»). Тем не менее картина абсолютного унижения датчан полна и трагична: малодушно разбежавшиеся мужчины, беспомощные женщины, уводимые в неволю… Никто из победителей не вспоминает, что это вроде как «свои» (по сравнению с остальной Европой). И это действительно было в порядке вещей.
Любопытная деталь: обоим вождям того набега предстояло стать королями: Харальду – Норвегии, Свейну – Швеции. А ещё через некоторое время уже датский конунг присоединит к своей державе Норвегию…
Ещё одна деталь. И Норвегия, и Швеция, и Дания к тому времени были уже странами официально христианскими, и насаждением христианства ревностно занимались сами короли. Тот же Харальд конунг в другой раз подарил одному из епископов столько казны, что священник смог тотчас же выкупить из рабства целых триста христиан. Харальд, между прочим, приходился братом человеку, которого Церковь объявила Святым. Вот вам и «языческая жестокость». Одни христиане захватывали и продавали других христиан, а третьи их выкупали.
А вот что делалось в одной из «кротких» стран, к тому же с давними христианскими традициями, – в Ирландии. В той самой Ирландии, которую так любят изображать постоянной жертвой набегов викингов. Сохранилась историческая хроника, повествующая о том, как в середине X века враждовали два племени (ирландский народ в то время тоже ещё делился на племена). Произошло сражение, был взят город… и что же? Хроника, хотя и несколько менее цветисто, нежели скандинавская песнь, рисует точно такую же картину расправы и порабощения: «каждый пленник, способный носить оружие, был убит; все, кто годились быть рабами, были обращены в рабство…» В 1000 году в той же войне произошло ещё более крупное сражение: был взят Дублин. Там, кстати, жило тогда немало скандинавов. Летописец ликует: «ни один из сыновей победителей не брал в руки цеп и не марал ладоней, работая на земле; ни одна из женщин не снисходила до того, чтобы самой вращать жёрнов, или месить тесто, или стирать одежду. Каждый обзавёлся рабом или рабыней, чтобы они на него работали…»
На южном берегу Балтийского моря жили германские племена, тоже ещё не вполне объединившиеся в нацию. Они люто резались между собой, и пленников продавали в рабство, в том числе на чужбину. А рядом с германцами жили балтийские славяне. И тоже резались – между собой и с германцами. И пленников продавали в рабство, в том числе на чужбину. Выясняли между собой отношения наши предки – восточные славяне. И пленников продавали в рабство, в том числе на чужбину…
А там, где уже сложились феодальные государства, воевали между собою державы, двигались друг на друга разноязыкие армии… И пленников продавали в рабство, в том числе на чужбину.
Так что в своём стремлении ловить, где только можно, пленников и пленниц и с выгодой их продавать викинги были не слишком оригинальны.
Кто ещё становился рабом
До начала эпохи викингов, то есть до начала знаменитых походов, большинство рабов в Скандинавии действительно были «наследственным» сословием, детьми и внуками таких же рабов. Эпоха викингов ознаменовалась лишь притоком невольников извне страны. Можно себе представить, насколько тяжелей приходилось этим людям, нежели потомственным местным рабам. Они не знали языка, не разбирались в обычаях, тосковали об утраченной свободе, о семьях, неизвестно куда сгинувших во время набега… Страшно даже мысленно вообразить себя в таком положении!
Интересно, однако, что закон в некоторых случаях делал различие между местными рабами и чужестранцами. Если оба совершали одинаковый проступок, к рабу-чужестранцу полагалось проявить снисхождение: закон учитывал, что такой раб мог совершить нечто предосудительное и по незнанию.
Ребёнок, родившийся у раба и рабыни, также становился невольником. А как поступали в тех случаях, когда один из родителей был свободным, а другой – нет?
В Дании, Норвегии и Исландии ребёнок наследовал долю своей матери. Жизнь была сложна и многообразна во все времена, так что, наверное, можно представить себе свободную женщину, полюбившую невольника. Но, конечно, гораздо чаще на ложе хозяина оказывались молодые рабыни, а значит, и дети становились рабами, если только отец их не освобождал. (Кстати, если рабыня принадлежала другому человеку и отец ребёнка желал её выкупить, хозяин не имел права ему отказать…)
А вот в Швеции существовал более милосердный закон. «Пусть дитя в любом случае унаследует лучшую долю» – вот как было здесь принято.
До сих пор мы рассуждали о пленниках, взятых в бою. Однако не следует забывать, что в рабство могли загнать и экономические причины. Человек, оказавшийся не в состоянии выплатить долг, мог попасть во временное рабство к тому, кому задолжал. Мог он и сам, по собственной воле, продаться в рабы. Зачем? Допустим, срочно понадобилась некоторая сумма, а продавать уже нечего, кроме как себя самого. Могли сделать невольником и в судебном порядке, за преступление…
Положение раба
Русское слово «раб» происходит не от слова «работа», как иногда думают. Оно родственно слову «ребёнок» и первоначально обозначало просто «младшего члена рода». А в древних шведских законах раб, выросший в доме, называется fostri – «приёмыш». Таким образом, данные самого языка свидетельствуют: в глубокой древности, приведя из похода пленника или тем более вырастив невольника у себя в доме, хозяин обращался с ним как с младшим членом собственного рода. Это значило, что взрослый человек оказывался на положении ребёнка, точнее, несовершеннолетнего.
Хозяин, подобно родителю, обеспечивал его одеждой, пищей и кровом, нёс за него полную ответственность перед законом. «Если свободный и раб вместе совершат кражу, вором следует называть только свободного. Раба наказывать не за что», – гласит западнонорвежский закон. То есть ситуация немногим отличается от того случая, когда взрослый вор берёт с собой «на дело» ребёнка, ещё не несущего ответственности за свои поступки.
Раб был отчасти и защищён своим положением. Хозяину было просто невыгодно давать в обиду своё «имущество», оплаченное деньгами, если не кровью в сражении. Опять-таки раба, принадлежавшего влиятельному человеку, не всякий решился бы тронуть…
Одним словом, люди определённого психологического склада не очень-то и стремились к свободе. В самом деле: свободный должен пробиваться в жизни сам, сам принимать решения и сам за них отвечать. А за раба думает и решает хозяин, он же и расхлёбывает последствия… Проще? Проще.
С другой стороны, рабу на своего хозяина пожаловаться было некуда; как, собственно, и ребёнку особо некуда пожаловаться на родителей. Закон не мог и не собирался его защищать: закон – для свободных. С точки зрения закона, раба как бы и вовсе не существовало: всё делалось через хозяина. У раба не было ни прав, ни обязанностей помимо тех, что определял ему его хозяин. В большинстве районов Скандинавии раб не мог иметь собственности, не мог наследовать или оставлять наследство. Его брак не признавался официально, как и его родительские права: всё опять-таки оставлялось на усмотрение хозяина…
Таким образом, на практике положение раба полностью определялось его личными взаимоотношениями с хозяином. Можем ли мы попробовать представить себе эти взаимоотношения? Можно ли вообще говорить о каких-то отношениях между хозяином и рабом, кроме как обоюдной ненависти и презрении?
В странах «классической» древности – Греции и Риме – богатые рабовладельцы распоряжались многими сотнями невольников, за которыми присматривал целый штат надсмотрщиков и вооружённой охраны. В древней Скандинавии картина была совершенно иная. Как уже говорилось в главе «Скажи мне, какого ты рода…», здесь было мало крупных городов и вообще больших поселений: народ в основном селился маленькими хуторами. Так вот, по авторитетному мнению учёных, для того, чтобы управиться со «средним» хозяйством, в котором насчитывалось двенадцать коров и две лошади, требовалось трое рабов. Понятно, что семья, так или иначе обзаведшаяся невольниками, не могла позволить себе приставить к ним вооружённого стража: лишних рук здесь не было, работали все. А значит, отношения между хозяевами и рабами, никуда не денешься, должны были быть более или менее доверительными.
Такое рабство историки называют «патриархальным». Викинги не держали рабов в ошейниках и на цепи, не клеймили их. Раба можно было отличить разве что по простой одежде из некрашеной шерсти (хозяева, впрочем, крашеную надевали тоже не каждый день) да ещё по коротко остриженным волосам.
Это последнее обстоятельство тоже объясняется мифологическим мышлением древних. Волосы считались одним из средоточий жизненной силы в человеке, вероятно, из-за их постоянного роста. Считалось, что завладеть прядью чьих-то волос – значило обрести над этим человеком магическую власть. По этой причине в глубокой древности правители некоторых «варварских» королевств Западной Европы не стригли волос от рождения и до самой смерти: враг не должен был получить ни единого шанса нанести им колдовской ущерб. По этой же причине женщина, выходя замуж, покрывала волосы: как мы помним, она переходила в другой род и отныне должна была держать в узде свою «силу», заключённую в волосах, чтобы ненароком не повредить новой родне. Можно вспомнить и библейского Самсона, чья физическая мощь также была заключена в «семи косах головы его». Вообще поверий и преданий, связанных с женскими волосами и мужской бородой, положительно не перечесть. И они позволяют с хорошей вероятностью предположить: остриженные не по своей воле волосы раба означали его мистическое подчинение хозяину, а значит, и реальную зависимость.
И, конечно, невольнику доставался наиболее грязный и тяжёлый труд: пасти свиней, унавоживать поля, копать торф. Женщины мололи зерно, стирали, стряпали, доили коров…
Чем суровее условия жизни, тем больше общих интересов оказывалось у хозяина и раба, а значит, тем более «семейными» становились их отношения. В Исландии, которую люди тогда только-только осваивали и заселяли, раб имел право убить всякого, вздумавшего покушаться на честь его жены или дочери: в этом смысле он был приравнен к свободному мужчине. (Исследователи пишут даже, что это установление содержало в себе некоторый повод для шутки современников: подумать только, раб мог убить из-за рабыни, а свободный человек – нет!) Согласно сказаниям, в той же Исландии рабы владели оружием; упоминается, как хозяин просит раба это оружие ему одолжить… А в Норвегии, куда нередко вторгались враги, раб имел право примкнуть к вооружённому ополчению и биться с захватчиками наравне со свободными; если он ещё и убивал при этом врага, его отпускали на свободу.
Закон смягчался и в тех случаях, когда облегчение положения раба сулило экономическую выгоду. Там, где было развито сельское хозяйство, рабы имели право обзаводиться наделом земли и домашними животными. Там, где процветала торговля, рабам – пусть и в ограниченном объёме – было позволено торговать, заводить своё «дело»…
Освобождение
Если положение раба в скандинавском доме во многом напоминало положение несовершеннолетнего ребёнка в семействе, то и выход из рабства на свободу отчасти напоминал Посвящение мальчика, обретающего статус мужчины.
В предыдущей главе упоминалось, что в Норвегии раб мог примкнуть к вооружённому ополчению; убив на поле брани врага, он получал свободу. Участие в сражении, убийство врага было поступком, подтверждающим: этот человек достоин свободы.
Существовали и другие способы освободиться, но все они, в общем, сводились к одному и тому же: человек должен был доказать своё право на свободу. Сумел потерять её (сам или отдалённый предок, не важно!) – сумей и вернуть.
Толковому невольнику, как правило, не возбранялось подрабатывать ремеслом или торговлей, возделывать выделенный ему участок земли. Скопив денег, раб мог выкупиться из неволи. Умный хозяин понимал, что человек, у которого есть цель и надежда, будет работать так, как его никакими побоями не заставишь. Вот как поступал один такой человек, норвежец Эрлинг Скьяльгссон, в самом начале XI века.
«Днём Эрлинг заставлял своих людей работать на него, а вечером или ночью он давал возможность тем из них, кто хотел, работать на себя. Он давал рабам землю, и они сеяли хлеб и снимали урожай. Эрлинг устанавливал размер выкупа, и многие рабы выкупали себя через полгода или год, а все, у кого было хоть сколько-нибудь удачи, выкупали себя через полтора года. На эти деньги Эрлинг покупал себе новых рабов. Тех, кто становился свободным, он посылал на ловлю сельди или отправлял на другие промыслы. Некоторые расчищали себе участки и селились там, и каждому он чем-нибудь помогал…»
При этом Эрлинг был не только богатым землевладельцем, но ещё и самым настоящим викингом: у него был большой, в сорок две скамьи для гребцов, боевой корабль. Когда Эрлинг отправлялся в поход, на его корабле ходило до двухсот человек. «Эрлинг был очень красив…» – утверждает сказание.
Совершал ли раб мужественный поступок, выплачивал ли за себя выкуп, отпускал ли его хозяин «просто так» – в любом случае совершали торжественный обряд, опять-таки аналогичный тому, который справляли по поводу перехода мальчика в число мужчин. Развёрнутые описания подобных обрядов можно найти в специальной литературе. Отметим только, что центральным моментом священнодействия был пир, на котором вольноотпущенник ел и пил вместе со свободными, «причащаясь» таким образом свободы. Отчасти похож этот обряд и на тот, что мы видели в главе «Введение в род». В некоторых местах, например, в Швеции, хозяин действительно официально «вводил» вольноотпущенника в свой род. В других местах, в частности, в Исландии, освобождаемого торжественно представляли обществу и «вводили в закон», облекая соответствующими правами и обязанностями.
Различались и дальнейшие взаимоотношения бывшего раба с бывшим хозяином. Так, в некоторых районах Дании вольноотпущенник сразу приобретал полную самостоятельность; по мнению учёных, это значит, что в тех местах рабство уже изживало себя. В других местах они сохраняли определённую связь между собою: мы только что видели, как Эрлинг распоряжался бывшими рабами, посылал их на промыслы и в море за рыбой, но и помогал им в нужде. Бывало и так, что свобода вольноотпущенника оказывалась существенно ограниченной; полную свободу обретали только его дети…