Мазарини скромно кивнул головою.
— Правда, — сказал он, — но последствия…
— Какие последствия?
— О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
— А!
— Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
— По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, — заметил монах.
— О! — вскричал Мазарини. — У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
— О нем нечего жалеть; у него достаточно славы и богатства.
— Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
— А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!
— Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, которого я даже не смею назвать…
— Я дам ему название. Говорите!
— Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…
— Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
— Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, — сказал Мазарини.
— Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
— Честолюбие, преподобный отец.
— Честолюбие — причина всех великих деяний, монсеньер.
— Я домогался тиары…
— Быть папой — значит быть первым из христиан… Почему не могли вы этого желать?
— Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
— Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
— В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
— Говорите.
— Страсть к игре в карты.
— Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
— Я любил выигрывать…
— Кто же играет с намерением проиграть?
— Я иногда немного плутовал.
— Вы хотели обыграть партнера. Далее!
— Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда Господь призовет ее, возлетит прямо на небо…
Монах сидел неподвижно.
— Чего вы ждете, преподобный отец? — спросил Мазарини.
— Конца вашей исповеди.
— Я кончил.
— О нет! Вы ошибаетесь.
— Право, не знаю!
— Припомните хорошенько!
— Я припомнил все, что мог.
— Тогда я помогу вашей памяти.
— Извольте.
Монах кашлянул несколько раз.
— Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…
— О каких миллионах, преподобный отец?
— О тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
— Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
— Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
— Как так? — пробормотал он.
— А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
— Значительное… гм!.. Но не чрезмерное…
— Все равно. Откуда получали вы доходы?
— От государства.
— Государство — это король.
— Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? — спросил Мазарини с дрожью.
— Я не могу ничего сказать, не напомнив о вашем имуществе. Давайте немного посчитаем, прошу вас. Вы владеете епископством Меца?
— Да.
— Аббатствами Сен-Клеман, Сент-Арну и Сен-Вен-сан там же, в Меце?
— Да.
— У вас есть еще аббатство Сен-Дени, прекрасное владение.
— Да, преподобный отец.
— У вас есть богатое аббатство Клюни!
— Есть.
— Аббатство Сен-Медар в Суасоне, сто тысяч ливров дохода!
— Не отрицаю.
— Аббатство Сен-Виктор в Марселе, одно из лучших на юге!
— Да, мой отец.
— Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
— О!
— За десять лет это составляет двадцать миллионов. А двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
— Для монаха вы прекрасно считаете.
— С тех пор как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
— Да и мои тоже, как я замечаю.
— Надо знать понемногу обо всем, монсеньер.
— Так говорите же!
— Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая..
— Так я буду осужден?
— Да, если не возвратите денег.
Мазарини жалобно вздохнул.
— Возвратить! Но кому?
— Хозяину этих денег, королю.
Вздохи Мазарини перешли в стоны.
— Дайте отпущение! — сказал он.
— Невозможно, монсеньер. Возвратите деньги!
— Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
— Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
Монах встал с сокрушеным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
— Боже мой! — простонал Мазарини. — Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
XLVIДАРСТВЕННАЯ
Кольбер вышел из-за занавесок.
— Вы, слышали? — спросил Мазарини.
— Увы, слышал!
— Прав ли он? Разве все мои деньги — дурно приобретенная собственность?
— Монах — плохой судья в финансовых делах, монсеньер, — отвечал холодно Кольбер. — Однако возможно, что за вами, ваше преосвященство, с точки зрения теологических ваших идей имеется какая-либо вина. Она всегда находится… когда умирают.
— Умереть — это и есть главная вина, Кольбер.
— Это верно, монсеньер. Так перед кем же вы все-таки виноваты, по мнению этого театинца?
— Перед королем.
Мазарини пожал плечами.
— Словно я не спас его государство и его финансы!
— Здесь нечего возразить, монсеньер.
— Не правда ли? Значит, я законно заработал награду вопреки моему исповеднику?
— Вне всякого сомнения.
— И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал!
— Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньер.
— Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, — радостно заметил Мазарини.
Кольтер с обычной строгостью поджал губы.
— Господин кардинал, — прервал Кольбер Мазарини, — надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.
— Ловушки?.. Почему? Он честный человек.
— Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним… Мне показалось, он говорил вам: "Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли…" Припомните хорошенько, не сказал ли он чего-нибудь подобного. Это похоже на монаха.
— Возможно.
— Если это так, то я думаю, монсеньер, что монах вынуждает вас…
— Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!
:— Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.
— Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна… Разумеется, я готов для блага короля… оставить ему сколько-нибудь… Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, — сказал Мазарини с торжеством, — это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.
Кольбер поджал губы при одном лишь упоминании Фуке.
— У его величества, — пробормотал он сквозь зубы, — есть лишь те деньги, которые копит Фуке; а ваши деньги, монсеньер, будут для него лекарством. Оставить часть— значит опозорить себя и оскорбить короля; это значит признать, что эта часть была приобретена незаконным путем.
— Господин Кольбер!..
— Я думал, что монсеньеру угодно выслушать мое мнение.
— Да, но вы не знаете всех подробностей.
— Я все знаю, господин кардинал. Вот уже десять лет, как я просматриваю все столбцы цифр, какие только пишутся во Франции; и если мне стоило большого труда вбить их себе в голову, зато они сидят там крепко, и я могу рассказать, сколько тратится денег от Шербура до Марселя, начиная с ведомства умеренного Летелье и кончая тайными расходами расточительного Фуке.
— Так вы хотите, чтобы я пересыпал все мои деньги в королевские сундуки! — насмешливо вскричал Мазарини, у которого подагра вырвала несколько тяжелых вздохов. — Король, конечно, не упрекнет меня, но он будет смеяться надо мною, растрачивая мои миллионы, и будет прав!
— Вы не поняли меня, монсеньер! У меня и в мыслях не было, чтобы король тратил ваши деньги.
— Но вы ясно дали это понять, советуя отдать ему все мое имущество.
— Ах, монсеньер, — сказал Кольбер, — ваша болезнь так поглощает все ваши мысли, что вы совершенно забыли о характере его величества Людовика Четырнадцатого.
— Как так?
— Характером, если осмелюсь сказать правду, он очень похож на вас; основа его — гордость. Простите, монсеньер, высокомерие, хотел я сказать. У королей нет гордости — эта черта слишком свойственна роду человеческому.
— Вы правы.
— А если я прав, так вам, монсеньер, остается только отдать все деньги королю, притом сейчас же.
— Почему? — спросил Мазарини с величайшим любопытством.
— Потому, что король не примет всего.
— Не примет!.. Но у него нет денег, а честолюбие мучит его.
— Согласен…
— Он желает моей смерти.
— Монсеньер…
— Да, чтоб получить мое наследство, Кольбер. Да, он желает моей смерти ради наследства. А я еще стану помогать ему!
— Вот именно! Если дарственная будет написана в известной форме, он непременно откажется.
— Не может быть!