Молодой король подошел к столу и, открыв ящик, вынул сложенную вчетверо бумагу.
— Вот ваш патент на должность капитана мушкетеров: вы его вполне заслужили, господин д’Артаньян.
Д’Артаньян поспешно развернул бумагу и два раза перечел ее. Он не верил своим глазам.
— И этот патент, — продолжал король, — дается вам не только за вашу поездку в Бель-Иль, но и за храброе вмешательство в дело на Гревской площади. Там вы поистине мужественно послужили мне.
— А, — произнес д’Артаньян, у которого при всем его самообладании краска проступила на щеках. — Вам и это известно, ваше величество?
— Да. И это.
— Ваше величество, я хотел сказать, что мне было бы гораздо приятнее получить звание капитана мушкетеров в награду за храбрую атаку во главе своей роты, за уничтожение неприятельской батареи или за взятие города, чем за содействие повешению двух несчастных.
— Вы говорите правду?
— Почему ваше величество подозревает меня во лжи?
— Потому что, насколько я вас знаю, вы не можете раскаиваться в том, что обнажили ради меня шпагу.
— Вот тут-то ваше величество ошибается, и очень сильно. Да, я раскаиваюсь, что обнажил шпагу, раскаиваюсь из-за тех последствий, к которым это привело. Бедные погибшие люди не были ни вашими врагами, ни моими. И они не защищались.
Король помолчал.
— А ваш товарищ тоже раскаивается?
— Мой товарищ?
— Да. Вы, кажется, были не один?
— Не один? Где?
— На Гревской площади.
— Нет, ваше величество, нет, — заторопился мушкетер, краснея при мысли, что король мог заподозрить, будто он, д’Артаньян, хотел присвоить славу, которая приходилась на долю Рауля. — Нет, черт побери, не один: как вы сказали, государь, у меня был товарищ, и очень хороший.
— Молодой человек?
— Да, ваше величество. Но поздравляю вас: относительно происходящего вне дворца ваше величество осведомлены так же хорошо, как и о внутренней жизни Пале-Рояля. Все эти точные известия доставляет вам господин Кольбер?
— Господин Кольбер всегда с похвалой говорил мне о вас, и плохо бы ему пришлось, если бы он стал говорить иначе.
— О, это прекрасно!
— Но он также хвалил этого молодого человека.
— И вполне справедливо, — сказал мушкетер.
— По-видимому, этот молодой человек — храбрец, — прибавил Людовик XIV, желая обострить чувство досады, которое он подозревал у д’Артаньяна.
— Да, ваше величество, храбрец! — повторил мушкетер.
Он был в восторге, что может обратить внимание короля на Рауля.
— Вы с ним знакомы?
— Да, лет двадцать пять, ваше величество.
— Но ему едва исполнилось двадцать пять лет! — воскликнул король.
— Ваше величество, я его знаю со дня его рождения.
— Правда?
— Ваше величество, — смутился д’Артаньян, — вы спрашиваете меня с недоверием, в котором я вижу постороннее влияние. Господин Кольбер, сообщив вам такие подробные сведения, вероятно, забыл сказать, что этот молодой человек — сын моего близкого друга.
— Виконт де Бражелон?
— Да, ваше величество. Отец виконта де Бражелона — граф де Ла Фер, который так удачно содействовал реставрации Карла Второго. О, Бражелон из рода храбрецов!
— Значит, он сын того вельможи, который приехал ко мне или, вернее, к Мазарини от имени короля Карла Второго с предложением заключить с ним союз?
— Совершенно верно.
— И этот граф де Ла Фер — храбрец?
— Государь, этот человек обнажал оружие за вашего отца большее количество раз, чем можно насчитать дней в жизни вашего величества.
Теперь Людовик XIV закусил губу.
— Хорошо, господин д’Артаньян, хорошо! И граф де Ла Фер ваш друг?
— Уже сорок лет, государь. Ваше величество видит, что все это началось не вчера.
— Вы хотели бы встретить этого молодого человека, господин д’Артаньян?
— Буду в восторге, ваше величество.
Король позвонил. Появился лакей.
— Позовите виконта де Бражелона, — приказал король.
— Как, он здесь? — спросил д’Артаньян.
— Он сегодня дежурит в Лувре с отрядом дворян принца Конде.
Едва успел король договорить, как вошел Рауль. Увидев д’Артаньяна, он улыбнулся ему очаровательной улыбкой, свойственной только молодости.
— Ну, Рауль, — встретил его д’Артаньян, — король позволяет тебе поцеловать меня. Только раньше поблагодари его.
Рауль поклонился с такой грацией, что король, ценивший все чужие достоинства, если только они не затмевали его собственных, залюбовался красотой, статностью и скромностью Бражелона.
— Виконт, — обратился к нему Людовик, — я просил принца Конде уступить мне вас и получил его согласие. Итак, с сегодняшнего утра вы состоите при моем дворе. Принц Конде был добрым господином, но, я надеюсь, вы ничего не потеряете от перемены.
— Да, будь спокоен, Рауль: служить королю неплохо, — заметил д’Артаньян, который, поняв характер Людовика, ловко играл на его самолюбии, конечно, соблюдая меру и приличие; он умел льстить даже под видом насмешки.
— Ваше величество, — сказал Бражелон тихим мелодичным голосом, с той свободой и непринужденностью, которую он унаследовал от отца, — я не с сегодняшнего дня служу вашему величеству.
— О да! Вы хотите напомнить мне о происшествии на Гревской площади. В тот день вы действительно хорошо за меня постояли.
— Ваше величество, я говорю не об этом. Как я могу напоминать о столь ничтожной услуге в присутствии такого человека, как господин д’Артаньян! Мне хотелось напомнить о случае, который был в моей жизни важным событием и побудил меня с шестнадцати лет посвятить свою жизнь службе вашему величеству.
— А что же это за случай? — спросил король. — Скажите.
— Когда я отправился в свой первый поход и должен был присоединиться к армии принца Конде, граф де Ла Фер провожал меня до Сен-Дени, где покоятся останки короля Людовика Тринадцатого, ожидая преемника, которого, надеюсь, Бог не пошлет ему еще долгие годы. Тогда граф предложил мне поклясться прахом наших властителей в том, что я буду служить королевской власти, олицетворенной в вас, государь, буду ей верен и в мыслях, и в словах, и в действиях. Я поклялся, и клятву мою услышали Бог и усопшие короли. За десять лет мне представилось гораздо меньше случаев, чем мне бы хотелось, сдержать свою клятву. Но я всегда был не более как солдат вашего величества и, переходя на службу к вам, меняю не господина, а только гарнизон.
Рауль умолк, поклонившись.
Он кончил, но Людовик XIV молчал, задумавшись.
— Клянусь Богом, — вскричал д’Артаньян, — отлично сказано; не правда ли, ваше величество? Как хорошо, как благородно!
— Да, — прошептал растроганный король, сдерживая свое волнение, не имевшее другой причины, кроме общения с такой возвышенной, благородной натурой, как Рауль. — Да, вы говорите правду, всюду вы служите королю. Но, переменив гарнизон, вы получите повышение, которого вполне заслуживаете.
Рауль понял, что король ничего не хочет прибавить, и потому с присущим ему тактом поклонился и вышел.
— Вы собираетесь сообщить мне еще что-нибудь, сударь? — спросил король, оставшись опять наедине с д’Артаньяном.
— Да, ваше величество, это известие я отложил на конец, потому что оно печально и облечет в траур королевские дворы Европы.
— Что вы хотите сказать?
— Ваше величество, проезжая через Блуа, я услышал печальную весть.
— Право, вы меня пугаете, господин д’Артаньян.
— Мне ее сообщил доезжачий, у которого на рукаве был черный креп.
— Может быть, мой дядя Гастон Орлеанский…
— Ваше величество, он скончался.
— И никто меня не предупредил! — воскликнул король, оскорбленный тем, что ему не сообщили о смерти дяди.
— Не гневайтесь, ваше величество, — сказал д’Артаньян, — парижские курьеры, да и вообще никакие курьеры в мире не скачут так, как ваш покорный слуга. Посланец из Блуа будет здесь только через два часа, а он едет быстро, ручаюсь вам; я обогнал его уже за Орлеаном.
— Мой дядя Гастон, — прошептал Людовик XIV, прижимая руку ко лбу и вкладывая в эти три слова самые противоречивые чувства, пробужденные воспоминаниями.
— Да, ваше величество, — философски заметил мушкетер, отвечая на мысль короля, — прошлое уходит.
— Правда, сударь, правда. Но у нас, слава Богу, есть будущее, и мы постараемся, чтобы оно не было слишком мрачным.
— Полагаюсь в этом отношении на ваше величество, — поклонился д’Артаньян. — А теперь…
— Да, правда. Я и забыл, что вы сделали сто десять льё. Идите, сударь, позаботьтесь о себе, ведь вы один из моих лучших солдат, а когда отдохнете, возвращайтесь ко мне.
— Ваше величество, и при вас, и вдали от вас я всегда к вашим услугам.
Д’Артаньян снова поклонился и вышел. Потом, словно приехав всего-навсего из Фонтенбло, он пошел отыскивать в Лувре Бражелона.
XXIXВЛЮБЛЕННЫЙ И ДАМА ЕГО СЕРДЦА
В Блуаском замке горели свечи у безжизненного тела Гастона Орлеанского, последнего представителя прошлого. Горожане слагали ему эпитафию далеко не хвалебного свойства; вдовствующая герцогиня, забыв, что в юности она так любила покойника, что бежала из отцовского дома, теперь, в двадцати шагах от траурной залы, углубилась в денежные расчеты. Вообще жизнь в замке текла своим чередом. Ни мрачный звон колокола, ни голоса певчих, ни пламя свечей, мерцавшее за оконными стеклами, ни подготовка к погребению не смущали парочку, которая сидела подле уже знакомого нам окна; оно выходило во внутренний двор из комнаты, принадлежавшей к так называемым малым апартаментам.
Веселый солнечный луч (ибо солнце, по-видимому, мало беспокоилось о потере, понесенной Францией) падал на двух собеседников.
Он был юноша лет двадцати пяти, маленький, смуглый, с хитрым живым лицом и огромными глазами, затененными длинными ресницами; его большой рот часто улыбался, показывая прекрасные зубы, а острый подбородок обладал редкой подвижностью. Во время разговора он нежно наклонялся к молодой девушке, которая, надо сказать, не отстранялась от него с той поспешностью, которой требовали строгие правила приличия.