емье в послевоенные годы, серьезно и бескорыстно занимавшихся тем, чтобы поставить его «на твердые гражданские ноги, научить обращаться со словом, не пропить, не продать по дешевке Божьего дара и совести…».
Конечно, за полвека литературного труда он так или иначе сумел рассказать о многих людях, способствовавших становлению начинающего писателя, поддерживавших его в трудные дни, часто невыносимо тяжкие. Однако… «Творчество, — писал Астафьев, — не только ненормированный, но зачастую и непредсказуемый труд, в нем случаются срывы, провалы и досадные недоразумения, а то и обыкновенная забывчивость. И те, кого хотел бы поблагодарить, отметить словом, вдруг откатятся на задворки памяти…»
Всякое, конечно, бывало в жизни и творчестве Астафьева. Но меня всегда удивляло, например, что он часто вспоминал в автобиографических заметках главного редактора журнала «Смена» М. А. Величко — фактически только за то, что тот ему предоставил возможность по командировке редакции съездить в 1957 году в родную Овсянку. Конечно же отправить корреспондента на одну из ударных комсомольских строек (а мы помним, что Овсянка находится в окрестностях Дивногорска, совсем рядом с Красноярской ГЭС) для редактора молодежного журнала не составляло особого труда. Однако писатель не забывал об этой услуге и считал Величко едва ли не своим благодетелем.
В самую начальную пору творческой деятельности Астафьева свела его судьба с другим главным редактором — Григорием Пепеляевым. Мы уже упоминали, что тот редактировал городскую газету «Чусовской рабочий» и по его непосредственной инициативе при редакции был создан литературный кружок. С этого любительского объединения и начался путь Виктора Астафьева в большую литературу. Неудивительно, поэтому, что Г. И. Пепеляева Виктор Петрович нередко поминал добрым словом. Тот приложил немало усилий, чтобы Астафьев (как тот сам о себе пишет) «прижился на „чистой работе“, овладел азами журналистики, поскорее преодолел бы безграмотность и непрофессиональность».
«Журналистикой, — пишет Астафьев, — пусть и ранней, убогой, повторяю, помог мне овладеть Григорий Иванович, однако в качестве писателя иметь меня было ему ни к чему — газете нужен работник, ломовая лошадь, но не свободолюбивый творец. Когда дело дошло до того, чтобы идти мне на „вольные хлеба“, Пепеляев не мешал этому, надеюсь, искренно пожелал успехов и, надеюсь, так же искренно радовался им, когда таковые сошли на меня».
В этом же очерке есть слова, которые, по-моему, стоит привести полностью, поскольку случалось, что Виктор Петрович кого-то ненароком и обходил вниманием: «Я знаю, как много на земле, особенно на уральской, бродит или уже ковыляет тех, кто „сделал из меня писателя“, по слабости характера, всего себя „отдавши другим“, и только из-за неимения времени или охоты сами писателями не стали, недосуг было».
К прозаику Владимиру Александровичу Черненко (1918–1988) эти слова можно отнести лишь частично (он — писатель состоявшийся, хотя, наверное, и не в полной мере), однако то, что он сделал для становления Астафьева в ущерб, может быть, своим личным литературным интересам, трудно переоценить.
В. А. Черненко — один из тех, кто стоял у истоков творчества Астафьева, был редактором его первой книги — сборника рассказов «До будущей весны». Тем более одно обстоятельство выглядит почти загадочно, если учесть человеческие качества, о которых мы только что упоминали, — Астафьев этого столь значимого в начале его писательской биографии человека нигде не упоминает. Не сохранились и письма Черненко Астафьеву, по крайней мере, их нет в удивляющем своей полнотой астафьевском архиве, в том числе чусовской, пермской и вологодской его частях. К слову, документы уральского периода, к которому относится переписка Астафьева и Черненко, обработаны особенно подробно и тщательно сотрудниками Государственного архива Пермской области, а также рукописного отдела Пермского областного краеведческого музея.
Не будем гадать, что произошло — то ли между писателями случилась размолвка, то ли Черненко по другим причинам «откатился на задворки памяти» Астафьева. Во всяком случае, Владимир Александрович сохранил письма нашего героя, которые важны для нас тем, что отражают процесс формирования писателя в пятидесятые годы.
По ним можно проследить, как делались Астафьевым первые шаги в литературе. В начале этого пути любому литератору практически невозможно обойтись без поддержки. И Астафьев, не стесняясь, без ложной гордости, постоянно обращается к Черненко за помощью и советами. И, судя по всему, не остается без внимания. Результат налицо — первые его изданные книги: «До будущей весны», «Васюткино озеро», «Огоньки», «Тают снега», рассказы и очерки.
По всему видно, что трудно переоценить роль редактора в появлении на свет первых астафьевских произведений. Вот что пишет Астафьев Черненко по поводу одного из первых своих рассказов: «…Лучше стало, но как бы и меня не стали звать захребетником, вроде ставропольских писателей, за которых дописывают редакторы. Если такой правке подверглась только „Земляника“, то я считаю, что это еще не беда, но если все рассказы, признаюсь, мне будет совестно называть книжку своей».
Астафьев понимает, что редакторский труд — неблагодарное занятие, что текучка — опасна для творческого человека, может сгубить талант. Не случайно в одном из писем он как-то пытается повлиять на Черненко, советует ему порвать с редакторскими заботами и активнее заняться писательской деятельностью:
«А как ты, человече, существуешь? Все редактируешь? Брось ты это занятие к чертям и приезжай ко мне, глядишь, хоть чего-нибудь здесь напишешь, там, как я погляжу, тебе не дадут взяться за перо… Здесь, на отшибе, не больно до тебя докричаться, и ты сотворишь чего-нибудь. А то я, откровенно говоря, боюсь, как бы ты не отвык работать над своими вещами и не превратился в вечного редактора. Черкать же таких гавриков, как Кривооченко-Астафьев (Астафьев иронизирует над своим физическим недугом. — Ю. Р.) или Недоумейко-Реутов, не совсем приятно. Они наворочают, а ты зализывай, не твое это призвание».
Для многих читателей публикуемые письма интересны и тем, что раскрывают секреты творческой «кухни», в которой «варился» начинающий писатель. По ним можно проследить, с какими трудностями сталкивался он на первых ступенях своей творческой деятельности.
Обратимся к этой важной части обширного эпистолярного наследия Астафьева.
9 декабря 1952 г. Чусовой.
«Многоуважаемый Владимир Александрович!
После разговора с Вами пришел с работы и ознакомился с отредактированным рассказом[1].
Вы совершенно правильно сделали, что заменили у него название. Я, откровенно говоря, даже не задумался над заголовком, а теперь понял, что стоило подумать, как следует. С Вашей правкой согласен полностью, кое-что я уже и своим „нюхом“ учуял, переделал, но многое пригодится. А вообще даже отредактированный вариант выглядит бледно по сравнению с тем, который имеется сейчас у меня. Ну, ничего, утешает, что в сборнике будет рассказ лучше. Прошу Вас, Владимир Александрович, исправить всюду слово „байя“ на „бойе“. Я, как видите, написал его по слуху и неверно. Слышится „а“, но пишется „о“. Мне думается, лучше заменить слово „арги“ простым словом „переход“. Колорит достигается не употреблением северных слов, а речевой интонацией. Я это понял позднее, и теперь у меня северяне говорят по-северному, а не как закоренелые „русаки“. Кажется мне, что последняя фраза в рассказе лучше будет звучать так:
„Это ладно. Надо такие подписи у сердца хранить“ (слова Айгичема). Можно и слово „сокуй“ пустить без пояснений, а написать так: „Тимкоуль через голову натянул меховую дохусокуй…“, и, по-моему, будет понятно. Вот, в основном, у меня и все замечания по тому тексту, который вы прислали.
Насчет „Гр. человека“ я подумал, и, пожалуй, вы правы. Именно таким рассказом следует открывать сборник[2]. Он будет преддверием от человека, тоскующего на войне по мирному труду, к людям, занимающимся мирным трудом, защищающим мир.
Но вот беда. У меня дома нет никакого текста этого рассказа. Восстановить же по памяти я его не смогу, так как он написан давно. Если у вас имеется какой-нибудь текст „Гражданского человека“, вышлите мне, пожалуйста.
Работа над сборником продвигается успешно. Сейчас потею над последним рассказом „В одном ряду“. Хочу написать короткий-короткий, но пока не получается, мучает многословие. Трудно судить о своих произведениях, но, кажется, один рассказ я сделал ничего, во всяком случае, меня трогает. Это рассказ „В новую семью“. Может быть, он получился лучше других потому, что тема близка сердцу и выдумки в нем нет.
Ну, я, кажется, расписался. Закругляюсь. Привет всем нашим коллегам и пожелание успехов в труде.
С приветом, Астафьев».
Из последующих писем видно, как быстро изменился их стиль, став непринужденным и дружеским. Из обращения на «ты», без отчества и прочих условностей можно сделать вывод, что Астафьев с Черненко сошелся довольно близко.
1953 г., Чусовой.
«Добрый день, дорогой Володя!
Получил твое письмо и рукопись. Ждал письма с нетерпением и волнением, все еще был в великих сомнениях насчет сборника[3]. Жалковато, как и любому смертному, свое произведение, выкинутое из сборника, ну да, может быть, к лучшему, авось сделаю из него что-то порядочное. В общем, когда ты поедешь к нам, захвати, пожалуйста, исправленный экземпляр этого мученого рассказа. Посмотрел „Землянику“[4]. Лучше стало, но как бы и меня не стали звать захребетником, вроде ставропольских писателей, за которых дописывают редакторы. Если такой правке подверглась только „Земляника“, то я считаю, что это еще не беда, но если все рассказы, признаюсь, мне будет совестно называть книжку своей.