К 50-летию Виктора Петровича, которое широко отмечалось в Вологде, Евгений Иванович посвятил Астафьеву прекрасную статью с оптимистичным названием «До сбудутся наши надежды!». И Астафьев, и его поклонники находились тогда в преддверии рождения того главного, ради чего и появляются в нашем мире большие писатели. Никто не сомневался, что это должно вот-вот свершиться. И действительно — совсем скоро на свет появится «Царь-рыба»…
«Из моего окна, — писал Носов в своей статье, — видятся совсем иные дали, чем у вас там, на Севере. Первая зелень уже нежно и празднично приукрасила сбросившие снежный покров холмы. Они грядами уходят к горизонту, открытые, безлесные, когда-то в старину называвшиеся Диким полем. А над холмами — необозримое степное небо в весеннем сиянии облаков. Это моя родная курская земля. Здесь покоятся мои предки, здесь останется после меня мое продолжение.
Но уже с давних пор в душе моей приютилась нежность еще к одной земле на другом конце России, которую люблю с тихой и неутолимой радостью. Это — Вологодчина. Люблю за пронесенную через века и испытания русскость, за сдержанное достоинство ее людей, за неброское, застенчивое небо, тишь озер и березовую светлость ее далей. А еще за то, что там живут мои товарищи по перу, дружба с которыми уже давно переросла в единоутробное братство, и это чувство родства, подобно многоцветной радуге, перекинулось между нашими городами и землями. И потому в эти дни я мыслями и сердцем там, у вас, где свершается большое и важное: дорогому другу моему Виктору Петровичу Астафьеву исполняется пятьдесят лет!
О том, что Виктор Астафьев — большой советский писатель, вам, вологжанам, хорошо известно. Известно это и всей стране. О нем знают и за ее пределами, ибо книги Астафьева переводились почти на все важнейшие языки мира. Тем более нет никакой нужды перечислять названия его книг. Скажу только, не опасаясь впасть в субъективность, что, не будь в нашей литературе Астафьева, при всей ее талантливости и разнообразии, она оказалась бы неполной, и эту брешь уже не мог бы заполнить никто другой. Такова особенность его неповторимого, уникального дарования.
Откуда же оно, это дарование? Где его истоки? В каких университетах пестовалось и холилось оно, обретая свою сияющую огранку?
Иногда в печати промелькивают сообщения такого рода: кто-то там один на резиновой лодке переплыл океан, кто-то пробыл несколько месяцев в полном одиночестве в карстовых пещерах и т. д. Да, видимо, это действительно подвиг, проявление человеческого духа… Но я не представляю Виктора Астафьева в этой роли одинокого героя. Больше того, совершенно убежден, что Астафьев непременно не вернулся бы из такого эксперимента живым. Нет, это не просто слабость нервов. Это — совершенная неспособность жить без людей.
Несколько дней тому назад мы с Виктором Астафьевым обитали в одной московской гостинице, правда, в разных номерах. И все трое суток его комната была полна народу. Уму непостижимо, откуда только узнают о приезде Астафьева! Студенты, художники, редакторы, писательская братия, просто знакомые и даже полузнакомые… Когда ни заглянешь в его номер — утром ли, днем или поздно ночью — во всякое время там полным-полно. Кто-то ораторствует, кто-то что-то жует, а то и просто спит на койке хозяина. Сам же хозяин, весь закуренный гостями, ни разу по-человечески не поспавший, с валидолом под языком вот уже трое суток стоически выдерживает это нашествие и на все мои досужие резоны лишь весело отшучивается: „Пусть, пусть ребятишки погомонят!“
Я не знаю другого человека, кроме Астафьева, который вот так легко, запросто и непринужденно сходился бы с людьми. Уже через пять-десять минут после первого знакомства вы ощущаете радостное чувство доверия к нему, хочется говорить и говорить, делиться сокровенным, такое впечатление, будто он давно знает вас, а вы — его.
Есть у дедушки Сабанеева такое наблюдение: дескать, наш обыкновенный речной ерш слывет среди рыбьего народа за редкостного лекаря. Всякий хворый, будь то солидный лещ или шалапут-пескаришко, непременно норовит тирануться больным местом о бок ерша, покрытого будто бы чудодейственным бальзамом. С Виктором Петровичем люди ищут встречи по схожим причинам. Есть в нем нечто такое, что исцеляет душевные раны, смуту и прочие человеческие неурядицы. Нет, он не волхв, не старец-кудесник. Но есть, есть у него к людям особое слово — и в книгах его, и изустно.
Он и сам когда-то нуждался в такой поддержке, в теплоте и отзывчивости и на всю жизнь сохранил в себе эту святую благодарность за людскую доброту. Так уж случилось, что вся его жизнь прошла по миру и зависела только от чужого участия. Раннее сиротство, детский дом в забытой Богом тогдашней Игарке, ФЗУ, фронт, передовая, госпиталя, послевоенная разруха… Как бы мог пройти через все эти жестокие жернова одинокий мальчишка, искалеченный войной юноша? Как — не будь к нему сочувствия со стороны?
Вот в этой-то сыновней благодарности народу и надо видеть истоки его писательского дарования. Там же, среди людей, кончал он и свои университеты, набирался ума-разума, который теперь перерос в глубокую творческую мудрость.
И последнее, что я хотел поведать о своем друге.
Веселый он человек! Шутник и балагур. Любой зал, любую аудиторию заставит смеяться. Но приглядитесь повнимательнее к нему… Смех для него — лишь с годами выработанная зашита. Еще стриженым детдомовцем понял, что хуже ему придется, если не научится смеяться над собой, над своими неудачами, сиротскими бедами. И там, под пулями, в промозглом фронтовом окопе, этот астафьевский смех помогал смелее глядеть в глаза…
Итак, Виктору Петровичу — пятьдесят… Для художника — это золотая пора созревшего таланта. Подобно ручейку, когда-то пробившемуся из недр, он теперь обрел спокойствие и силу большой многоводной реки, из которой всякий жаждущий может черпать, не боясь мелководья и оскудения. И мы с волнением будем ожидать новых астафьевских книг в новой его поре.
Да сбудутся наши ожидания и надежды!»
Старостой курса, на котором учились Астафьев и Носов, был поэт, вологжанин С. В. Викулов. В те же самые годы в Литературном институте учились такие, ставшие именитыми, северяне, как вологодский прозаик Василий Белов и поэтесса из Архангельска Ольга Фокина, которая после окончания вуза в 1962 году также поселилась в Вологде.
Слушатели курсов и студенты Литинститута проживали в одном общежитии на улице Добролюбова, что открывало самые широкие возможности для тесного общения, позволяло найти себе друзей, близких по взглядам на жизнь и литературу.
Надо сказать, что в первые послевоенные десятилетия громко заявили о себе сразу несколько литераторов, родившихся на Русском Севере. Здесь следует прежде всего отметить поэтов Александра Яшина, Сергея Орлова, Сергея Викулова, Александра Романова, Николая Рубцова, Виктора Коротаева, Сергея Чухина.
Не будем забывать, что и Василий Белов дебютировал в литературе как поэт: в 1961 году он выпустил свой первый (и единственный) сборник стихов «Деревенька моя лесная». Но подлинную славу ему, да и всему почвенническому направлению в русской литературе, принесли его повесть «Привычное дело» (1966) и цикл «Плотницкие рассказы» (1968). Пожалуй, из полемики вокруг «Привычного дела» и возникло представление о новом течении в советской литературе, которое представляли писатели-деревенщики.
Сергей Васильевич Викулов после окончания Высших литературных курсов в 1961 году возглавил Вологодскую писательскую организацию. И можно с большой долей вероятности предположить (он не опровергал, правда, и не подтверждал этого), что именно ему принадлежала идея пригласить в Вологду своего бывшего сокурсника Виктора Астафьева — для укрепления своей небольшой, но сильной писательской организации, объединившей столь талантливых единомышленников. Идея с переездом возникла еще в середине 1960-х годов, но получила развитие несколько позднее.
В 1967 году Викулова приглашают на работу заместителем главного редактора журнала «Молодая гвардия». А уже в августе 1968-го его утверждают главным редактором «Нашего современника», тогда еще довольно бесцветного, ничем особенно не проявившего себя среди писателей и читателей журнала. Именно Сергею Васильевичу удалось объединить вокруг него лучшие перья России. На страницах журнала появился целый сонм ярких имен — Валентин Распутин, Владимир Солоухин, Владимир Крупин, Иван Акулов, Василий Юровских, Виктор Лихоносов, Георгий Семенов…
Заметим, что ряд писателей, к примеру, Федор Абрамов, Василий Белов, Виктор Астафьев, которых критики причисляли к представителям деревенской прозы, сами это понятие либо вовсе отрицали, либо воспринимали его с большими оговорками. Однако оно не только прижилось, но и стало объективным отражением важнейшей литературно-исторической линии послевоенной русской советской литературы, которую справедливо называют еще и патриотической.
При этом роль «Нашего современника» нельзя пытаться уложить лишь в рамки почвеннического направления — она гораздо шире и важнее. По сути, это был московский журнал для авторов с периферии, который давал шанс литераторам из глубины России заявить о себе в столице. И многие хорошие писатели эту возможность смогли использовать. Можно упомянуть здесь и Ивана Васильева, и Бориса Екимова, и многих других известных ныне литераторов.
С приходом Викулова «Наш современник» обрел свое лицо, и за два-три года его тираж увеличился с 11 до 335 тысяч экземпляров.
В течение четверти века Сергей Васильевич оставался во главе журнала, и его роль как идеолога издания и организатора редакционного процесса исключительна. Свою творческую концепцию он наиболее целостно изложил в книге «На русском направлении», которая вышла в 2002 году.
Незадолго до его кончины у нас состоялся продолжительный разговор. Встретил меня Сергей Васильевич в своей квартире. Несмотря на то, что разменял Викулов уже девятый десяток, был он бодр, откровенен, рассказал много любопытного и поучительного. Только вот, к сожалению, об Астафьеве ничего из ряда вон выходящего вспомнить не смог, а может быть, и не захотел. Когда я ему рассказал о том, что Виктор Петрович много и охотно говорил о «Нашем современнике», о своей работе в редакции, чтении рукописей и участии в заседаниях редколлегии, на лице Сергея Васильевича отразилось то ли недоверие, то ли недоумение. Ответил односложно: у Астафьева не было и не могло быть никакого влияния на политику журнала. Да, два-три раза в год он появлялся в редакции, сидел на заседаниях, получал какие-то рукописи на отзыв, но все это лишь эпизодические моменты.