Я поинтересовался: нельзя ли почитать стенограммы редколлегий, где они хранятся?
Этот вопрос удивил и даже развеселил собеседника.
— Их и не вел никто. Не видели в том надобности. Что-то для себя записывал в свою большую тетрадь Геннадий Гусев, но, по-моему, он сам туда впоследствии никогда не заглядывал. Если б в ней содержалось что-то ценное, наверняка давно бы опубликовал. Может, какие-то интересующие тебя эпизоды найдешь в книжке, которую я тебе подарил («На русском направлении». — Ю. Р.).
Хочу еще раз заметить, что ко мне на той встрече Викулов отнесся открыто и благожелательно. Но… Судя по всему, и в самом деле ничего яркого, связанного с членством Астафьева в редколлегии, ему не запомнилось. Очевидно, именитые писатели в его журнале, как и во многих других редакциях, время от времени выполняли роль рецензентов и не оказывали заметного влияния на издательский процесс, связанный с вечными нервотрепками, выволочками в ЦК, выговорами и прочими не очень приятными вещами, вызывающими головную боль в основном у главного редактора и его заместителей. Впрочем, это лишь предположение.
Когда я уже прощался с хозяином квартиры после теплой встречи с чаепитием, Сергей Васильевич вдруг приостановил меня в прихожей:
— Ты не спросил самого главного! — Увидев мой недоуменный взгляд, продолжил: — Я тебя встретил на остановке. Мы прогулялись, потом — несколько часов напряженно говорили, а я все как огурчик! Сейчас тебя провожу и еще пойду в магазин. Видишь, силенки есть! Это потому, что я каждое утро делаю зарядку. И это самая большая истина, которой хочу с тобой поделиться на прощание. Конечно, вместе с пожеланием удачи в твоем исследовательском поиске…
…Прозаик Юрий Нагибин, «доставшийся» Викулову «по наследству» от прежнего состава редакции, на страницах своего «Дневника» довольно язвительно упоминает о русском духе, воцарившемся в редакции «Нашего современника» при Викулове. Впрочем, талантливый и тонкий человек, он отдает должное и Сергею Васильевичу, признав, что журнал стал «средоточием прекрасной прозы, преимущественно деревенской», а «умный и гибкий редактор» вывел издание в «первачи», не отказывался от хорошей прозы и на другие темы, «что избавляло журнал от зашоренности»… Не случайно там «в каждом номере было два-три хороших рассказа».
С этим суждением трудно не согласиться…
Когда в феврале 1969 года Астафьевы приехали в Вологду уже на постоянное проживание, их встречала на вокзале едва ли не вся писательская организация. Этим своим поступком вологжане демонстрировали, что встречают они единомышленников и безоговорочно принимают их в свою писательскую семью.
Среди встречающих были практически все давно знакомые люди, так что ни у Виктора Петровича, ни у его жены никаких затруднений или неловкости не возникло. Впрочем, был человек, которого Мария Семеновна еще не знала. По ее воспоминаниям, представился ей он сам:
— А я вот Николай Рубцов. Все наши договорились, чтобы встретить вас полным составом писательской организации. Ну, значит, и я пошел, хоть и не знаком с вами.
В ответ Мария Семеновна улыбнулась и сказала:
— По-моему, вы очень хорошо сделали, вот теперь мы и познакомились. Надеюсь, что мы подружимся.
Так оно и случилось. Рубцов и Астафьевы очень быстро сошлись. (О дружбе с поэтом Мария Семеновна рассказала в очерке «Душа хранит»).
Виктор Петрович хорошо знал и любил поэзию, а с Рубцовым познакомился еще в общежитии Литинститута, куда, бывая в Москве, забегал, если негде было заночевать. Уже тогда в Рубцове виделся большой поэт.
На другой день после приезда Астафьевых в Вологду друзья-писатели повели их к Софийскому собору — одному из шедевров русской архитектуры, который строился еще во времена Ивана Грозного. Глядя на древнее рукотворное чудо, тихо переговаривались. Вот как описывает этот день Мария Семеновна:
«На реке народу видимо-невидимо — люди праздновали масляную неделю: взрослые и ребятишки катались на санках, на фанерках с не очень крутых берегов; другие скользили на лыжах, третьи играли в снежки. Шум, хохот…
„Мы в детстве тоже вот так катались…“ — вдруг заговорил подошедший Николай, заметив, с каким радостным изумлением наблюдаем мы за весельем яркого многолюдья. Но отчего-то не про детство, не про зимние проказы стал он рассказывать, а про то, как он любит летом провожать пароходы. „Сяду на зеленый в одуванчиках берег, закурю, задумаюсь и жду гудка пароходного, не сравнимого ни с каким другим, смотрю, смотрю… А пароход белый-белый! А берега зеленые-зеленые!.. И сделается охота побежать по траве босиком…“».
Вечером того же дня вся писательская братия собралась, чтобы уже честь по чести отметить переезд, «прописать» Астафьевых в Вологде. Главное блюдо на столе — шаньги! С картошкой, с творогом, со сметаной — на любой вкус! Каждая с тарелку величиной!
«Вечер прошел радостно, ярко, а потом поэты читали свои стихи. А Николай Рубцов их пел. Он почти весь вечер играл на гармошке. А еще он пел свои стихи, подладив под них музыку… Сочетание необычное, великолепное и впечатление осталось незабываемое, — вспоминала тот вечер Мария Семеновна. — …Устроив гармошку на узеньких коленях, чудно переплетя ноги — он их действительно как-то по-чудному переплетал, как бы обвивал одной ногой другую! — прошелся по клавишам, посмотрел в пространство, мимо или сквозь сидящих за столом и, отвернувшись в пол-оборота, запел:
Меж болотных стволов
красовался восток огнеликий…
Слова-то какие! Шесть слов — а перед глазами целая картина — видение природы!
Вот наступит октябрь —
и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные клики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
Рубцов откинул голову, веки почти смежены, лишь бритвенно сверкают глубоко в прищуре глаза его, мглисто-темные, остролучистые, брови горестно сдвинуты, на шее напряглась и пульсирует, бьется крутая бугристая жилка, голос уж вроде на пределе, в нем тоска и боль, тревога и сожаление, ожидание и отрешенность.
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье.
И высокий полет этих гордых, прославленных птиц…
Смолк, расслабил руки, склонил голову. Притихло застолье. Некоторые запокашливали, за сигаретами потянулись…
— Коля! Что ты с нами делаешь?! — восклицает поэт Александр Романов».
Теперь, когда Астафьевы жили с Рубцовым в одном городе, их общение стало почти повседневным. В письмах Марии Семеновны одной из своих подруг тех лет есть слова о том, что она очень любит стихи Рубцова. И выражает надежду, что ее уральская подруга получит удовольствие от чтения его стихов: «Посылаю один из сборников Н. Рубцова — это последний из вышедших. Позднее, как разделаюсь с делами, то соберу несколько сборников — всех вологодских поэтов и пошлю вам — чтобы имели представление о творчестве их». Эти строки написаны в апреле 1970 года.
Мария Семеновна сохранила в памяти наиболее яркие страницы их общения с Рубцовым:
«На второй или третий день после майских праздников, перед обедом пришел к нам Николай Михайлович, постриженный, в голубой шелковой рубашке, смущенно-улыбчивый, руки спрятаны за спину, а сам все улыбается загадочно, радостно, рассказывает. С ним пришла женщина — светловолосая, скромно одетая, чуть смущенная… Мы как раз пили чай и пригласили их к столу. Войдя на кухню, Николай торжественно поставил на стол деревянную маленькую кадушечку, разрисованную яркими цветами… В ней были крашеные разноцветные яички.
— Поздравляем вас с Пасхой! — весело воскликнул Николай и продолжил:
— Христос воскресе!.. А можно похристосоваться-то?
Всем сделалось весело. Сели за стол. Разделили на части одно расписное яйцо, остальные так и оставили в кадушечке — очень уж красиво. Николай сообщил, что яички эти привезла Гета, и указал на женщину…
Мне тоже захотелось сделать ей приятное, и я спросила, есть ли у нее дети, чтоб послать им гостинцы. Она потупилась, как-то странно улыбнулась, на Колю взглянула и, тряхнув головой, ответила, что есть — девочка.
Коля перестал есть и, подумав, серьезно сказал:
— У этой женщины живет моя дочь… Лена…
После пели песни. Николай заливается. Мы подтягиваем. А Гета, чуть откинувшись на спинку дивана, полуприкрыла глаза и все смотрит, смотрит на него. Что свершалось в ее сердце, о чем думала, что переживала она? Мне казалось, она вот-вот заплачет, и все будет именно так, как он когда-то написал в одном из своих стихотворений: „Слезами она заливалась, а он соловьем заливался…“, или поднимется и уйдет — навсегда. И хотелось сказать, чтоб перестали они терзать ее такими песнями, чтоб пели о другом или разговаривали бы…
А потом они все отправились на улицу, и вдруг Рубцов стал громко рассказывать о том, что недавно оказался у одних знакомых и увидел у них прибитую сверху к форточке прозрачную пленку, разрезанную на узенькие ленточки, которые все время трепещут, пошевеливаются… и как бы ветер слышится! И он спросил: „Вы тоже ветер делаете?“ Они так удивились!
И ему пришлось объяснять, как он у себя в квартирке делает ветер: ставит в форточку пустую бутылку и затем слушает… „В самом деле, как настоящий ветер тихонько завывает-посвистывет…“».
Такие же приятные впечатления остались у Марии Семеновны от празднования у них новоселья. Николай был в ударе, весь вечер играл на гармошке и очень много читал стихов, особенно Тютчева.
А на другой день, под вечер, он снова пришел и со смущенной улыбкой сказал: «Вчера мне вовсе не хотелось уходить, да отдыхать вам надо было… Вот пришел опять…» Вскоре он повел разговор о Гоголе, да так интересно, с юмором, с удивленной радостью, наизусть цитируя отрывки и реплики из «Мертвых душ». Николаю очень нравилось, что его друзья так счастливы, слушая его. Прощаясь, он пообещал им в другой раз повеселить их рассказами из студенческой, литинститутской жизни.