дства, большинство директоров ВПК предпочли просто свернуть их, выбросив сотни тысяч людей на улицу.
А что оставалось делать директору минного завода, если тот не может производить конкурентоспособную продукцию, – закрыть завод и оставить без средств к существованию рабочих и их семьи? Решение самое простое, но и самое тяжелое. Лучше уж ходить по правительственным коридорам и стараться выбить бюджетные средства.
А еще в 1993–1995 годах широко применялись количественные (нетарифные) ограничения – квоты и лицензии, которые стали буквально генератором коррупции и преступности. Самыми популярными были квоты на экспорт нефти и газа, на импорт алкоголя и табачных изделий.
«Квота, – писал Е. Гайдар в своих воспоминаниях, – стала тогда как бы “философским камнем”, позволявшим почти мгновенно превращать обесценивающийся рубль в доллары. Если рыночный курс обмена в конце 1991 года равнялся 170 рублям за доллар, то, раздобыв официальную квоту, за каждый доллар нужно было заплатить всего один рубль.
…Приходили уважаемые люди, академики, писатели, художники, знаменитые актеры. Излагали суть действительно важных и неотложных проблем: спасение науки, культуры, детское питание, помощь соотечественникам за рубежом… Но к концу разговора, раз за разом, как чертик из коробочки, выскакивал из-за спины выбиватель квот. Посетитель вкрадчиво сообщал: есть фирма (предприятие, общественная организация, фонд и т. п.), которая берется решить наш вопрос. Денег не надо, деньги есть. И нефти не нужно, тоже у фирмы есть. Нужна лишь малость – квота на ее вывоз».
Тему лоббизма продолжает Юмашев:
«Например, Тарпищев приходит к БН и сообщает, что спорт сдохнет, на Олимпиаду никто не поедет, если они не получат деньги. Это было, конечно, нарушением всех договоренностей с правительством. Чубайс приезжает к БН – категорически это нельзя делать, тогда мы оставим страну без налогов. БН все время приходилось маневрировать: чтоб спорт не загнулся, армия не загнулась, пенсии и зарплаты чтоб платить и при этом делать что-то рыночное, потому что только рынок может в результате это решить. Они с ЧВС маневрировали. Они оба. ЧВС на своем уровне, БН на своем».
Одни только льготы по импорту разного рода «афганским» и «спортивным» организациям, по подсчетам известного экономиста Николая Шмелева, увели из казны в 1995-м около четырех миллиардов долларов (для сравнения – весь бюджет Российской академии наук на тот момент составлял 140 миллионов долларов).
Да, у правительства курс на жесткую бюджетную политику. Но без финансирования у нас действительно умрет спорт высоких достижений, не будет тех замечательных спортивных побед, которыми всегда гордилась страна. Убить знаменитые спортивные школы, вырастившие поколения олимпийских чемпионов… Это же не только спортсмены, но и тренеры, инфраструктура, славные традиции, закладывавшиеся десятилетиями. Разрушить это легко. Восстанавливать – очень долго и очень дорого.
А как не поддержать церковь, которая все-таки смогла выжить, несмотря на то что подвергалась жесточайшим гонениям все годы советской власти. Как не дать денег на восстановление храмов, многие из которых были в лучшем случае переоборудованы под склады или кинотеатры, а в большинстве – стояли опустевшими, полуразрушенными по всей России?
А как отказать в льготах афганцам, которых послали гибнуть в чужую страну ради торжества идей социализма? Трудно осуждать эти льготы – они ведь делались во имя высоких и благородных целей.
Однако большая часть средств не доходили до адресата, а оседала в карманах посредников и прочих жуликов. А ситуация с афганцами вообще привела к кровопролитию. Их финансирование стало причиной конфликта в руководстве организации и закончилось взрывом с человеческими жертвами на Котляковском кладбище.
Ельцин считал, что компромиссы и маневры снизят накал критики со стороны депутатов, социальное напряжение в обществе. И потом, этими льготами государство возвращало свой долг. Отчасти, конечно, так. Однако издержки были слишком велики.
Но была и адресная помощь, которая все-таки попадала по назначению. Например – культуре.
«Ноябрь 1992 года, – рассказывает Игорь Шабдурасулов, на тот момент заместитель заведующего отделом науки, культуры и образования аппарата правительства РФ. – Ко мне звонят, приходят директора – Большого театра, Русского музея, Мариинки, Третьяковки, Ленинки и т. д и т. п. Погибаем! Ничего нет! Денег нет, финансирования нет! Потому что всех бросили. В конце концов подписали у президента Указ об объектах культурного наследия РФ. И под него в нашем скудном бюджете надо было отыскать деньги. Мы настаивали, что отдельной строкой каждый объект должен проходить. Я написал служебную записку ЧВС. Вызывает. А у него уже сидит Борис Федоров – в то время вице-премьер, курирующий финансы. “Вот тут Шабдурасулов пишет, – говорит ЧВС, – что Большой театр, Эрмитаж и т. д. погибают. Что им надо денег, отдельной строкой”.
– Это какая-то чушь, – заявляет Федоров. – Вот я, когда работал во Всемирном банке, в Лондоне ходил в Ковент-Гарден. У них все прекрасно, вопросов нет – все финансируется за счет билетной выручки.
Я говорю: “А не подскажете цену билетов?”
Федоров: “Сейчас не помню, но что-то 120 фунтов”.
Шабдурасулов: “А в Большом театре цена билетов 200 рублей…”
(Чтобы было понятно: на ноябрь 1992 года средняя зарплата по стране была 10,5 тысяч рублей. А фунт стерлингов “весил” 680 рублей. Умножаем на 120 – цена “лондонского” билета равнялась 81 600 руб.)
Супруги Черномырдины беседуют с Галиной Вишневской и Мстиславом Ростроповичем. 1990-е
[Архив Е. В. Белоглазова]
В результате Федоров согласился и решил вопрос. И несмотря на то что бюджет был совсем тощий, ЧВС финансирование культуры поддержал. Будучи в то время человеком достаточно далеким от вопросов культуры, от интеллигентской среды».
Столь же четкую позицию он занял в отношении акционирования ОРТ. В эпоху, когда не было Интернета, значение телевидения было решающим. Здесь у государства должен быть полный контроль. ЧВС поехал к Ельцину и убедил того – президент не особенно важным считал, 51 или 49 % будет у государства, – что государство должно быть здесь главным.
Культуру в то время нельзя было не поддержать. Но в большинстве других случаев правительство как могло сопротивлялось покушениям на скудный федеральный бюджет.
Ясин перечисляет, чего он не сделал на посту министра экономики:
«– Не дал денег из бюджета Ю. М. Лужкову на храм Христа Спасителя. Правда, он потом обошел меня, получив льготы на эту стройку по президентскому указу.
– Резко сократил государственные инвестиции из федерального бюджета на Московский метрополитен и другие московские объекты.
– Не давал денег или урезал финансирование, требуемое в неимоверных объемах управделами президента П. П. Бородиным, в том числе на строительство резиденций в Кремле и в других местах. Правда, и здесь нас обходили, или мы прогибались, не давая денег, но выделяя квоты на экспорт нефти, пока они были. Регулярно поступавшие заявки Бородина содержали требования на десятки триллионов рублей и сотни миллионов долларов.
– Сопротивлялся выделению инвестиций на строительство в воюющей Чечне, усиленно лоббируемое О. И. Лобовым для марионеточного правительства Д. Завгаева. Оно стоило даже больше того, чего хотел Бородин».
Все же много денег тратилось подобными способами, и это при постоянном снижении доходов федерального бюджета.
«Там была история возможностей и обстоятельств (а не намеренное или ненамеренное торможение реформ), – вспоминает Юмашев. – Тебе надо налоги собирать, чтобы платить пенсии и зарплаты. Они не платятся. Красные директора платить налоги не собираются. Надо забирать у них предприятия, делать приватизацию. С частника проще получать деньги, чем с этих директоров. Дума не дает это делать, правительство пытается делать».
Какой была политика экономических реформ в странах, двигавшихся от плановой социалистической экономики к рынку?
«В подавляющем большинстве стран, – пишет Гайдар, – сформировавшихся из республик бывшего СССР, а также в Румынии и Болгарии… вопрос о выборе курса был предметом острой политической борьбы, а проводимая финансовая и денежная политика подвергалась резким колебаниям. В некоторых из этих стран (Румыния, Украина и др.) правительства с самого начала пытались проводить “мягкие”, “щадящие”, постепенные реформы. В других (Россия, Болгария) начатые радикальные преобразования оказались политически не обеспеченными, быстро сменились попытками реализации мягкой денежной и бюджетной политики. Результатом стало сохранение в течение длительного времени высоких темпов инфляции и отложенная финансовая стабилизация».
Однако Ельцин политически обеспечивал реформы сколько мог, потеряв на этом весь свой рейтинг. Но он был не всесилен. Кроме Ельцина, политическую поддержку реформам обеспечивали разве что несколько членов правительства да группа депутатов. Их противники были гораздо многочисленнее. А основная масса населения пока что не видела от них ощутимой пользы, больше от реформ потеряла, нежели приобрела.
Сегодня понятно, что дело не в мягкой или жесткой экономической политике. Дело в том, как на нее реагирует электорат. В странах Запада циклы жесткой политики (и соответственно правительства) уступают место циклам мягкой политики. У нас в 90-е годы допустить такую смену власти было бы слишком опасно. У нас не Польша, где приход к власти левого правительства вовсе не означал возвращения к коммунистическим временам. А у нас трудно предсказать, куда могли бы повернуть коммунисты в случае возвращения. Скорее всего, просто заморозили бы реформы. И что дальше?
«Нарастающее сопротивление реформам, – рассказывает Ясин, – привело уже в 1992 г. к увеличению финансовой поддержки предприятий [то есть еще при Гайдаре, который тоже был вынужден смягчать жесткую бюджетную политику. – А. В.], в том числе на пополнение оборотных средств, к дополнительным субсидиям на посевную, на поддержку “северов”… и т. д. Реально мы имели в 1993–1994 годах “большое и слабое государство” – огромные обязательства при неспособности их выполнять.