Движение к экономической свободе началось еще в Советском Союзе, когда гайдаров и чубайсов еще никто не подпускал к власти, а экономикой рулили советские министры, советские академики-экономисты и секретари обкомов.
Именно в это время была создана система центров научно-технического творчества молодежи (ЦНТТМ) – они, как грибы после дождя, появлялись при горкомах и райкомах комсомола. Для развития науки и техники они получили право переводить безналичные деньги в нал, а также не платить никаких налогов государству.
Именно тогда был принят закон «О кооперации», который позволил директорам создавать при своем заводе кооперативы и, используя помещения, оборудование и материалы, заводскую рабочую силу, клепать и продавать продукцию, забирая себе всю прибыль.
Ответов на вопрос «что же в таком случае теперь делать?» в западных учебниках экономики не имелось, приходилось разбираться самим.
Очевидная трансформация западных понятий и ценностей в нашей культуре наглядно видна на примере параллельного существования (особенно в конце 1990-х – начале 2000-х) двух терминов: менеджер и манагер (ироническая, безграмотная транскрипция английского слова). Их принципиальное отличие – при всем формальном и внешнем сходстве: один знает свое дело, принимает решения и отвечает за свои слова, а другой – все с точностью до наоборот. Понадобилось немало времени, чтобы наш манагер стал превращаться в настоящего менеджера. И этот процесс еще далеко не закончен.
Рыночные преобразования проходили на российской почве достаточно криво и косо – в силу разных особенностей отечественной истории. Стартовые условия для формирования рынка у нас были очень специфические, что и предопределило отмеченные Гайдаром и Чубайсом специфические особенности поведения отечественных субъектов рыночных отношений.
«Наиболее острый, но и наиболее сложный для ответа вопрос нашего времени… – не “Что нужно сделать?” (чтобы мир стал лучше или счастливее), а “Кто будет это делать?”». Это не цитата из выступления ЧВС, это написал выдающийся современный британский социолог Зигмунт Бауман в книге «Текучая современность», опубликованной в русском переводе в 2006 году.
Человек, считавшийся не в тренде реформаторских устремлений эпохи, неожиданно оказался единомышленником наиболее глубокого и тонкого исследователя современности. С той только разницей, что Бауман дошел до этого в своих теоретических размышлениях, а ЧВС – на основе богатейшего практического опыта.
В своих воспоминаниях, рассказывая о так называемых косыгинских реформах 60-х годов – это была попытка встроить в планово-административную систему экономические стимулы, дать предприятиям больше самостоятельности, чтобы оживить начавшую пробуксовывать социалистическую экономику, – он демонстрирует достаточно нетрадиционный взгляд на причины неудачи реформ:
«Первая – люди. Руководители предприятий, директора. Ведь при хозрасчете думать надо, работу перестраивать, а не просто кулаком по столу стучать. А кто у нас на крупных предприятиях директорами был? Да еще с военного и послевоенного времени сидели, по тридцать лет на одном месте, зачем им что-то менять?
Вторая причина – тоже люди. Госплан, масса институтов исследовательских. У них же почву под ногами колебали…
[Третьей причиной ЧВС называет “подкоп” под фундаментальную ценность социализма – равенство. Реформа предполагала, что тот, кто работает лучше, у того и зарплата выше. – А. В.].
Вот и похоронили реформу».
В середине 90-х активно начало развиваться новое направление экономической науки – поведенческая экономика. А уже в 2017 году за вклад в ее изучение Нобелевскую премию по экономике получил Ричард Талер. В чем суть его теории? Традиционно экономисты исходили из предпосылки, что люди и организации действуют рационально. А Талер, исследовав последствия «ограниченной рациональности, социальных предпочтений и недостатка самоконтроля» показал, как эти человеческие черты систематически влияют на принятие решений людьми, а также на рыночные результаты. Эта мысль ученого находит свое подтверждение на примере российских реформ 90-х.
Реформаторы, конечно, видели, что реформы идут не так гладко, как предполагалось, но списывали это на саботаж и неподготовленность красных директоров, противодействие коммунистической Думы, слабость государства, которое было неспособно жестко проводить реформаторский курс (при сталинской системе управления с ее арестами и расстрелами переход к рынку дался бы конечно проще и быстрее). В дальнейшем в ход пошла конспирология – версии о западной программе развала СССР и уничтожения сильного экономического конкурента (все беды от враждебного окружения, от наших внутренних и внешних идеологических противников – это говорилось еще с 1917 года).
Отчего же отечественные субъекты рынка действовали не так, как было описано в классических трудах по рыночной экономике?
Предпринимательские традиции, а вместе с ними инициативность, самостоятельность, умение принимать решение и отвечать за него за 70 лет социализма были уничтожены до основания. Новая рыночная экономика выросла не из традиций дореволюционной купеческой России, а из подпольной практики советских цеховиков и фарцовщиков. А это, скажем так, разная идеологическая и ментальная основа предпринимательства. Здесь социальной ответственностью, цивилизованным рынком, законностью, порядком и не пахнет.
В своем понимании специфики переходного периода ЧВС оказался более современным, более продвинутым, чем многие его коллеги во власти. Он в полной мере понимал, с какими трудностями столкнулись те, кто родился в Советском Союзе, а теперь должен жить и работать в современной России.
Он, как и миллионы наших сограждан, в одночасье оказался в другой стране. Он, как и все остальные, должен был приспосабливаться к новой жизни, переучиваться, постигать новые смыслы и ценности, учиться жить в условиях демократии и рынка. С той только разницей, что у него была абсолютно другая степень ответственности – ответственность за руководителей предприятий, за которыми стояли коллективы рабочих вместе с их семьями, за губернаторов регионов и президентов республик, на территории которых были расположены эти предприятия. И это в ситуации потери управляемости в экономике: ведь от них теперь нельзя было потребовать: «Клади партбилет на стол!», следовало искать другие формы воздействия.
Реформаторы считали, что стоит перетерпеть временные трудности, зато в скором будущем экономика заработает нормально. Но у ЧВС была другая позиция – именно «с учетом советского опыта». В советскую эпоху власть всегда обещала гражданам «молочные реки с кисельными берегами», но не сегодня, а завтра или в скором будущем («нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» и т. д. и т. п.). И в этом смысле реформаторы шли след в след за советскими руководителями. Но ЧВС прекрасно понимал, что содержать семью, растить и кормить детей людям приходится сегодня – это дело не отложишь до лучших времен. Поэтому он всеми силами старался облегчить им сегодняшнюю жизнь.
Медлительность в проведении реформ, непоследовательность, в которых упрекают ЧВС, – это знак уважения к настоящему, которое не просто промежуточная ступенька для того, чтобы оказаться в нужном месте – в будущем, а обладает самоценностью. Его надо рассмотреть, понять, чтобы успешно двигаться дальше. При этом иметь в виду людей, которые хотят и имеют право жить нормально сегодня, а не в ожидании счастливого завтра.
И еще. В это стремительное революционное время ЧВС вовсе не собирался отказываться от годами наработанного опыта. А он говорил, что строить надо надежно, добротно, чтобы стояло долго и не развалилось. Пусть это займет много времени, зато будет устойчиво и надежно.
«В работе Виктора Степановича всегда отличала основательность. “Мерседесы быстро не делаются”, – любил говорить он. Возможно, кого-то такая неспешность даже раздражала. Но за нею крылась глубокая проработка вопроса, приобретенная годами осторожность, ответственность и стремление избежать ошибок», – пишет в своей статье ведущий научный сотрудник ИМЭМО РАН Александр Фролов.
Один из членов его кабинета сказал: эту эпоху можно с полным правом назвать «время Черномырдина». И с этим можно согласиться. Это время человека, воспитанного советской эпохой, но готового и способного меняться в ответ на вызовы времени.
5 ноября 1994 года Чубайс назначен первым вице-премьером. А 15 ноября должность заместителя председателя правительства РФ – председателя Государственного комитета РФ по управлению государственным имуществом занял Владимир Полеванов, который на этом посту сменил Чубайса. Тут «показания» разнятся – то ли это Чубайса «бес попутал», как в свое время Гайдара с назначением Геращенко, то ли, как считают другие, Полеванова, как идейно близкого, приглядел и вытащил в Москву Коржаков. Приступив к работе, Полеванов сразу выразил возмущение проводимыми реформами, высказался против иностранных инвестиций, предложил пересмотреть правомерность приватизации ряда крупнейших предприятий Сибири, проведенной в рамках государственной программы приватизации 1993–1994 годов. И в итоге заявил о возможной национализации этих предприятий. Но Полеванов проработал недолго – через два месяца на этом посту его сменил Чубайс.
А еще год отметился «черным вторником» – резким, но краткосрочным падением рубля. Виновными были объявлены глава Центробанка Геращенко и министр финансов Дубинин. Так это или не так – тут мнения сильно расходятся.
Этот год – третий год реформ – не принес экономических успехов. Новая экономика и ее институты формировались с большим скрипом. Реформа продолжала подбрасывать трудные вопросы, на которые надо было искать правильные ответы. В учебниках их не было.
Сергей Шахрай в своей книге «Как я написал Конституцию эпохи Ельцина и Путина» рассказывает, что одним из таких вопросов, которые предстояло решать ЧВС, был вопрос распределения налогов. Как их делить в федеративном государстве? «Я ему [ЧВС. – А. В.] говорю: есть классический пример – федеративная Германия. Треть остается на федеральном уровне, треть отдается землям, то есть субъектам федерации, и треть – на места, для местного самоуправления». Но тот все-таки собирает специалистов для совета. Дискуссия ведется долго, а решения все нет и нет.