В дверь постучали. Вошел Эдуард Львович. Он держал в руках удивительный коралл — нежный, как изморозь на стекле, странный океанский цветок.
— Кораллы дарят на счастье, это вместо ветки сирени, — сказал Эдуард Львович.
— Спасибо. От всей души спасибо. А теперь в это кресло, пожалуйста. Вы знаете, что вам предстоит?
— Знаю. Уже весь пароход знает, — сказал Эдуард Львович, — световые эффекты…
— Да-да, световые эффекты. Итак, от высшей цифры к меньшей и не обращать внимания на помехи. Начали! — скомандовала Татьяна Васильевна, щелкнула секундомером и нажала кнопку.
Опять хаос цветных цифр завертелся и замигал на табло.
— Тридцать три красное… тридцать два зеленое… тридцать один красное…
Откуда-то донеслось тяжелое стенание и истерический хохот. Старпом оглянулся.
— Продолжайте! — властно приказала Татьяна Васильевна. — Не обращайте внимания на помехи!
— Тридцать зеленая… двадцать девять…
С небес полилось знакомое и задушевное: «Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…»
Старпом вцепился в ручки кресла и продолжал:
— Двадцать семь красная, двадцать пять зеленая…
Музыка стихла, и в неожиданной тишине позади старпома полыхнул ослепительный свет блица.
— Черт! — заорал Саг-Сагайло и подскочил на стуле, но опять взял себя в руки и продолжал неровным голосом: — Восемнадцать зеленая, тьфу, черная… семнадцать красная…
С небес полилась сонная мелодия Сен-Санса.
— Пятнадцать синяя… тринадцать красная…
За занавеской в койке Татьяны Васильевны завозился кто-то неизвестный, и старпом увидел высовывающуюся из-под одеяла волосатую мужскую ногу.
— Одиннадцать! — рявкнул старпом, вставая. — В крапинку!..
И вышел из каюты докторши заметно бледный.
Машинный телеграф стоял на «самый полный вперед». Могучий гул главного двигателя, судорожное мелькание клапанов, верчение валов. И в этом гуле, в крайнем напряжении механизмов — тревога. Тревога в системе «человек — машина».
На крыльях ходового мостика стояли с биноклями у глаз штурмана. Боцман вываливал за борт спасательный вельбот, подготавливая его к немедленному спуску. К спасательным кругам привязывали бросательные концы…
В своей каюте нервно расхаживал взад-вперед Фаддей Фаддеич. Потом вытер пот со лба вафельным полотенцем и снял телефонную трубку. Из нее доложили: «Вахтенный третий слушает!»
— Радиста и матроса Ниточкина ко мне! — сказал капитан и бросил трубку.
Рапитор гирокомпаса над капитанским столом заурчал — судно меняло курс. Фаддей Фаддеич закашлялся, сокрушенно почесал затылок и нерешительно покосился на бланк радиограммы, в которой сообщалось: «В 1100 ГРН ОБНАРУЖЕНО ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СТАРШЕГО ПОМОЩНИКА САГ-САГАЙЛО ТЧК СЛЕДУЮ ОБРАТНЫМ КУРСОМ ГАЛСАМИ ТЧК ВЕТЕР МОРЕ ШТИЛЬ КМ КУКУЙ».
— Чиф пропал, старый дурак! — сообщил входящему радисту попугай.
— Садись, Маркони, — сказал капитан. — Я этих подлецов все равно найду… магнитофон мне принесешь — записывать голоса буду, потом сравним.
— По тембру узнать можно, — согласился Маркони. — На последней стоянке его матросы выучили. Когда вы у консула… гм… задержались…
Фаддей Фаддеич смотрел в окно отсутствующим взглядом, потом как бы очнулся:
— Что я сказал?
— Чтобы я вам магнитофон принес, — напомнил радист.
— Черт! Человек за борт прыгнул без всякой даже записки, а мне такая ерунда в башку лезет… Больше темнить нельзя: сообщай в пароходство. — Капитан дал радисту РДО.
— Такой железобетонный человек был, — скорбно вздохнул радист. — Он мне литовского князя напоминал…
В дверь стукнули, вошел матрос Ниточкин. Он был в шортах и немыслимой старой панаме.
— По вашему вызову, товарищ капитан!
— Чиф пропал, старый дурак! — заорал попугай, он весьма весь оживился и задергал свою цепь.
Ниточкин стоял понурый и мрачный.
— Когда ты последний раз видел Сагайлу? — спросил капитан.
— Когда после вахты чай пошли пить…
— Мне можно быть свободным? — спросил радист.
— Нет, — сказал капитан. — Садись за машинку, протокол вести будешь. Что я сказал? — спросил капитан Ниточкина.
— Ничего не говорили, — доложил Петр Иванович. — Это я говорил. Ну вот, а раньше, на вахте, докторша была и попросила после смены его и меня на проверку психики… Я эксперимент прошел, акулу вытащил, продукты выдал на камбуз. Жду чифа…
— Медленнее, что я, стенографистка, что ли? — сказал Маркони.
— Подмел артелку. Жду. Он всегда в восемь тридцать как штык бегемотину… простите — мясо нюхал. Уже девять было, его нет…
— Скажи: «Старый дурак!» — вдруг приказал Фаддей Фаддеич и пробурил матроса подозрительными стариковскими глазами.
— Чего?
— Скажи: «Старый дурак!» — повторил приказ капитан.
— Фаддей Фаддеич, я…
— Ну!
— Старый дурак!
— Маркони, похоже, а? — спросил капитан радиста.
Радист пожал плечами — ему не хотелось впутываться.
— РДО подавать или на машинке печатать? — спросил Маркони.
— Подожди РДО подавать, — сказал капитан. — Не верю я, чтобы такой моряк мог в штиль за борт свалиться, а тем более сам прыгнуть, и без всякого завещания. Ну, что ты, Ниточкин, дальше делал? — спросил капитан.
— Закрыл рефрижераторную… Потом, думаю, «добро» надо бы взять у чифа, чтобы на маринад для акулы уксус отпустить. Стали его искать, а его нет нигде…
— Ладно. Идите оба, — сказал капитан.
Ниточкин понуро повернулся и вышел, низко повесив голову.
Фаддей Фаддеич остался один, кряхтя встал с кресла, подошел к попугаю, налил воды в поилку, погладил птицу по спинке.
— Ай эм сорри! — по-английски посочувствовала капитану птица.
Был тихий предвечерний час ранней зимы в дачном поселке на другой стороне планеты.
Над кустами заснеженного шиповника летали снегири.
Где-то вдали погромыхивала электричка.
От ворот палисадника к веранде дачи шагал по только что расчищенной от снега дорожке Василий Никифорович Ивов. Он тяжело опирался на палку.
На теплой веранде сидели женщина среднего возраста, одетая строго, и мужчина неопределенного возраста, одетый в заграничный комбинезон. Ясно было, что он только что работал в саду. Они пили чай и смотрели на подходящего Василия Никифоровича с настороженностью.
— Простите, — сказал профессор, поднимаясь на веранду. — Нежданный гость хуже татарина. Моя фамилия Ивов. Я социолог и психолог. Обследую родственников моряков…
— Здесь нет родственников моряков. Вы ошиблись, — сказал хозяин, вставая.
— Бывший муж Елены Михайловны — моряк. Сейчас он участвует в эксперименте, связанном с космическими проблемами…
— Я знала, что Эд пойдет далеко! — воскликнула Елена Михайловна. — Ты куда, Володя?
Мужчина посмотрел на бывшую супругу Эдуарда Львовича побелевшими от ревнивой зависти глазами и вышел, на ходу бросив:
— Пойду еще раз дорожку расчищу!
— Садитесь, пожалуйста, — попросила Елена Михайловна и вздохнула.
— Елена Михайловна, у меня только один и достаточно нескромный вопрос: почему вы разошлись?
— Я похожа на быка?
— Нет. Вы красивая дама.
— Чего же вы берете меня за рога? Рога были у Эда. Потому мы и разошлись. Я не способна быть женой моряка. Я обыкновенная женщина. Я не могу ждать пятьдесят пять лет… или когда там им дают пенсию? Знаете, почему у коровы глаза печальные? — спросила дама и закурила. — Чаю можно вам предложить?
— От чая не откажусь. Благодарю. Вы расстались со скандалом?
— Скандал? С Эдом? Он никогда не поднял на меня голоса. Он три года знал, что растит чужую дочь, а я не смогла заметить, что он это знает…
Дама встала и нервно начала расхаживать по веранде.
— Вы его любите и сейчас? — спросил Василий Никифорович.
— Возьмите варенья, домашнее, малина, — сказала дама. — И имейте совесть.
— Елена Михайловна, спрашиваю не из личного любопытства. Поверьте, самому тяжело сейчас. Но это нужно для тысяч моряков и космонавтов. Скажите, что его чаще всего выводило из себя?
— Двуличие. Но я многие годы была двуличной по отношению к нему, и он терпел это.
— И он ни разу не сорвался? И в молодые годы?
— Молодые годы? — переспросила дама, мельком глянув на себя в зеркало. — Молодые годы? Что-то было… — Она остановилась перед зеркалом и стала пристально всматриваться в него, как бы находя там картины прошлого. — Однажды. В цирке… Да, в цирке. Шел ужасно смешной номер, ужасно! Клоун, маленький совсем, таскал за хвост льва… Огромный лев, и его таскает по всей арене гномик… Эд попросил меня выйти с ним из зала… И ушел сам. Я досмотрела номер… Он, конечно, ждал у подъезда… — Она погрузилась в воспоминания и умолкла.
— И что было дальше? — с напряжением и напором спросил профессор.
— Он впервые напился и уехал ночевать на судно…
Корявыми буквами на стальных дверях надпись: «ОСТОРОЖНО! НЕ ВХОДИТЬ! РЕФРИЖЕРАТОРНАЯ КАМЕРА! ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА!»
У дверей рефрижераторной камеры Петя Ниточкин привычно сунул ноги в дырявые валенки, надел ватник и меховую ушанку.
Потом Петя вытер пот со лба и открыл тяжелый висячий замок артелки, распахнул дверь и отшатнулся, ибо увидел белое привидение.
Привидение продолжало делать то, что делало, вероятно, уже давно: поднимало над головой и опускало на пол бочку с комбижиром. Скрипа дверей привидение не услышало, так как в рефрижераторной камере гудели мощные вентиляторы. Изо рта привидения валил пар.
— Эдуард Львович! — заорал Ниточкин.
Старший помощник неторопливо опустил бочонок, закрепил его в стеллаже и, не глядя на Ниточкина, прошел из холодильника к трапу. Он поднялся в тропическую жару на палубу и зажмурился от солнечного света.
— Эдуард Львович, как же все это?.. — с облегчением и радостью спросил Ниточкин, отряхивая со старшего помощника иней. — Это я, значит, вас закрыл в холодильнике?.. А мы думали… Черт! — В этот момент в руках Пети с громким треском разломился заледеневший галстук Саг-Сагайло.