Сагайло убрал бритву и закурил.
Впереди мелькнул в туманной холодной дымке огонь.
— Видите? — спросил капитан, вытаскивая свой бинокль.
— Так точно, вижу! — доложил Ниточкин и торопливо, судорожно щелкнул секундомером. Его руки от ожидания какой-то новой неприятности дрожали.
Огни на мысу тоже дрожали, вспыхивали, метались и вообще танцевали тот же дикий танец, как на световом табло в каюте докторши при определении помехоустойчивости судоводителей космических кораблей. Секундомер показывал то пять, то двадцать пять секунд.
Угрюмо и зловеще погромыхивал за бортом лед.
Эдуард Львович поглядывал на ленту эхолота. Глубины стремительно уменьшались.
По напряженному лицу Эдуарда Львовича скатилась капля пота: ему, судя по всему, совершенно необходимо было знать информацию о характеристике огней впереди.
Ниточкин щелкал секундомером и шептал: «Тридцать три красное… тридцать четыре синее…»
Наконец стальная натура капитана дала трещину.
— Как ваши дела? — спросил он, глубоко, и даже судорожно, затянувшись сигаретой. — Справа поле поджимает, слева стамуха под берегом сидит. И «стоп» я дать не могу: судно руля не слушает, Петр Иванович.
— Или секундомеры коллективно испортились, или огни в створе: все разные получаются характеристики! — доложил Ниточкин.
— Отдайте секундомер мне! Побыстрее! — приказал Саг-Сагайло, вынув изо рта сигарету, и той же рукой, которой держал сигарету, выхватил у Ниточкина секундомер, дождался вспышки огня и четко отсчитал секунды, как бы отбивая их движением руки с секундомером сверху вниз:
— Раз! Два! Три! Четыре! Пять! — и широким жестом выкинул за борт секундомер.
Это, как не сразу можно было догадаться, он хотел выкинуть сигаретный окурок, а от напряжения и тщательно скрываемого раздражения на третьего помощника выкинул с окурком и секундомер. Выплеснул, как говорится, ребенка вместе с водой. Выплеснул — и уставился себе в руку: что, мол, такое — только что секундомер в руке тикал и вдруг ничего больше не тикает?
— Скажете, опять я виноват? Зачем вы, товарищ капитан, секундомер за борт вышвырнули? Он двадцать рублей стоит и за мной числится! — с неожиданным и глубоко несправедливым раздражением спросил Ниточкин.
— Знаете, — сказал Эдуард Львович как-то отчужденно, — я и сам не знаю, зачем его выкинул… — и вдруг заорал нечеловеческим голосом: — Вон отсюда, олух набитый! Вон с мостика, акула! Вон!!!
Ниточкин рывком повернулся к дверям, но выйти в них ему не удалось.
Раздался удар, и все судоводители в рубке теплохода «Профессор Угрюмов» полетели вперед по курсу. Кто спиной полетел, кто боком, а Ниточкин вперед задом — судно ткнулось в мель.
Саг-Сагайло оказался сидящим верхом на тумбе машинного телеграфа с правого борта.
— Стоп машина! — скомандовал он.
Ниточкин, держась за спину, с трудом поднялся на ноги и перевел машинный телеграф левого борта на «стоп». Правый телеграф, на котором сидел капитан, синхронно повернулся на ту же отметку и защемил капитанские брюки: слезть с телеграфа Эдуарду Львовичу никак не удавалось.
В наступившей мгновенной тишине раздался бас боцмана Загоруйкина. Ввиду критической ситуации из боцмана вывалилось только двустишие:
Трещат сараи и амбары!
На запад катятся варвары!
Продолжая сидеть на тумбе телеграфа, Саг-Сагайло начал отдавать команды. Он делал это намеренно тихим и спокойным голосом:
— Боцман, вельбот к спуску! Собрать промерную партию! Осмотреть трюма! Запустить эжекторы! Сообщить на ледоколы!
Хладнокровие капитана передалось остальным. Тогда Эдуард Львович вспомнил о себе.
— Сообщите в машину: меня прищемило телеграфом.
Ниточкин схватил телефонную трубку: «В машине!»
— Есть в машине!
— Сейчас я дам «малый вперед» телеграфом, но вы ход не давайте! Как поняли?
— Ничего не поняли!
— Капитана прищемило защелкой телеграфа! Как поняли!
— Как — прищемило?
— Обыкновенно! Не реагируйте на сигналы машинного телеграфа!
— Как это не реагировать?
— Капитан сидит на телеграфе, черт вас побери!
— Где сидит?
— На тумбе телеграфа!
— Это опять тест?
— Какой тест?
— Это психический тест или серьезно?
Ниточкин бросил трубку и безнадежно махнул рукой.
Фотография во весь экран. Эдуард Львович Саг-Сагайло летит головой вниз в кладбищенскую загородку. Петя Ниточкин провожает его в полет взглядом, исполненным истинной тревоги и ужаса.
Звучит трубный голос Василия Никифоровича: «Товарищи летчики, а может, будущие космонавты! Недаром, недаром я выбрал это фото! Да, вы видите современного моряка, который отчетливо напоминает нам Икара. Море и Космос! Это две руки, протянутые друг другу! Товарищи, авария «Профессора Угрюмова» позволила нам впервые в мире проследить до самого конца антигомфотерную группу и…»
В затемненной аудитории раздался совершенно неуместный смешок, затем голос: «Дайте свет!»
Свет вспыхнул очень ярко, потому что отразился в сотнях золотых погон — аудиторию заполняли военные летчики.
К кафедре под удивленными взглядами будущих космонавтов по проходу шли Шеф и Фаддей Фаддеич.
Проектор остался включенным, и на экране оставалось бледное, но разборчивое изображение Икара.
Шеф поднялся на кафедру, Кукуй скромно сел на свободное место. Василий Никифорович уступил Шефу центральное место и громко стукнул по своему протезу палкой.
— Товарищи, это называется «К нам, господа, едет ревизор!» — сказал Шеф. — Я вынужден остановить лекцию, ибо лектор не имеет права ее продолжать. Авария теплохода есть следствие его непозволительной самодеятельности. В ходе исследований и экспериментов допущены тягчайшие отступления от этики. Уважаемый лектор обманом добился от пароходства изменения в служебном положении объектов, скрыл от руководства института тревожный сигнал, полученный от непосредственного исполнителя эксперимента; по собственной воле изменил акценты в плане проведения исследований…
По чистой воде не весело, не угрюмо, но спокойно и деловито шел «Профессор Угрюмов».
В бочке из-под огурцов, которая стояла возле полубака, сидел Диоген. Над краем бочки торчала только его голова.
Он задумчиво смотрел сквозь очки на бесконечную череду волн, которые катились от горизонта и с мерным гулом разбивались о форштевень судна.
Рядом на кнехте сидел капитан теплохода Саг-Сагайло. Он курил свою мефистофельскую трубку.
— И на какой срок вас приговорили? — спросил Сагайло.
— На сутки. Один оборот планеты, как выразился председатель суда.
— Кто он?
— Это я не могу сказать.
— Хотите курить?
— Хочу, но мне запретили курить.
— Почему вас не привязали?
— Они же знают, что я и сам не вылезу. Не вылезу, даже если все они станут тут передо мной на колени. Им уже стыдно, и они приносят мне всякие вкусные вещи и сигареты, но я выбрасываю все за борт.
— Кто вы по образованию?
— Искусствовед.
— Что вам инкриминировали?
— Что я подслушал бред Ниточкина, но ради этого я не спал ночами, а вы знаете, что такое не спать ночь после того, как выдраишь весь камбуз и пару гальюнов. Ну, потом я тайком записывал стихи боцмана и отправлял их в Москву одному знакомому психиатру… Они думают, что все это из корысти, для диссертации… Из корысти я подсовывал дурацкие радиограммы и картинки капитану и вызывал на себя его гнев? Кому охота, чтобы тебя вышвыривали, как щенка, из капитанской каюты? И чтобы все над тобой потешались месяц за месяцем, потому что ты укачиваешься?.. Ну, потом мне инкриминировали, что я голую ногу высовывал, когда вас на помехоустойчивость испытывали…
— Значит, это у вас такие волосатые ноги? Никогда бы не подумал, — сказал Сагайло и пыхнул трубкой.
— А как я рисковал тогда? Ведь вы могли мне… А я любого насилия боюсь. И если хотите, моря боюсь до смерти…
— Кто говорит вслух о том, что боится, тот уже не боится, — пробормотал Саг-Сагайло. — И все-таки, если бы вы могли сейчас взглянуть на себя со стороны… Что может быть более дурацким и комическим…
— Наш шеф говорит, что комическое от космического отличается всего одной буквой. Наверное, поэтому он очень любит смеяться…
Бледный Икар, летящий в кладбищенскую загородку.
Молчаливые и сосредоточенные лица летчиков.
Шеф заканчивал свое сообщение:
— Общение с позиций силы или обмана — вещь столько же недопустимая для психолога и социолога, как для хирурга пользование топором. Бестактный человек — микроагрессор. Он так же опасен, как пьяный шофер. Прошу вопросы!
Поднялся молодой подполковник:
— Что может ожидать командира аварийного корабля? И может ли помочь ему допущенная экспериментатором ошибка? Я подразумеваю скрытие от командования подозрений на полную несовместимость объектов после изменения их служебных взаимоотношений.
— Фаддей Фаддеич, прошу вас подняться сюда и ответить, — сказал Шеф.
Фаддей Фаддеич, кряхтя и потирая спину, поднялся со стула, а потом на кафедру.
— Сагайлу ждет наказание. В зависимости от убытков, которые понесло государство. Его же два ледокола с банки тащили… Он будет понижен в должности или отдан под суд… Совместимость! Что я сказал?.. Мало ли какой помощник болтается у тебя на мостике? А если он рехнулся в рейсе? Все равно всю вину за аварию несет капитан. Так гласит Кодекс мореплавания. Почему Эдуард Львович не отстранил Ниточкина от вахты, если он плохо с ним себя чувствовал на мостике? — вот чего я не понимаю… пока не понимаю. Капитан на то и капитан, чтобы без психологов и социологов разобраться в людях и в обстановке. Не скоро еще вашего брата, — он ткнул пальцем в Шефа, — будут сажать в каждый самолет или ко мне на мостик… А этого профессора, который все стучит по своему костылю палкой, мы…
— Меня за глаза называют Великим Инквизитором! — взвился Василий Никифорович. — Думаете, легко им быть? А где я приобрел этот костыль, вы знаете?