{96}.
Пять наркоматов, ученые с мировым именем — и «оставшийся за кадром» никому не известный сотрудник внешней разведки в капитанском звании… Но знать бы, какова доля успеха — если брать в процентном отношении — принадлежит в решении этой важнейшей задачи Виктору Александровичу Лягину?
А где-то далеко был дом… Пожалуй, не в Москве, где Виктор прожил не больше года, причем первая половина этого времени пришлась на учебу в Центральной школе НКВД и жизнь в общежитии, а вторая половина несколько раз прерывалась краткосрочными командировками. Незадолго до отъезда в Америку он получил квартиру в районе Сокольников, это тогда была еще окраина столицы, но туда уже было проложено метро — самая первая в Москве Сокольническая линия… Однако в квартире этой сейчас никого не было, это были просто необжитые и даже еще не отремонтированные как следует стены — какой уж там родной дом, можно ли скучать по пустой коробке? Настоящий дом Виктора Лягина все-таки оставался в Ленинграде, на улице, носившей имя сурового декабриста Павла Пестеля, и до этого дома было почти девять тысяч километров… И как, наверное, ему хотелось войти в ту самую квартиру и сказать: «Я дома!»
Проезжая по холмам Сан-Франциско, Виктор, очевидно, не раз вспоминал милые сердцу ленинградские места: вычурные линии старинной церкви Святого Пантелеймона, которую видел всякий раз, выходя из своей парадной, черную неподвижную воду Фонтанки, стоявшую между двумя гранитными набережными, лимонно-желтые листья кленов в Летнем саду. Как же всё это теперь далеко! И там же, в прекрасном том далеке (Николай Васильевич Гоголь когда-то, будучи в Италии, писал: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу…» — а на самом-то деле «прекрасное далеко» это как раз и есть она, далекая Россия), именно там оставались самые родные люди — мама, сестра Анна, дочка Таточка… Их связывала только переписка, и, судя по всему, они даже точно не знали, где находится их родной человек, что здорово затрудняло общение, потому как писать приходилось куда-то в неизвестность, в пустоту, что далеко не всем нравится… А может, это есть некое самооправдание, позволяющее не браться за перо — «скажи, что я писать ленив»… Писать письма — это ведь совсем не то, что набить эсэмэску или связаться по мейлу. Утраченная ныне эпистолярная культура требовала большой душевной работы, сосредоточенности, откровенности, нужно было и выбрать подходящее время, чтобы спокойно заняться письмом. Не так-то просто было излагать на бумаге свои сокровенные мысли и чувства — между тем письма, написанные от руки и отправленные в конвертах, обычно ими и были наполнены…
В семье Виктора Александровича нам передали копии писем, пришедших из Соединенных Штатов. Писем сохранилось немного — не будем забывать, что со дней их написания прошло более семидесяти лет, что многое погибло во время войны, блокады, эвакуации. Зато личные эти послания теперь уже превратились в исторические документы — тем более что ни их отправителя, ни их получателей давно уже нет на свете.
Часть из этих писем уже опубликована в книге «Право на бессмертие» и в газетах, но есть и такие, что остались обойдены вниманием писателей и журналистов. Почему? Пожалуй, читатель догадается сам.
Вот, например, письмо, написанное, как мы понимаем, в канун наступающего 1940 года — 14 декабря 1939-го. К сожалению, не на всех письмах есть даты — к тому же и не везде даже указан год, нередко Виктор ограничивался числом и месяцем. Чему удивляться? Это же писалось для родных, которые сами всё поймут. Но, как оказалось, — писалось для истории.
Итак, одно из сохранившихся и ранее не публиковавшихся писем:
«С новым годом! С новым счастьем! С новыми надеждами!
Здравствуйте, дорогие!
Хотя я имею больше права назвать <вас> другим именем. Как это понять — до сих пор я от Вас не имею ни одного письма?! Аня уже приготовила тысячу причин об’яснить, почему это произошло и, конечно, во всем виноват Максим Борисович (очевидно, имеется в виду московский «куратор», который помогал находившимся в Ленинграде родственникам разведчика. — А. Б.), не пытайся, он абсолютно ни в чем не виноват, а виновата уважаемая Анна Александровна. Ты звонила к Максиму? — Да! Он тебя предупредил? Да! Следовательно, надо было отправить. Отправить независимо от того, когда письмо уйдет от него, ни тебя, ни кого другого это не касается — не ваше дело! Он делает преступление, если сообщает о сроках. Предположите, что я в М<оскве>. Захотели написать — сели и написали, а что дальше, вас не касается. Запомните это, и делайте, как я говорю. Хорошо, что еще Соня написала мне несколько строк, и я знаю, как обстоит дело с тем, что меня страшно беспокоило. Во-первых, Таточкина успеваемость, во-вторых, ваше здоровье, в-третьих, комнатный вопрос. Татку поздравляю, крепко, крепко целую и желаю (требую), чтобы она и впредь продолжала так же заниматься. Аню за Таточкину успеваемость благодарю. При соответствующих обстоятельствах проявлю свою благодарность в более активной форме. Рад за ваше благополучное здравие. Хотя в душе таится мысль, что Соня не все написала. Здорова ли мама? Как она себя чувствует? Дорогая мамочка, благодарю тебя за хлопоты о Таточке. Независимо от того, как вы разместились, часть забот о Таточке принадлежит тебе, и никто не вправе тебя их лишать.
Искренне доволен, что наконец-таки вы получили возможность жить по-человечески…»
Ну и достаточно! Всё письмо — это сугубо личные моменты. Виктор раскрывается здесь как любящий сын, заботливый отец и вообще — замечательный семьянин, который сильно тоскует по своим близким… А то, что, очевидно, за полгода он не получил от них ни одного письма — ну, это, как говорил известный персонаж, «дело житейское», мы уже объясняли, что сесть за написание письма порой было не так-то и просто. И вообще, не стоит оценивать те далекие события с позиции нашего знания. Это же нам сегодня столько известно про Виктора Лягина и про его семью — и то, что он выполнял сложнейшую разведывательную миссию на далеком Американском континенте, и то, что ему было суждено никогда больше не увидеть столь любимых им людей, и то, что ему вскоре придется возглавить антифашистское подполье и погибнуть героем, — что просто в голове не укладывается, как к ТАКОМУ человеку можно было относиться без пиетета и вообще, чуть ли не позабыть про ТАКОГО человека! Но ведь тогда последующих событий никто и предположить не мог! Ну, сейчас уехал, потом вернется — и всё, казалось, будет по-прежнему… Так что не станем никого осуждать, а давайте лучше будем думать о своих собственных родственниках — кто знает, что кого ждет впереди? Да и вообще, чем больше мы заботимся об окружающих, тем лучше им живется, кем бы они при этом ни были — замечательными, известными людьми или самыми простыми гражданами…
Впрочем, по дальнейшей переписке можно понять, что реприманд, сделанный Виктором в приведенном нами письме, подействовал и более никаких сбоев не было. Ну, почти — так вернее будет, потому что Лягину пришлось фыркнуть еще разочек — в письме от 25 января 1940 года. Это письмо также публикуется впервые:
«Здравствуйте, дорогие.
Получил Ваши письма (первые) и рассердился: никто из Вас чужому человеку не писал так сухо и формально, как мне. Мамино письмо я даже не знаю как понимать, что это значит “Спасибо за всё”? Из пятистрокового письма трудно понять — упрек это или действительно мама за что-то меня благодарит?!
Аня жалеет бумагу. Исписала полстранички со всех концов, но, конечно, не могла написать всего и подробно. Помню, в Москву она мне присылала более обстоятельные письма.
О Лене я уже не говорю.
Живем хорошо. Живы-здоровы.
Целую, Витя».
Можно только предполагать, с каким нетерпением и волнением ждал Виктор писем из дома — а тут приходят пять строчек, пол-листа… Ну и получите тогда, дорогие родственнички, ровно четыре слова про всё наше житье!
Неудивительно, что авторы публикаций о Герое Советского Союза Лягине предпочитали цитировать другие письма. Например, вот такое, написанное 12 декабря 1939 года — то есть в то же самое время, когда писалось «ругательное» письмо, — но с пониманием, что дочка получит его где-то в январе 1940-го:
«Дорогая моя Таточка!
Поздравляю тебя с тремя праздниками — с Новым годом, днем твоего рождения (как мы помним, 21 декабря. — А. Б.) и успешным окончанием учебной четверти. Я знаю, мое солнышко, что это поздравление запоздает: день твоего рождения уже прошел, Новый год начался, а о прошлой учебной четверти ты наверняка успела забыть… Что поделаешь, дорогая, мне и Зине надо работать здесь — далеко от Ленинграда. Тебе, конечно, хотелось бы праздновать вместе с нами, да и мы были бы счастливы увидеть тебя снова, крепко расцеловать и удивить каким-нибудь особенным подарком. Потерпи немного, наша девочка, придет время, и мы опять будем вместе. Не скучай, но и не забывай нас. Веселись, больше смейся и проказничай. Пиши нам сама — не надо, чтобы кто-нибудь тебе подсказывал. Будь, котик, со мной откровенна и пиши обо всем, что только захочешь…
В день твоего рождения мы соберемся нашей небольшой компанией и выпьем за твое здоровье, за здоровье бабушки и тети Ани. А я обязательно вспомню нашу дорогую мамочку Олю. Мне очень хочется, чтобы ты была такой же доброй и трудолюбивой, как была она. Я надеюсь, котик, что ты тоже вспомнишь ее в эти дни. Не надо грустить, но помнить мамочку надо всегда. Когда-то и мы с ней праздновали твои дни рождения. Я еще был студентом, получал мало денег и, конечно, не мог сделать эти праздники такими хорошими, как нам хотелось. Но сейчас всё иначе. Наша мамочка помогала мне учиться, и я стал неплохим инженером. Поэтому всем, что мы сейчас имеем, мы обязаны и ей… К тому времени, когда я вернусь домой, ты уже будешь совсем большой девочкой, и я тебе много-много расскажу о маме…
Да, Таточка, скажу тебе откровенно: если ты еще не занимаешься музыкой или занимаешься мало, то это никуда не годится. По-приятельски советую — возьмись серьезно за музыку и играй на пианино не меньше тридцати минут каждый день. Помни слова древнего мудреца Сенеки: “Истинно великое дело д