и. Все малые народы Сибири, Севера и Дальнего Востока живы, здравствуют, а индейцев в хваленой Америке почти поголовно вырезали. Так кто «империя зла», скажи мне, кто «тюрьма народов»?
— Мальта, — пошутил Алексей. Но дядя Коля так разошелся, что даже не расслышал его ответа, встал и начал расхаживать по поляне, как в аудитории перед студентами (хотя кроме Леши здесь присутствовала лишь стайка воробьев, нахально клевавших остатки трапезы), продолжая громко рассуждать:
— Они не остановились на проливе, разделяющем два материка. Они двинулись еще дальше. Открыли северо-западное побережье Америки, Алеутские острова, Курилы. Стали обосновываться на Аляске, в северной части Калифорнии, поставили там форт «Росс». Шелехов и Баранов фактически стали правителями этой части Америки. Нет, что ни говори, а надо петь гимны и слагать саги о таких людях, которые бросаются в неведомые земли, плывут в утлых суденышках, пробираются сквозь тайгу, карабкаются на скалы, терпят лишения, голод, жажду, жару, стужу, одиночество, пребывают порою на пороге смерти, но не отступают от поставленной цели — покоряют природу и возвеличивают свою Родину. В этом заключена глубокая тайна жизни, которую можно выразить тремя словами: «Дорогу осилит идущий».
Это исключительные люди, неукротимые, мужественные, самоотверженные, являющие пример величия духа, несгибаемой воли, настоящие русские герои. Они оставляют в истории тот след, по которому уже идут другие, мы, обычные люди, и очень часто этот след просто затаптывается. Или, что еще хуже, — подвергается осмеянию. Не знать, не помнить об этих людях просто стыдно… Вот таким, по сути, первопроходцем, покорителем недр Тюменского края был и Виктор Иванович Муравленко.
Николай Александрович остановился, замер, взгляд его задумчиво устремился вдаль, к верхушкам вековых сосен, словно он пытался увидеть среди зеленой листвы нечто очень важное.
— А ты уже много о нем написал в своей книге? — спросил Алексей, подперев вихрастую голову ладонью.
— Мало, — сознался дядя Коля. — Хочется больше. Но всего просто не опишешь. И я ведь не писатель. Я жил там, бурил, строил. Прочувствовал всё на себе. Был вблизи от него, но не в первом и, может быть, даже не во втором, а в третьем ряду… Потом, уже когда Советский Союз рухнул, я только тогда вдруг осознал — какой масштабной личностью был этот человек. Он бы голову положил, но не допустил этого. Родина для него была превыше всего, а не почет, не деньги, даже не личное счастье. И я сказал себе: надо написать о нем книгу. Ведь никто же не сделает! Всё и так уже быльем поросло.
Нет, воспоминаний о нем много, я их все внимательно прочитал и изучил. Каждый из его соратников что-то написал о Муравленко — и Аржанов, и Великопольский, и Гаркавенко, и Запорожец, и Коломацкий, и Шмаль, и Эрвье, и Щербина, и Чурилов, и Фаин, и Протозанов, и Кузоваткин, и Кореляков, и Межлумов, и конечно же сын Сергей, и… много! Честь им и хвала за это. Есть и две книги о нем, Грозовой и Юрасовой, хотя они мне как-то не очень, скучноваты. А я хочу создать портрет человека времени, эпохи. И не скульптурную фигуру изобразить, а живую. В движении. Потому что таким он и был, беспокойным, горящим, не сидевшим никогда без дела. Я себе даже и представить его не могу в глубокой старости, на пенсии. И хочу показать, сопоставить его труды с днем нынешним. Ведь прошлое и будущее — здесь, в нас, одно без другого не существует. А нам лишь надо понять: что было, что есть и что делать дальше, куда двигаться?
— Лев Николаевич, дашь почитать-то? — с неким уважением спросил Алеша, хотя и нарочно переврал имя.
— Можно, — кивнул дядя Коля, не без некоторой радости. — Вот вернемся домой и покажу. А я тебе пока, если хочешь, стихотворение одно прочитаю, муравленковца, простого газоэлектросварщика, Миши Лаверева, о городе. — И, не дожидаясь согласия, он начал:
В краю далеком, что зовут Ямалом,
Среди высоких елей и болот,
Где нефть и газ берут свое начало,
Там город молодой сейчас растет.
Вокруг него озера голубые
Своею красотой к себе манят,
И, словно кедры, вышки буровые
Вцепиться в землю намертво спешат.
И не беда, что ты еще так молод,
Но ты для многих стал уже родным.
Так будь же счастлив, мой любимый город,
И оставайся вечно молодым. За то…
Николай Александрович запнулся, наморщил лоб, вспоминая.
— Ага! Сейчас…
За то, что здесь живу, творю, дерзаю,
Я благодарен Богу и судьбе.
И если вдруг куда-то уезжаю,
То сердце снова тянется к тебе!
— А там еще припев есть:
Муравленко, Муравленко!
Нет мне города милей.
Муравленко, Муравленко —
Город юности моей.
Муравленко, Муравленко,
Пусть звучит сейчас везде,
Муравленко, Муравленко,
Моя песня о тебе!
— Н-да… — сурово изрек Алексей. — Не Пушкин. И даже не Резник.
— Зато от души, искренно, — заступился за автора декламатор. — Не ваши «муси-пуси».
— Я «муси-пуси» и прочую «глюкозу» сам не люблю, это всё попса дешевая. Вот Шевчук, Кинчев — да. Ты только, дядя Коля, стихи больше не читай, ладно? Лучше своими словами, без фонограммы.
— Ну хорошо, — кивнул тот. — Я вижу, ты в поэзии ни бельмеса не разбираешься… А вырос он, Муравленко, на землях лесных самоедов, или, как их еще иначе называют — ненцев.
— Ты сейчас о городе или о человеке?
— О городе, конечно, башка еловая! О Викторе Ивановиче речь еще впереди… Эти земли присоединили к России казаки, когда стали поселяться в Сибири. Постепенно всё это происходило, медленно, не вдруг. Местные князьки и ханы — казымские, сосьвинские, обдорские, сургутские и другие признавали власть Москвы. А на самом Крайнем Севере была еще древняя и загадочная страна Мангазея, «обетованная земля» для всех русских путешественников, промысловиков и царских сборщиков ясака. Богатейшая местность, там теперь город Салехард, бывший Обдорск. Но сама Мангазея исчезла, осталась только в легендах. Почему — неизвестно. Как и Северная Гиперборея, где жили люди-исполины, оставившие следы высочайшей культуры и даже чуть ли не космических сооружений. Эти загадки истории и природы решать вам, молодым, если совсем от «Клинского» не опупеете.
— Далось тебе это «Клинское»! Я его вообще не пью, предпочитаю «Сибирскую корону».
— Вот это правильно, — подумав, согласился Николай Александрович. — Все-таки ближе к нашей теме. А если уж говорить о короне царя в Сибири, то есть о его власти, то всё местное население было взято под его защиту. После этого все остяки, ненцы, ханты, эвенки и другие племена имели возможность обращаться с челобитными непосредственно к царю, прося у него управы на самодурство местных воевод и начальничков. А воеводам был строгий наказ — «держать ласку и береженье», чтобы ни в чем не обидеть и не ожесточить аборигенов. Для этого существовали специальные документы вроде так называемого «Государева жалованного слова», типа указа президента Путина. И вот как его доводили до сведения народа. В какой-нибудь местности, скажем, возле Сургута или на землях нынешнего города Муравленко, в лучшую съезжую избу приглашались племенные князья, старейшины, сотники и другие, как их называли, «лутчие ясачные люди», а встречали их назначенный воевода, подьячий и толмачи-переводчики со стрельцами и казаками. Всё это было празднично и торжественно оформлено, сопровождалось бесплатным угощением и подарками. Зачитывался приказ или грамота, где новокрещенные объявлялись братьями, и провозглашался союз-уговор между великим государем с одной стороны и простым ясачным человеком этого племени — с другой. Однажды, кстати, грамоту эту, «Государево слово», случайно утопил в Оби ехавший из Москвы в Томск некий ротмистр. Дело страшное, можно было и головы лишиться. Ротмистр обратился за помощью к Сургутскому воеводе.
Тот отрядил на место происшествия двух казаков, снабдив их рыболовной сетью. Пять раз казаки закидывали в реку сеть, сами неоднократно ныряли в ледяную воду. И наконец-таки злополучный документ выловили! В Сургуте грамоту бережно высушили, заботливо запечатали местной печатью и отправили вместе с ротмистром дальше, по назначению — в Ачинский острог. Ну а в качестве компенсации за хлопоты и за «прокат» сети воевода конфисковал в свою пользу всю рыбу, попутно выловленную во время этой поисковой операции.
— Молодец, — похвалил Леша.
— Воинские гарнизоны в новых городках были небольшие, — продолжал дядя Коля, — но зато они умели драться! В Кумарском остроге, например, 550 человек выдержало трехнедельную осаду десятитысячной маньчжурско-китайской армии. Простые казаки за свои подвиги сами росли в чинах, становились атаманами и воеводами. Иван Астраханец, один из тех, кто ставил Сургут, в дальнейшем был уже видным тобольским боярином. Иван Галкин основал Якутск, бывший Ленский острожек. Бекетов и Перфильев стали знатными атаманами.
— А как они там вообще жили-то? — спросил Леша, которого исторический экскурс Николая Александровича весьма заинтересовал. — В этих острогах? Без телевизора-то. Что делали?
Ответ не заставил себя ждать. Видно, Чишинов хорошо знал данную тему, основательно изучил, прежде чем начал писать книгу о Муравленко. И правильно: ведь судьбу человека не оторвать от той земли, на которой свершился его звездный час. Он может родиться в ином месте — там его корни, но крона — здесь.
— Служилые люди состояли из стрельцов, казаков, посадских или просто «гулящих» бродяг, были и ссыльные и из местных племен, обрусевшие. Их снабжали оружием и боеприпасами, выдавали годовое жалованье, правда, деньгами редко, чаще — хлебом и солью. Задержки с зарплатой, как видишь, дело далеко не новое, не ельцинское изобретение. Жители городков получали в год пять рублей и 25 копеек. Если тебе интересно, то скажу для сравнения: на эту сумму можно было построить дом и завести хозяйство. В типичном для того времени таком поселении, как Сургут, был воеводский двор, пороховой склад, тюрьма, казенные амбары, наблюдательные угловые башни, съезжая изба-гостиница, деревянные домишки. Какие развлечения? Кабак, карты и зернь, то есть игра в кости. Пища обычная, что удавалось добыть в тайге, да с собственного огорода. Торг