Поскольку формально рок-клуб входил в структуру Ленинградского дома самодеятельного творчества (ЛДСТ) (да, это была «художественная самодеятельность» – а вы как думали?), он был в ведении Управления культуры Ленгорисполкома. А коли в нем собралась молодежь, то и обком комсомола должен был им заниматься. А так как музыканты писали музыку и тексты, то хорошо бы в жюри ввести профессиональных литераторов и композиторов, хотя бы по штуке.
Так, должно быть, рассуждали власти.
Поэтому в жюри фестивалей традиционно входили: работник ЛДСТ, курирующий клуб (Наталья Веселова), представитель Совета рок-клуба (Анатолий «Джордж» Гуницкий), член Союза композиторов (обычно Абрам Юсфин или Александр Колкер), представители обкома комсомола и Управления культуры (их фамилий не помню) и ваш покорный слуга как член Союза писателей.
С Союзом писателей было просто. Там не было ни единого человека, кроме меня, который слышал бы об отечественном роке, не то что им интересовался. Так что выбора не было.
С Союзом композиторов было, правда, еще хуже. Там вообще таких «интересующихся» не было. Их представители менялись.
Горком комсомола и Управление культуры занимали крайнюю правую позицию. Типа: воспитывать, не пускать на сцену пропаганду наркотиков, секса, водки, вина и – самое главное – фашизма! Никто не знал, что такое фашизм, но его «шили», прежде всего, «Алисе» (в следующем году) и – как ни странно – «Кино». Им не нравилось, как Витя весь в черном стоит на сцене, дерзко выпятив вперед подбородок.
Состав жюри Второго рок-фестиваля был таков: Н. Борисова (председатель, ЛМДСТ), А. Житинский (Союз писателей), А. Юсфин (Союз композиторов), Н. Мейнерт (Эстонское радио), А. Троицкий (журналист), С. Пилатов (горком ВЛКСМ), А. Гуницкий (член Совета рок-клуба).
В таком раскладе защитников рока было больше, чем его противников. По существу, лишь Борисова и Пилатов пытались как-то блюсти честь мундира, так что голосование прошло достаточно спокойно.
Но начальство осталось недовольно нашим решением («Кино» и «Аквариум», по их мнению, не должны были стать лауреатами), и на следующем фестивале из жюри были исключены Мейнерт, Троицкий и я.
Я нашел себе замену, предложив своего коллегу Николая Крыщука и наказав ему бороться за «Алису», что он и сделал. Потому что я понимал, что к Косте будут наибольшие претензии. И «Алиса» стала лауреатом. Но это другая история.
В дальнейшем в рок-клубе сложилась удачная команда. Работники ЛДСТ, курирующие работу клуба, были нашими сторонниками, хотя могло бы быть и наоборот. И Наталья Веселова, и Нина Барановская, занимавшаяся литовкой текстов, то есть дающая разрешение на исполнение их со сцены, как могли, отстаивали интересы музыкантов. Однако часто исполнялись и незалитованные тексты, за что группу лишали концертов на некоторое время.
Что касается атмосферы в дни фестивалей при входе в рок-клуб, в фойе и в зале, то она была наэлектризована до предела. Ментов было видимо-невидимо. Во время выступлений они стояли по бокам у стен и даже в центральном проходе между рядами кресел на расстоянии метров двух друг от друга, причем лицом не к сцене, а к залу, зорко наблюдая за зрителями.
И стоило какой-нибудь девушке в экстазе зажигательного рок-н-ролла вскочить на ноги и не сходя с места начать приплясывать, как милиция бросалась к ней и либо вытаскивала из зала, либо силком усаживала на место.
А в ложе наверху всегда сидели какие-то незнакомые люди в штатском, молча и внимательно глядя на то, что происходит в зале.
На одном из концертов, помню, когда менты свинтили Севу Гаккеля, а Саша Титов, пытавшийся его отбить, тоже попал в комнату милиции на первом этаже, Цой вышел на авансцену и сказал:
– Ребята, это не клуб, это казарма.
И отказался играть, тем более что Титов, помимо «Аквариума», тогда еще играл в группе «Кино».
Но вскоре наступили более либеральные времена, уже через год меня снова позвали в жюри, а еще через год Борзыкин пел в переполненном зале ДК «Невский» «Твой папа – фашист!».
Текст, правда, был не залитован, но Борзыкин поплатился за это всего лишь выговором и отстранением от концертов на пару месяцев.
Марьяна Цой (из повести «Точка отсчета»):
«Вскоре нас выкинули из квартиры на Охте, как это рано или поздно случается, когда снимаешь чужое жилье. Мы перебрались к моей маме на проспект Ветеранов. Витя окончательно устал от восьмичасового рабочего дня и покинул свой садово-парковый трест.
В июле мы уже по традиции поехали поздравлять Сашу Липницкого, уже музыканта „Звуков Му“, с днем рождения. В тот год Липа затеял мини-фестивальчик на Николиной Горе. Играть должны были только друзья. Но место, где находятся эти дачи для больших начальников, не очень подходило для подобного безобразия. Нам всем с большой поляны пришлось перебраться в сад на дачном участке.
Толпа гостей, как водилось на Сашиных днях рождения, была огромной. Устав от бесконечной трескотни, я пошла забивать спальное место. А Витя веселился до упаду. Он редко расходился, но уж если такое случалось, то на всю катушку.
Утро началось с рассказов о его подвигах, которые казались неправдоподобными. Особенно глядя на него, тихо попивавшего чай на веранде.
В то лето денег не было хронически, а на юг очень хотелось, тем более что прошлогоднее лето было безнадежно испорчено несостоявшимся призывом в армию. Всеобщий приятель Сережа Фирсов, работавший тогда проводником на железной дороге, уже свозил „зайцами“ в Крым толпу безденежных музыкантов. Мы вписались во вторую партию. Ехать предстояло в плацкартном вагоне Ленинград – Феодосия. Он прицепной, или отцепной, не знаю, во всяком случае в нем, несмотря на разгар сезона и полное отсутствие билетов в кассах, пассажиров оказалось не более десяти. Не считая, конечно, „зайцев“.
Наш партизанский отряд насчитывал человек шесть-семь, хорошо знавших друг друга.
Едва мы отвалили, как Фирсов начал инструктаж по закосу проверок. Первые контролеры не заставили себя ждать. Фирик дал команду, и мы бросились в ящики под нижними полками. Контролеры нас по-собачьи унюхали и топали по вагону добрых полчаса, хотя и не нашли. Ящик под полкой, такой большой с виду, оказался все-таки тесноват, и у меня свело ногу от долгого сидения в нем. А в Витькином рундуке вообще недавно кто-то умер, поэтому он чуть не задохнулся и, рискуя быть обнаруженным, высовывал в щель кончик носа. К счастью, у пассажиров нашего вагона настроение было отпускное, и они всячески старались нам помочь.
После этого мы категорически отказались сидеть в этих рундуках. Второй контроль ожидался вечером. Нас с Витькой закинули на багажную полку в купе для проводников и загородили огромным чемоданом, который раскачивался и больно бил меня по коленкам. Витя за спиной беззвучно трясся от смеха, но контролер оказался не настырный и довольно быстро свалил. К позднему вечеру проводники поезда, в основном студенты, как-то пронюхали, что в фирсовском вагоне едет Цой. Побросав своих пассажиров, они сбежались к нам с безалкогольными напитками и раздолбанной гитарой. Всю ночь вопили на разные голоса, а утром Витя обнаружил, что не может говорить – голос был сорван.
Через сутки мы уже топали по пирсу в Коктебеле и, сняв сарай на задворках какого-то дома, зажили беззаботной южной жизнью. Дурацких антиалкогольных законов еще никто не издавал, на каждом углу стояли автоматы с молодым вином, а на пляже чуть ли не каждый день мы встречали „своих“ из Питера.
Та поездка по своему безрассудству была особенно выдающейся. Недели через две с неба свалился Густав и утащил нас в Гурзуф, где жить было дороже и неудобней.
Случалось, ночевали на пляже, иногда днями ничего не ели, потом долго ждали нашего Фирика, который все никак не приезжал за нами… Убегали от настырных хозяев, ныряли в море за пустыми бутылками, дабы их сдать, трескали несчастных мидий. Живя в Коктебеле, ходили заброшенной дорогой римских легионеров в Старый Крым по горам, поросшим орешником. Это было настоящее южное безумие – последнее в наших с Витей отношениях. Да и Цой, свободный тогда от лихой своей популярности, последний раз мог позволить себе поболтаться по Крыму, не рискуя быть растерзанным собственными поклонниками».
Александр Липницкий (из интервью автору, 1991):
«…Летом 1984 года на фестиваль на Николину Гору съехались по тем временам сильнейшие: „Аквариум“, уже электрическое „Кино“, „Браво“ (Жанна была в тюрьме), „Последний шанс“. Цой был незабываем в тот день… Посланная Черненко госбезопасность согнала нас с центральной эстрадной площадки, оттеснила музыкантов и сотню самых смелых зрителей на мой дачный участок. Надо было видеть глаза Виктора и Бориса, когда они не мигая смотрели в упор на мелко суетившихся вокруг КГБшников, не могущих найти реального повода для запрета концерта. В рядах ментов был фотограф, и кто знает, может, он догадается когда-нибудь на этих кадрах неплохо заработать.
„Кино“ под теплым дождичком отыграло в тот вечер первую электрическую программу – „Начальник Камчатки“. Мой верный стальной рогатый „крамер“ (бас-гитара) провел полвечера в надежных руках Тита. Александр рубился тогда на две группы – „Аквариум“ и „Кино“».
Владимир Болучевский, музыкант (из архива В. Митина):
«Иду по улице, думаю о своем, ничего вокруг не вижу. Вдруг хватает кто-то за рукав, оборачиваюсь – Марьяша! Витина жена.
– Ну, ты как?
– Нормально, могло быть и лучше.
Смотрю ей вслед – вроде и не изменилась. Ну, почти. Марьяша и Марьяша. И я для нее все тот же Вовка. Как и тогда, когда я вместе с ними прямо из-за стола встал и в Крым махнул.
Они-то с Витькой собирались, деньги какие-то припасли, вещи уложили и приехали в дом к одному нашему общему приятелю, который в то время проводником на железной дороге работал и друзей бесплатно возил. В Симферополь и обратно. А я никуда не собирался, просто так зашел и застал развеселую компанию, которая сидит, портвейн выпивает и ждет телефонного звонка, чтобы на вокзал ехать. И когда звонок этот раздался, все встали и на меня смотрят: