ила была не нужна. Просто людям спокойно сказали: подождите чуть-чуть, дайте уехать родным. И люди поняли. И остановились. Могилу оформили. Прикрепили портрет. Зажгли свечи. У самого портрета поставили розы рок-клуба. Да, я все же забыл: когда гроб уже был почти опущен, прорвалась группа журналистов с кинокамерами. Они, не стесняясь, снимали подавленные горем лица стоящих у гроба. Их было слишком много. Их поведение было неприятно. Кто-то из знатоков этого дела перечислял телеслужбы, чьими корреспондентами были: «До и после полуночи», «Служба ночных новостей», «Пятое колесо», «600 секунд»… Не было, по его мнению, «Взгляда». Я обратил внимание, как он скрупулезно все подсчитывает. Было во всем этом что-то…
Андрей Коткин, журналист:
Интернета и сотовой связи в 1990 году не было даже в самых расфантастических романах. Но по простому телефону удалось выяснить, что вроде бы кто-то говорил, что часов в 12 дня будет прощание в рок-клубе. И действительно, в урочное время по Невскому в сторону улицы Рубинштейна потекла масса народу. В клубном дворе-колодце лежала гора цветов, перед ней толпились грустные граждане отнюдь не только молодежного вида, а у соседней стены сидели кто с сигаретой, кто без несколько мрачных и мятых рокеров, среди которых я смог опознать Кинчева, как и Цой, сыгравшего роль в кино. Объявление на стене гласило, что в 12 часов похороны на Богословском кладбище. Кто-то сказал, что прощание затевалось в клубе, но в последний момент его отменили. Добравшись до кладбища, я понял, что иначе и быть не могло. От самого входа направо тянулась огромная толпа толщиною в десяток человек, она скрывалась за поворотом влево, а там еще раз заворачивала влево и тянулась дальше… Жутко представить такую толпу возле крохотного рок-клубовского дворика. Возможно, кто-то считал пришедших более-менее точно, но по прикидке на глазок могу сказать, что несколько тысяч человек в этом хвосте сконцентрировались. Несколько тысяч в возрасте от восьми до восьмидесяти…
Роман Яровицын, фотограф:
В конце 80-х не симпатизировать молодежной культуре могли только упертые комсомольцы и откровенная гопота. Тем не менее я не был рок-фанатом в полном смысле этого слова. «Аквариум» и «ДДТ» слушал, но на концертах ни разу не был, не говоря уже о том, чтобы тусоваться в знаменитом дворе на Рубинштейна. Группа «КИНО» служила скорее фоном, чем объектом поклонения. Те годы стали для меня воплощением свободы не только из-за перестройки, а главным образом потому, что совпали с питерским студенчеством в Институте киноинженеров. Хоть мы и учились заочно, и не жили в Ленинграде постоянно, это не умаляло веселья, а местами добавляло романтической непредсказуемости. Большинству удавалось таскаться в Питер по любому поводу, а общаговская неприхотливость позволяла прожить неделю на «красненькую» без особых проблем. Да и плацкартный билет из Горького стоил ту же десятку. Вот и меня принесла нелегкая в августе того года в полупустую общагу на Пражской. Здесь коротала время до экзаменов следующего потока юная абитура, не сдавшая на очное отделение.
В обшарпанной общаге с выбитыми в туалетах дверными коробками и колченогими кроватями у нас не было ни радио, ни телевизоров, ни вообще какой бы то ни было связи с внешним миром. Наша жизнь была полна и без этого мира. Так что о смерти Виктора я узнал совершенно случайно, прогуливаясь как-то вечером по Разъезжей улице. Тогда в Ленинграде, как и во многих крупных городах, была традиция развешивать свежие ежедневные газеты на специальных досках прямо на стенах. Не знаю, что меня заставило остановиться у такой доски и прочитать ту заметку. Но на странице было четким типографским шрифтом написано о гибели музыканта. Реакция была уже профессиональной: скорее идти к рок-клубу.
В 1990 году я еще не работал фотожурналистом, но пять лет, проведенные в фотослужбе одного из закрытых «ящиков», приучили к быстрой реакции. И она не подвела: во дворе уже было столпотворение поклонников, стоящих, сидящих и лежащих во всех мыслимых местах. Фотоаппарат я тогда носил с собой всегда, и не смог не снять хоть что-нибудь. Возвращаясь на «Пражку», я пытался принять происшедшее, которое все еще казалось дурацким розыгрышем. А вечером за традиционным чайником пива молодежь решила ехать на Богословское кладбище, где назавтра должны были хоронить кумира. Кто-то слышал, что рок-клуб организует автобусы, на которые и решено было прорываться. Большинство моих приятелей решили ехать из простого любопытства, а у меня сработала его разновидность под названием «репортерский инстинкт». Самих похорон мы, конечно, не увидели: родные совершенно правильно организовали погребение рано утром. Увидев толпы, осаждавшие входы на кладбище, мы убедились, насколько это решение было правильным. Ближе к центру события создавалось впечатление, что проститься с Виктором приехал весь СССР. И это были не юные раскрашенные неформалы с ирокезами и в напульсниках, а вполне образованная публика. Атмосферу описать трудно, но веселых лиц я там не видел. Был часто слышен сдавленный женский плач, но девчонки себя сдерживали. Возможно, свою роль сыграло грамотно организованное милицейское оцепление, не препятствующее проходу к могиле, но предотвратившее неразбериху и давку. На тот момент я не сотрудничал ни с одним изданием, которое мог бы заинтересовать подобный репортаж, хоть и событие было всесоюзного масштаба. Мои заводские многотиражки вряд ли бы стали сокращать место для материалов парткома, чтобы поместить снимок могилы, а о развернутом репортаже тогда осмеливались мечтать только фотографы нескольких московских журналов. Поэтому снимал я просто потому, что событие было того достойно.
Именно тогда, в толпе, ко мне обратилась какая-то совсем юная журналистка из Казани, попросив фотографии. Отказывать я не стал, и через месяц репортаж с похорон Виктора Цоя стал моей первой публикацией в настоящей газете. Называлась она «Советская Татария», и наши девчонки из Казани привезли мне эту страницу, тайком вырванную в библиотеке. Потом я ушел из «ящика» и работал во многих газетах, городских, областных и федеральных. Много чего снимал: и праздники, и катастрофы, и работяг и президентов. Но такой концентрации эмоций и единения совершенно разных людей я никогда больше не встречал. Кажется, для многих стало открытием, насколько важен этот гитарист и поэт в невзрачных черных джинсах для всей страны и всей поп-культуры тех лет. Многие из живущих сегодня коллег Цоя, выбирающих между совестью и концертной деятельностью, могут только позавидовать такой всенародной любви. Их так хоронить не будут…
Очередь желающих попрощаться с Витей выстроилась на многие километры. Питер плакал с раннего утра, когда начал накрапывать дождь. Он прекратился всего на двадцать минут, когда гроб опускали в могилу, а затем хлынул с полной силой. В тот день плакали не только поклонники. Говорят, что дождь во время похорон – доброе предзнаменование, что память об этом человеке будет сохранена навечно. А накануне была такая жара.
В тот день, по неофициальным подсчетам, могилу Виктора Цоя посетило порядка 30 тысяч человек. Людское горе отражают редкие кадры фотосъемки, сохраненные поклонниками. Вот сотни людей, выстроившихся на дорожке колонной, поклонники, несущие траурные венки, упавшая в обморок у могилы Виктора девушка, плачущие солдаты, растерянные, отрешенные взгляды…
Леонид Ладыженский, администратор ленинградского рок-клуба:
На похоронах мне пришлось бродить с повязкой администратора и усмирять горем убитых поклонников…
Отмененную гражданскую панихиду заменило людское шествие от ворот кладбища до Дворцовой площади. Плачущие люди несли фотографии, флаги, портреты Цоя, пели песни… Водители останавливали машины, пропуская толпу, сочувствующе сигналили. На хлынувший дождь совершенно никто не обращал внимания.
Юрий Белишкин, администратор группы «КИНО»:
Помню пятнадцатое августа. Я сидел в Ленконцерте с приятелем. В два часа по радио объявили: «Погиб Цой». Не поверил, как это «погиб»? Мало ли что говорят по радио, у нас часто ошибаются. Но мне стали звонить один за другим друзья, и я осознал, что Вити не стало. Я не впал в ступор и не начал рыдать. Решил: «Надо что-то делать». Побежал в мастерские мюзик-холла и заказал большой портрет Виктора, потом отправился в рок-клуб, там уже собралось больше тысячи человек. На улице Рубинштейна стоял даже не рев, а вой! Это было жутко. Я кинул клич, попросил помочь, чтобы в день похорон ребята несли портрет Виктора от мастерских до Богословского кладбища. Народ, конечно, тут же взревел: «Мы придем!». Но в назначенное время я оказался у мастерских… один. Стоял и ждал как дурак, только через полчаса появились несколько человек – из Киева, не ленинградцы. Мы взяли портрет и понесли по улицам. Договорился с милицией, чтобы нас сопровождала патрульная машина. По дороге люди присоединялись к процессии, при входе на кладбище это была уже толпа.
По официальным данным, с Цоем пришли попрощаться около тридцати тысяч человек. Но думаю, людей было больше. На похоронах было много детей и пожилых людей. Прошло тридцать тысяч, а милиционерам не нашлось работы. Я не видел, как гроб опускают в могилу, не видел родителей Вити, Марьяну, Наташу, ребят из «КИНО». Потому что похоронили Витю рано утром, до того как нагрянула толпа. На церемонии присутствовали только самые близкие, и они быстро уехали. А народ стоял и стоял – до ночи, и на следующий день, и на следующий. Я тоже подошел к могиле, но в тот момент не испытал никаких чувств. Из-за шока, наверное. Люди что-то говорили, плакали, а для меня все было как в тумане.
Андрей Коткин:
Автобус с омоновцами у входа на кладбище так и простоял без дела. А чего они опасались? Трудно сейчас объяснить. Какой-нибудь провокации, истеричной акции? Более тихой и организованной толпы я не видел. Многие держали горящие свечи, прикрывая их от временами плачущих небес. У кого-то были кассетники с песнями «КИНО», включенные столь негромко, что и рядом стоящие еле слышали звук… В общем, к чему это я все, вроде как, о себе самом – нет такого впечатления у читателя? Если есть, то все правильно. Потому что приехав туда в качестве журналиста и очевидца события, через три часа, достояв вместе с соседями по скорбному строю до горы цветов над свежей могилой, я ушел с кладбища другим, изменившимся субъектом. Нет, не фанатом, но, скажем так, очень уважительным почитателем творчества Виктора Цоя, каковым и остаюсь до сих пор… Казавшееся невозможным пересечение произошло. Нашел в его песнях много созвучного собственным мыслям, хотя не был никогда ни битником, ни панком, ни вообще любителем шляться по ночному городу. Но он же был моим современником и практически ровесником, всего на два года моложе, так что как минимум чего-то общего просто не могло не быть. Как минимум, одни книги мы в детстве читали… А слушать его начал, едва выйдя за кладбищенскую ограду, на автобусной остановке, где полтора десятка молчащих граждан окружили лежащий прямо на влажном асфальте магнитофон. «Закрой за мной дверь, я ухожу!» – звучало из него уже безо всяких аллегорий… Недавно, перебирая негативы, совершенно случайно (или не случайно?) нашел сняты