Несчастный губернский секретарь за время нашего путешествия так и не выучился хорошо держаться в седле. Его навык в этом непростом деле можно было назвать сносным. Да и то с очень большой натяжкой. Наверное, от нашей бешеной гонки наперегонки с убыхами больше всего страдал именно Штейнеман. Однако губернский секретарь крепился как мог, стараясь не показывать свою слабость. Вот только слишком уж заметно было, как он вытягивает уставшие ноги, стоит ему только слезть с коня.
Мы гнали коней, покуда они не начинали спотыкаться. После этого спешивались и вели их в поводу до самого заката. После захода солнца давали себе и лошадям передышку всего в пару часов. И снова в седло. Снова сумасшедшая скачка.
Несколько раз казалось, что мы оторвались-таки от убыхов. Но после этого неизменно кто-то из казаков видел их весьма приметные черкески и сменившие мохнатые шапки тюрбаны.
— Так мы коней скоро загоним, вашбродь, — на одной из коротких стоянок сказал мне Дядько. — Еще день-два в таком темпе — и амба придет. Да и казаки устали уж больно. Тут ведь уже не Туретчина. Тут ровно в пещи огненной. И в ней будто отроки. Только вот архангел над нами крыльев-то не распростер пока. Кони в песке спотыкаются. Вязнут копытами. Тут только верблюдам раздолье.
Скрепя сердце я вынужден был для себя решить, что затея со скачкой не оправдала себя. Оторваться от убыхов нам не удалось. А потому я объявил привал на целую ночь.
— Да вы не печальтесь, вашбродь, — успокаивал меня у костра Дядько. — Не вышло ничего со скачкой-то, но с кем не бывает. Всяк человек на то и человек, чтобы ошибаться. Как говорили древние мудрецы, кто не ошибается, тот и не живет вовсе.
— Вы откуда про древних мудрецов знаете, вахмистр? — усмехнулся я, хотя мне было в тот момент совсем невесело. Просто хотелось отвлечь себя от горестных дум разговором.
— Да учитель закона Божьего у нас был хороший, — с радостью принялся рассказывать мне Дядько. — Сразу после семинарии отец Фома к нам и попал. Сам-то он нашего сословья был, казацкого, да только здоровьем не вышел. Слаб оказался. Вот его в попы и определили учиться. А после учения обратно вернули — детишек учить закону Божьему. Вот он-то, отец Фома, нас не только Писание заучивать заставлял, но и рассказывал много всего. И страсть как любил мудрецов древних цитировать. Что наших, что чужих. Греков особенно. Говаривал, что в древности седой это были ученые мужи, а нынче выродились под турком в торгашей и контрабандистов.
Я невольно улыбнулся уже вполне естественно, слушая рассуждения о древних мужах. Хотя бы в пересказе с чужих слов. Откинувшись на кошму и забросив руки за голову, пожилой вахмистр Дядько предавался воспоминаниям о детстве и юности. Рассказывал всякие истории из своей лихой казачьей жизни. О драках, особенно жестоких на донском льду или на мельнице. О гулянках с девками. О первых годах службы.
Когда же дошло до войны с турками, Дядько резко прервал себя. Наверное, не хотелось ему вспоминать о ней. Да оно и понятно. Это только глупец или кровавый маньяк жаждет войны, чтобы сыскать пустой славы или просто убивать. Любой разумный человек, пройдя через горнило жестоких боев, поймет, как мало на самом деле стоят ордена, медали и слава, по сравнению с тем, что творится на войне.
Хотя все это рассуждения человека сугубо штатского, каким я, в сущности, был, несмотря на чин штаб-ротмистра. Я ведь не видел тогда настоящей войны, правда, в душе считал, что уже могу о ней судить по тем нескольким схваткам, в которых мне пришлось принять участие. Не был знаком я и с офицерами, служившими не за страх, а на совесть. Теми, кто любил воевать. По-настоящему любили. И жили полной жизнью только на полях сражений. Их нельзя назвать маньяками, хотя и что-то безумное жило в глубине глаз каждого — и зеленого прапорщика, и бывалого полковника, и седоусого генерала. Они не любили посылать солдат на смерть. Особенно на верную гибель. Но им часто приходилось делать это, чтобы спасти другие части. Вывести их из-под огня. И на глазах генерала от инфантерии Радонежского, знакомого мне еще по Таврии, я в такой момент однажды увидел слезы.
Но тогда, весной, лежа на теплой кошме, я размышлял еще, как штатский человек. Всей душой осуждая войну во всех ее кошмарных для меня проявлениях.
Замолчавший Дядько завернулся в свою бурку и вскоре уснул. Я же в тот раз долго крутился с боку на бок, размышляя как раз о войне и всей ее подлости. Интересно, подумалось мне уже почти перед тем, как сон вступил-таки в свои права, а Штейнеман тоже о чем-то думает напряженно. Раз вертится постоянно и никак не может устроиться. С этой веселой мыслью и я уснул наконец.
Только после безумной скачки начинаешь понимать, насколько приятно размеренное путешествие. Даже по выжженным пескам. Даже под палящим солнцем. Все равно, это было намного лучше, чем мчаться во весь опор, загоняя людей и лошадей.
Медленно, но верно наш караван приближался к цели путешествия. Маленькому городку Месджеде-Солейман. Мы, наверное, проехали почти половину Левантийского султаната. Нас день и ночь окружали пески Аравийской пустыни. Однако близость цели лично мне поднимала настроение.
Карта, скопированная с той, что была в документах покойного посла, оказалась достаточно верной во многих деталях. Особенно столь важной, как расположение оазисов и колодцев по пути до Месджеде-Солейман. Однако, несмотря на это, чем дальше, тем тяжелей становилось наше путешествие. Жара и палящее солнце валили с ног даже привычных почти ко всему казаков. А уж нам со Штейнеманом приходилось совсем тяжко. Пока мы пребывали неподалеку от оазисов или колодцев, то еще можно было спасаться, намотав на голову кусок мокрой ткани. Однако стоило нам отъехать от них, как тут же приходилось весьма жестко экономить воду. Ее часто хватало под обрез только для того, чтобы поить людей и лошадей.
— Надо было верблюдов в дорогу брать, вашбродь, — покачал как-то головой Дядько. — Вот ведь животины. И не едят почти. И пить им не надо. Не всякий раз, когда до колодца добираемся, они из него пьют. Выходит, и не надо им так часто. Опять же жару как легко переносят.
— И в бой вы бы на них верхом отправились? — поинтересовался я. — Вы ведь не бедуины, вряд ли сумеете послать верблюда в галоп. Да еще так, чтобы пикой врага проткнуть.
— Да уж, — потер вспотевшую шею Дядько. — Воевать на них мы не обучены. У нас соль разве только возят. Да и то ближе к Астрахани. Там ведь тоже песок сплошной.
Не знаю уж, на какой день путешествия, однако в погоде начались изменения к лучшему. Календаря никто из нас не вел. Даже дотошный Штейнеман бросил это дело во время устроенной мною безумной скачки. Тогда было совсем не до того. Вот только в лицо нам все чаще стал задувать ветер. Он нес не жар и песок пустыни, как прежде, а отдаленный призрак прохлады. А вскоре к ней прибавился и йодистый аромат морской соли.
— Никак море впереди, вашбродь? — оживился, потянув носом воздух, Дядько.
— Скоро уже будем на месте, — усмехнулся я. — Мы проехали половину султаната, вахмистр. — Мною овладело какое-то почти нездоровое воодушевление. — И цель нашего путешествия уже близка.
— Вот только что мы там найдем, вашбродь, — по контрасту со мной тяжко вздохнул Дядько.
— Своих, — отрезал я. — Наших товарищей, отправленных туда покойным послом. Мы должны узнать у них — стоила ли игра свеч.
— А если не стоила? — почему-то вахмистр впал в какой-то пессимизм на ровном месте.
— Отставить, вахмистр, — хлопнул я его по плечу. — Скоро мы все увидим своими глазами. А до тех пор рано впадать в ненужное никому уныние.
— Есть отставить впадать в уныние, — невесело ухмыльнулся в усы Дядько.
Утром следующего дня мы увидели окраины небольшого городка. Он мало отличался от тех поселений, которые мы встречали по дороге. Глинобитные дома. Кое-где видны остатки стены, некогда окружавшей город и защищавшей его от врага. В загонах под открытым небом блеют многочисленные овцы. Реже мычат коровы. Однако было и отличие от всех остальных. А именно видимый издалека частокол из бревен. Что он окружал, разглядеть не удавалось. Однако было понятно и без этого. Над частоколом на флагштоке висел небольшой флаг. Подувший с моря ветерок поиграл им — и все увидели, что на нем красуется имперский коронованный медведь на золотом фоне.
— Добрались-таки, — выдохнул вахмистр. — Наши тут еще.
— Флагу, — выкрикнул я, охрипший от жары и недостатка воды голос не подвел, — честь отдать!
И все мы, как один взяли под козырек. Даже вольнодумец Штейнеман приложил два пальца к своей чиновничьей фуражке.
— Слава тебе, Господи, — истово закрестился кто-то из казаков.
Глава 4
Мы проехали по притихшему городу. Обыватели его предпочитали скрываться в домах, едва завидев нас. И только выглядывали вслед через щелочки между дверью и косяком. Или между ставнями. Провожали нас взглядами.
Всего несколько минут у взвода ушло на то, чтобы добраться до ворот. Над ними располагалась крытая вышка, откуда воинственно торчал ствол пулемета Гочкисса. В высоты на нас глянуло загорелое лицо. Раздалось несколько гортанных фраз на левантийском. Однако с весьма характерным акцентом. Именно так выговаривал слова наш толмач — казак Дежнев.
— Свои! — крикнул я в ответ по-русски и помахал рукой.
— Свои за печкой сопят, — ответил караульный. — Ждите. Сейчас старшого кликну.
Не на такой прием рассчитывали мы, конечно. Однако и понять торчащих посреди довольно враждебного султаната казаков вполне можно.
— Вот такие пулеметы вроде были, — указал на торчащий из-за стены ствол «гочкисса» Витютиев. — Из баулов торчали, в смысле.
Значит, у шерифа Али есть такие же «гочкиссы». Хорошо же снабдили его британцы.
Над стеной появилось новое лицо. Почти дочерна загоревшее и украшенное роскошными черными усами с проседью.
— С кем имею честь? — поинтересовался обладатель роскошных усов.
— Штаб-ротмистр Евсеичев, — ответил я. — А вы, к