537 (генштаб) доложил о положении на Восточном фронте, а Йодль — на остальных театрах войны. Повсюду имелась техническая связь, и, таким образом, как и прежде, все донесения были налицо. Йодль незамедлительно докладывал их фюреру по телефону и получал его согласие на уже одобренные мною предложения. В Имперской канцелярии находился заместитель начальника генштаба сухопутных войск генерал Кребс, с которым Йодль непосредственно обменивался соображениями.
Во второй половине дня [24 апреля] я отправился на машине на расположенный значительно южнее командный пункт танкового корпуса Штайнера, чтобы получить информацию о положении и перспективах его наступления. К этому времени начала прибывать только одна из его пополненных в Нойбранденбурге танковых дивизий, вторая была еще на подходе538. Хотя Штайнеру и удалось уже выйти из озерного дефиле, чтобы развернуть свои соединения, он тем самым привлек к себе внимание противника и в результате потерял шансы на ошеломляющий прорыв, который, несомненно, должен был бы ему удасться.
По возвращении в лагерь пора было отправляться для вылета в Гатов. Мои адъютанты уже все подготовили, когда до меня дозвонился полковник Белов и сообщил мне о запрете полета до наступления темноты, так как противник постоянно атакует в воздухе наши самолеты. Я отложил вылет до 22 часов. Но и он не состоялся; после чудесного весеннего дня опустился туман, и мой полет оказался невозможным. Тогда я перенес его на вечер 25.4. [1945].
В тот день я с самого утра выехал на передовую и прежде всего побывал на командном пункте генерала Хольсте. Он проин-
формировал меня об обстановке, затем я переговорил по телефону с генералом Венком (тем временем он уже опять перенес свой командный пункт, а потом Йодль доложил мою оценку обстановки фюреру). Генералу Венку с его наступающей на Потсдам группой удалось (пусть и на очень узком участке фронта, подобном острому клину) пробиться до озер южнее города. Однако у него не было резервов и дальнейшей ударной силы, ибо более крупные части его армии оказались связанными постоянно усиливавшимися боями за переправы через Эльбу севернее Виттенберга, и он не мог их высвободить для наступления на Берлин и взаимодействия с 9-й армией, состоявшей из остатков войск. Для выполнения обеих этих задач 12-я армия была слишком слаба.
В этой обстановке я уполномочил генерала Венка, учитывая прежде всего опасность на линии фронта у Эльбы, выделить и высвободить по меньшей мере одну дивизию для решения главной задачи — наступления в направлении на Берлин — и, сославшись на меня, доложить это решение фюреру.
Когда я около полудня, возвращаясь, хотел проехать через небольшой городок [Ратенов], примерно на полпути между Бранденбургом и Науэном, мне преградили путь собственные войска: на этот населенный пункт наступают русские, и он находится под вражеским огнем. Поскольку никакого шума боя слышно не было, я проехал по совершенно пустой дороге прямо в него. На рыночной площади рота «фольксштурма» [ополчение] вырыла окоп глубиной в метр и заняла его: поле обстрела было всего каких-то 100 метров до противоположных домов. О каком-либо противнике ничего не было известно, хотя атака на город и ожидалась. Я объяснил командиру роты, насколько бессмысленны его меры, велел собрать всю роту, произнес краткое обращение и приказал ему провести меня к коменданту города.
По пути туда я видел в разных местах орудия всевозможного рода (полевые гаубицы, пехотные орудия, 37-миллиметровые противотанковые пушки), расставленные во дворах и замаскированные от обнаружения с воздуха, тягачи, а также солдат, толпившихся без дела. Одиночные выстрелы вражеских батарей казались нацеленными на окраины.
Я застал коменданта в отдаленно стоявшем доме; он как раз отдавал приказ собравшимся вокруг него 10—12 офицерам.
Один из них был кадровый саперный офицер, которого мое неожиданное появление не только удивило, но и повергло в смятение. Он доложил, что приказал только что отходить с моста на восточной окраине, так как враг собирается атаковать город. Я заорал на него: вы что, спятили? Удирать от нескольких выстрелов дальнобойных орудий? 1де это он увидел противника? 1де собственный командный пункт, что докладывают, выслана ли разведка боем и куда делись орудия, стоявшие во дворах? Я выгнал всю эту гоп-компанию из дома, дошел с ними до восточной окраины, где якобы должен был атаковать враг. Ничего подобного видно не было, только рвались одиночные снаряды. Под моим надзором был дан приказ обороняться, орудия поставлены на позиции, майор отправился на свой командный пункт, откуда мог наблюдать широкую открытую равнину, на которой не было видно никакого противника539.
Я предупредил его, что сдача города может стоить ему головы, и сказал: на следующий день приеду снова и надеюсь увидеть хорошо организованную оборону. Он обязан через связного мотоциклиста немедленно доложить генералу Холь-сте о моем вмешательстве и полученных приказах. От этого «храбреца»-коменданта я поехал по улице, предназначавшейся им для отступления, и увидел там километровые колонны отходивших подразделений разного рода и обозы, длиннейшие колонны автомашин, доверху нагруженных винтовками, пулеметами, боеприпасами и т.п.; командовали несколько пожилых офицеров полевой жандармерии. Город этот, ввиду расположенных к востоку от него торфяных Хавельских болот и полностью открытой местности, серьезно атаковать с востока было излишне до тех пор, пока он не обойден с севера. Однако через него восточнее Эльбы шла связь с соприкасавшимися с севера частями корпуса Хольсте и с группой армий Хайнри-ци. До 29.4 Хольсте ежедневно докладывал: все попытки врага атаковать Ратенов отбиты. О дальнейшем ходе событий там я не информирован.
К концу дня я вернулся в наш лагерь Ной-Роофен и стал опять готовить мой полет в Берлин следующей ночью. Поскольку Йодль по телефону уже проинформировал фюрера, я решил насчет своего вылета в Берлин ему лично не звонить. Однако, как выяснилось, из Имперской канцелярии мне садиться на аэродром Гатов запретили, так как он уже находился под артиллерийским обстрелом противника.
Поэтому в Берлине на участке от Шарлотгенбургских до Бранденбургских ворот шоссе было оборудовано для взлета и посадки самолетов, и здесь с наступлением темноты приземлялись транспортные «Юнкерсы» с боеприпасами всех калибров и вцдов, которые были затребованы Имперской канцелярией или комендантом города. Кроме того, здесь должны были высадиться две роты СС, добровольно заявившие о своем стремлении оборонять Берлин. Посему мой прилет был назначен после полуночи, и я бы смог прилететь еще засветло. С 24 часов я ждал на аэродроме Рейнсберг сигнала к старту. Но вместо него последовал категорический отказ: в результате пожара в Берлине возник такой слой дыма и гари, что ни о какой посадке не может быть и речи. Не помог даже личный телефонный звонок: мне разъяснили, что из-за сплошной дымовой пелены несколько самолетов уже потерпели аварию, и сначала надо освободить посадочную полосу. Когда я вернулся в лагерь, мне передали личный запрет фюрера: накануне вечером, еще при дневном свете, при посадке был ранен генерал-полковник Риттер фон Грайм540.
Затем у меня состоялся подробный телефонный разговор с генералом Кребсом. Он сообщил мне, что Пгглер сместил Геринга со всех постов [в вооруженных силах, партии и государства] и лишил его права быть своим преемником за то, что тот попросил у фюрера полномочий на ведение переговоров с вражескими державами, 24-го из Берхтесгадена от Геринга поступила радиограмма, фюрер был совершенно вне себя от гнева и приказал своей эсэсовской охране в Бергхофе арестовать и немедленно расстрелять Геринга. От этой вести я пришел в ужас и только и смог сказать Кребсу: это какое-то недоразумение! Ведь фюрер сам сказал в моем присутствии: хорошо, что Геринг в Берхтесгадене, тот сможет вести переговоры лучше, чем он сам, фюрер. Борман явно прослушивал наш разговор с Кребсом, ибо вдруг в трубке раздался его голос: «Геринг, — сказал он, — смещен еще и с поста рейхсегермайстера» (главного лесничего рейха! — Прим. пер.). На эту циничную реплику я ничего не ответил: ситуация, видит Бог, была слишком серьезна! Я поспешил к Йодлю, чтобы обсудить с ним все эти события. Теперь мне стал понятен срочный вызов генерал-полковника Грайма как преемника Геринга на посту главнокомандующего люфтваффе.
Остаток ночи я не сомкнул глаз, ибо этот шаг фюрера наглядно показал мне ужасающую атмосферу, царившую в Имперской канцелярии, и дал представление о разрушительном влиянии Бормана. Только он один мог быть замешан в этой грязной игре и, воспользовавшись душевным состоянием фюрера, наконец-то одержать победу в интриге против Геринга. Что произойдет, если фюрер по собственной воле — а он, кажется, к этому и стремится — найдет свой конец в Берлине? Неужто он сознательно хочет в свой последний час увлечь за собой в объятия смерти и Геринга?
Но мое решение в любом случае вылететь вечером 26-го в Берлин оставалось твердым. То, что смог сделать Грайм, должно удасться и мне!
26 апреля [1945 г.] около полудня к нам в лагерь Ной-Роофен прибыл гросс-адмирал Дёниц541; он радиограммой пригласил ко мне и Гиммлера. Мы вместе обсудили положение, предварительно ознакомив своих гостей с обстановкой. Нам стало ясно: фюрер будет упорствовать в своем желании продолжать борьбу в Берлине, а потому наша задача — не бросать его в беде до тех пор, пока еще не исчерпаны все возможности вызволить его.
Тот факт, что американцы пока не перешли Эльбу выше Магдебурга или, по меньшей мере, не предприняли к этому приготовлений, а также то, что фронт группы армий Шёрнера укрепился настолько, что он перебросил части с юга на свое северное крыло для противодействия окружению [Берлина] русскими, как это было приказано фюрером, позволяло считать положение (во всяком случае вокруг Берлина) еще не безнадежным, несмотря на всю его серьезность и катастрофичност