– К тебе никто не заявлялся?
– Никто и ниоткуда. Зато твой Гумпендорф тебя ждет с нетерпением. Совсем истосковался. Уже начал разрушаться. Грозит обвалиться в реку, на черную лодку, на куст шиповника.
– Целую тебя, Жорж.
– Я жду тебя, Элиана. Мне тебя не хватает.
Наступил полдень. Она выключила мобильник.
Села в портовом ресторанчике, взяла вилку, придвинула к себе тарелочку с осьминогами и начала есть.
Странный звук столкновения лодок заставил ее поднять глаза. Две красные кормы подряд. Одна синяя. Две красные лодки и одна синяя. Это было странно. Это был какой-то странный знак. Поднимался ветер. Местное вино тоже было изумительно.
Анна Хидден говорила:
– В морских водах есть такое рассеянное, трепещущее мерцание, которое словно поднимается из самой бездны. Оно никогда не достигает поверхности, а только играет бликами под телами, между водорослями, в тени утесов Искьи. Возможно, это порождение вулканов. Свет, который никак не похож на солнечный, облекает тела пловцов.
С наступлением часа купанья она шла в свой номер переодеться, накидывала на купальник гостиничный белый махровый халат, совала ноги в молочно-белые гостиничные пластиковые шлепанцы.
И пробиралась к воде по скалам, как раз под своей лоджией.
Тропинки тут не было.
Ее маленькие пластиковые сандалии скользили на иглах, упавших с сосен.
Она вешала гостиничный халат на железный поручень, неизвестно для чего вделанный в камень, и ныряла в море.
В одиночестве она спала все меньше и меньше. И поэтому читала по ночам. Она попросила, чтобы ее номер убирали первым. Женщины, занимавшиеся уборкой, наводили чистоту в ее комнате с самого утра. Она покидала отель с первыми проблесками зари, между пятью и шестью часами. Слонялась по окрестностям в своих серых джинсах и желтых кроссовках, в спокойствии и прохладе, в тенях, удлинявшихся к концу ночи или к началу рассвета, покидала пределы курортного городка, пробиралась по узким тропинкам, бродила по мокрой росистой траве, по виноградникам, в оливковых рощах, в лесках, старалась заблудиться, любила заблудиться, и нередко ей удавалось заблудиться. Жадно интересовалась тем, что скрывали каменные стены, изгороди. Ничуть не жалела о своем парижском доме, да, правду сказать, и о своем скромном импровизированном Гумпендорфе, домике с плющом на Йонне, у Жоржа Роленже. Теперь для счастья ей достаточно было совсем других вещей: капюшона желтого дождевика, закутка в комнате, расщелины в скале – любого потайного угла. Достаточно было защитить свое тело панцирем или стать незрячей. Найти жилище без двери, норку, чтобы затаиться. Или небольшую лоджию, краешек балкона, где можно присесть и подстеречь наступление дня. Она ходила и ходила в нарождавшемся рассвете. С любопытством наблюдала за поведением людей на заре, за первыми их жестами, которые определяли настрой предстоящего дня, ждала той минуты, когда затеплится лампочка на потолке кухни, когда впустят в дом погулявшую собаку, следила, как люди одеваются, передают друг другу расческу, резко отступают назад, чтобы поймать неожиданный ракурс своего отражения в зеркале. Когда солнце уже вставало, когда улицы и переулки заполнялись жизнью и суетой, запахом табака, запахом кофе с молоком, запахом одеколона, она останавливала микротакси, и оно с тарахтением и трубными гудками доставляло ее в гостиницу. Там она заказывала себе грандиозный завтрак в столовой, под белыми аркадами, увитыми диким виноградом с нераскрывшимися почками и первыми, редкими еще листочками, липкими от молодого сока. Потом отдыхала у бассейна, где курилась, то сильно, то слабо, теплая вулканическая вода. По соседству, за два-три часа до появления русских, уже шумно ныряли немцы, так что брызги летели во все стороны. Она дожидалась, когда бассейн освободится от германского нашествия, чтобы поплавать одной, в свое удовольствие. Затем, вся мокрая, поднималась в свой номер, принимала душ, укладывалась в постель, работала.
Именно в эти дни она сочинила коротенький квартет, посвященный Кэтрин Филипс.
В Неаполе она купила компьютер, который велела подключить у себя в комнате, и заказала по Интернету ноты и книги, которые были нужны ей для работы.
Глава II
«О Oh how I!»[5] – напевала она в течение многих недель.
Кэтрин Филипс была одной из великих английских поэтесс XVII века. Она написала элегию под названием «Одиночество», которую Пёрселл положил на музыку, без конца исполняемую во всем мире.
Эти стихи пришлись как раз по ее жизни.
Ее лицо осунулось. И тело подсохло. Остались лишь кости, печаль и странная, новая элегантность.
Волосы у нее отросли, и она снова могла закалывать их в маленький пучок.
Кожа туго натянулась и потемнела. Морская вода и термальный курс в Энгадине разгладили ее.
Платья на ней выглядели прекрасно: чуточку просторные для худого тела, они ниспадали красивыми складками.
От постоянного плаванья ее фигура стала стройной, стремительной. Она плавала всегда одна. Гуляла одна. Ела одна. Читала в своем углу.
Музыка Пёрселла постоянно возвращалась к этому рефрену, служившему ей ритмическим посылом.
Вот и она всегда шагала в этом ритме, держась неизменно прямо, резкой решительной поступью.
О Oh how I,
О, Solitude adore!
Кэтрин Филипс написала в своей элегии:
Глас одинокий средь мирских сует
Из глубины души взывает песней странной,
Бесплотный, как златого солнца свет,
Волшебный, как экстаз природы первозданной,
Рожденье Времени…
Кроссовки становились все грязнее и грязнее,
перепачканные,
замызганные,
с налипшей травой, —
столько она ходила по острову. Из конца в конец. Без устали. Каждый день, по всем дорогам подряд, не пропуская ни одной. Карабкаясь и спускаясь по склонам вулканов.
Все ее сочинения уместились бы в тоненьком сборничке. Она играла очень мало. И то, что сумела создать, было уже записано на диски. Она никогда не доверяла первым исполнителям. Да и последующим тоже. Не верила ни критикам, ни музыковедам. Не осложняла себе жизнь встречами с ними. Никогда не читала биографии, частную переписку, некрологи. Любила только сами произведения, а в них – избранные отрывки. Музыка – оригинальная или переработанная, – которую она высоко ценила, составила бы всего один небольшой том, книгу, которую можно было назвать «Рожденье времени» – если бы издатель согласился перенести на обложку слова Кэтрин Филипс. Сущность переносится так легко.
Однажды смутное предвестие привело ее в Милан. Таинственные силы если и не нарушают течение дней, то, по крайней мере, иногда подбрасывают удачные мысли. И пробуждают внезапные порывы.
Она вошла в старый дом середины XIX века. Нажала на старую кнопку слоновой кости, чтобы вызвать лифт.
И к ней спустился старый лифт с застекленной дверцей, хрупкое сооружение из бразильского красного дерева.
Она втиснулась внутрь, раскрыв две узенькие, дребезжащие дверцы.
Вышла из дрожащей, звонкой стеклянной клетки.
И тревожно замерла перед тяжелой черной дверью миланской квартиры.
Ее горло сжалось так же, как бывало прежде.
Чуть ли не до удушья.
Она была одета в зеленую (бледно-зеленую) юбку и черный свитер с высоким воротом.
И вот она уже сидит за роялем.
А маэстро стоит у нее за спиной.
И она тщетно пытается объяснить ему, что за пьесу сочинила.
Он ее не понимает. Не понимает, что она играет. Не понимает, что она ему говорит. И когда рука учителя ложится ей на плечо, она вскакивает и убегает.
Ибо жизнь между женщинами и мужчинами – это вечная гроза.
Воздух между их лицами более напряжен – более враждебен, более жгуч, – чем между деревьями или камнями.
Иногда, в редких случаях, в редких прекрасных случаях, молния падает впрямь куда нужно и впрямь поражает насмерть. Это любовь.
Каков мужчина, такова и женщина.
Они падали, откинувшись назад. Падали на спину.
Глава III
Как-то утром ей попалось на глаза объявление «Продается», вывешенное на балконе большой желтой виллы. Анна Хидден вошла во двор.
И вот она проходит вдоль пористого розового бортика огромного бассейна.
Перед ней высятся темными силуэтами на фоне неба два кипариса. На желтых стенах красиво смотрятся серые ставни. Она оглядывает сад.
Ей стало ясно, что гостиничная жизнь начинает ее тяготить. Монастырски строгий распорядок этой жизни, приглушенные голоса персонала, ритуалы – обязательные, мягко завлекающие, и запахи. Особенно запахи. Непобедимые запахи еды, шампуней, грязи, серы, табака, тележек с моющими средствами и постельным бельем в коридорах. Однако ей было ненавистно и это роскошное обиталище с его стандартным комфортом, идеально приспособленное для туристов, желавших лишь одного: быть нигде, вдали от горестей, на грани смерти под названием отсутствие.
И вдруг на землю обрушивается ливень.
Она бежит.
Торопливо покидает виллу, выставленную на продажу.
Стены темнеют. Потоки воды струятся по склону вулкана. Весь холм течет у нее под ногами. Сотни ручейков сбегают вниз, к морю.
Она пересекает опустевшие площади.
Перекрестки безлюдны.
Паперти забиты женщинами в черном, которые пытаются укрыть свои тела под порталами церквей, в их сумрачных недрах.
Крыши автомобилей звенят под мощными струями ливня.