выжить. Спросите у Оскара…
Поразмыслив, Суворов сказал:
— Как-то вы говорили, что человек не меняется, а меняется лишь человечество.
— Говорил, — согласился француз. — Подтвержу еще раз под присягой. Используя вашу стилистику, это как капля и море: неизменность одной не мешает второму сочинять какие угодно пейзажи. Поглядите на то же Вальдзее.
Поглядели. Суворов прицелился глазом в просторную даль — то ли в синие катыши волн, то ли в какое-то воспоминание.
— Но есть и различие, о котором Жан-Марк умолчал: море питается как конечностью капли, так и бескрайностью вечности…
— Прошу вас, Георгий, не начинайте, а то у меня завянет в тарелке салат, — взмолился Расьоль и плюхнул в горшочек с почти истребленными овощами отслуживший пакетик с подливкой.
Суворов как будто продолжать и не собирался. Млея на солнце, блаженно молчал.
Дарси внимательно на него посмотрел. По лицу англичанина пробежала быстрая тень. Подергав за шейный платок, он внезапно сказал:
— Разве не вечность легче всего становилась разменной монетой новейшего времени? — Никто не ответил. Тогда Дарси добавил: — Разве не этой монетой, поднаторев за сто лет на продаже антиквариата, расплачивалось человечество за свои шалости и грехи? Выходит, валюта ваша не так и тверда.
Георгий потянулся в шезлонге и, подавляя зевок, лениво пробормотал:
— Может, вопрос в том, кто на эту валюту торгует?
— Браво, Суворов. А теперь припечатайте Дарси, обвинив его в преждевременных сплетнях о кончине старушки-истории. А вы, Дарси, дайте ему по мозгам, втолковав, что настоящее — это тупик, за которым нас ждет тавтология архетипической повседневности. Я же, с вашего позволения, поднажму на десерт.
— Поднажмите, Жан-Марк, — Суворов подвинул французу вазу с пирожными. — Только совет: не вспоминайте, пока будете заправляться, что мгновение, перестав «питаться» от вечности, целиком ее поглотило. А значит, вполне вероятно, в ваш желудок сейчас попадает минута, в которой застряла, истаяв белком, вся история мира.
— Гертруда, литавры! Сейчас будет гимн.
— Все гимны вы только что слопали…
— Ай да я! Вот это пищеварение… Теперь понимаю, что значит антропоцентризм.
— А как вам тогда «энтропия»?
— Угроза расстройства желудка? Суворов, вы живодер. Хорошо, энтропия, что дальше? Предлагаете мне подавиться?
— Бог с вами, Расьоль. Продолжайте жевать. День нынче вкусный, не хочется портить. К тому же я гуманист.
Дарси поднял кверху глаза и сказал:
— Хотя легкость небес, на ваш взгляд, все же невыносима?
Суворов пожал плечами и неохотно ответил:
— Иногда. Как и для всякого, кому достался мир, размытый по краям и ненадежный в сердцевине.
— Попробую угадать. — Расьоль ткнул ложечкой в мусс: — «Размыт по краям» — это значит над прошлым и будущим властвует аморфное настоящее. А сердцевина — мгновение, которое мимолетно.
— Мимолетнее, чем когда-либо, — тут Георгию вроде бы даже взгрустнулось. Он взглянул с упреком на Дарси. Тот отвернулся и чуть покраснел. Суворов нахмурился и медленно проговорил: — Не случайно давно уже в нашем сознании вызрел синдром катастрофы. Катастрофы мгновенной.
— Еще как давно, — ввернул француз, добивая свой крем и не замечая, что между коллегами только что цыркнул искрой электрически острый разряд. — Так давно, что еще до всякого вашего гуманизма человечка понос пробирал от грозы… Кстати, о гуманизме: не вы ли обвиняли меня в том, что, подобно Атланту, я подставил миру плечо? Но моя ль в том вина, что в ответ, вместо жирного груза вселенских пространств, я ощутил пустоту? Таков итог всех этих громких веков гуманизма, дружище… — Он хлебнул чаю и замер, борясь с подступившей отрыжкой. Поборов процентов на сорок, признал: — Мы всего лишь мутанты. Я гуманист-гуманоид. Дарси, а вы?
— Хуже: я децентрат.
— Георгий, как насчет вас?
— Посередке.
— «Децентраноид» вам подойдет?
— Лучше «гуманоцентрат».
— Очень рад: теперь вы лишились тайны происхождения. Концентрат из гуманов — вот вы кто.
— Довольно, антропоцентрат.
— Сейчас оба возьмутся лягать постмодерн, — сказал Дарси и упрятал в шейный платок подбородок.
— А как вы хотели? Во всем виноват гробовщик. — Расьоль похлопал себя по брюшку и зевнул. — Вы, сэр Оскар, годами стирали резинкой линейность у времени, а затем пускали его, как по рельсам, по параллельным прямым, окосевшим от геометрии Лобачевского. Да еще опорочили гнусной иронией его, времени, противную ипостась — святую дотоле цикличность. Так что вам Суворов задаст… Задавайте же, Суворов!
Суворов подумал и произнес:
— Я тут подумал…
— Ну! — Расьоль подстрекал.
— За сто лет в пейзаже, нас окружающем, мало что изменилось. Не считая подросших деревьев и… самолета. Видите самолет?
— Видим. Причем не впервые. Не тяните резину! Чем виноват самолет?
— Оказался сильнее пейзажа. Каких-нибудь сто лет назад здесь сидели те трое и рассуждали, как мы. Но не о цели, а о предназначении… В этом вся разница. Нас победила идея стремительного движения. Скорость взамен утомительной и, в общем, затратной для сердца неспешности. Вместо истории — курс на мгновение.
— История нынче — это почти что искусство, — согласился Расьоль. — А искусство — почти что история.
— Вот-вот, — сказал Георгий и повторил: — Вот-вот-вот.
— Красноречиво, — заметил француз. — И что же стоит за вашим «вот-вот»?
Суворов сделал рукой отгребающий в сторону жест:
— Искусство теперь отдается на откуп тому же мгновению. Пробежали глазами — забыли. Инсталляция мод и течений. Результат — удар по сюжету.
— Это еще почему? — спросил изумленно Жан-Марк.
— А вы вдумайтесь: что такое сюжет, как не укорененность истории вовремени? Что такое герой, как не символ этой укорененности? Отсюда — удар по герою… — Говоря, Суворов следил исподлобья за Дарси.
Тот старательно этого не замечал. Расьоль щупал обоих своим озадаченным взглядом. Наконец англичанин сказал:
— Но этой вашей укорененности теперь как будто бы нет. Значит, постмодерн прав, смешав карты истории?
— Попрошу-ка Гертруду принести мою тогу! — изрек, округливши глаза за очками, Расьоль. — Неловко в фуфайке внимать древнеримским ораторам… Господа, будьте проще. Откушайте сладкого, иначе набьете оскомину. Хватит вам ковыряться в кислятине. Суворов, сдайтесь: постмодернизм одолел все и вся. В том числе и себя. На дворе у нас нынче пост-пост-фиговина. Даже Дарси уже почти что музей.
Оскар тихо вздохнул:
— Причем не из лучших. Скорее дешевая выставка из не очень-то нужных вещей.
— Потому что с вашей подачи культура утратила иерархичность, — сказал Суворов и пристально на него посмотрел. — Диффузия верха и низа. Болото из звезд и дерьма.
Расьоль мало что понимал:
— А вы что, за снобизм?
— Нет, Жан-Марк. За порядок. За хорошо или плохо. За ступени и ниши. За иерархию ценностей. Но там, где нет иерархии времени, нет иерархии даже пространства. Все вперемешку. Куча-мала. Иерархия в данной системе координат (тут вы вправе спросить: системе ли? координат ли?) — заведомый нонсенс.
— А я вправе спросить: на хрена вам ступени?
— Чтоб не скатиться в болото. Где все перемешано.
В голосе Суворова им послышались нотки тревоги. Расьоль побегал глазами по лицам, усмехнулся какой-то догадке и решил подлить масла в огонь:
— Может, и к лучшему? Кое-кому удавалось в этой куче-мале отыскать бриллиант…
— Да, Жан-Марк, и не раз. Хотя бы взять Оскара… Из этого сора лично им взращен яркий цветок. Только подобные Дарси примеры не означают, что сор этот надо плодить и терпеть. Замусорим окончательно то, что звалось когда-то культурой.
— Полно вам, Георгий. Пусть в нашей культуре, как на бесхозном дворе, элитные семена пускают к солнцу ростки в соседстве с ничтожными сорняками, пусть они даже мало-помалу вытесняются их примитивной и дикою силой, — Расьоль приосанился, — но ведь старые нивы давно оскудели. А ими взращенные всходы, как и развалина-вечность, отошли в мир иной, — он отложил вбок тарелку — показать, что «мир иной» располагается не вверху, а внизу. — Как-то не клеится рисовать современника, десятилетиями возводящего храм, да еще и вручную. Куда легче представить его хватающим птицу удачи за хвост на лету.
Если это и был намек, то Суворов явно его не уловил:
— В том и штука: цель победила предназначение. Минута же перевесила вечность. Вместо старинных ходиков в дело вступает секундомер. Он считает нас… Будто бы делит на дроби.
Георгий вдруг сделался мрачен. А вот Расьоль, наоборот, повеселел. Осклабившись, он подсказал:
— Не забудьте про телевидение и Интернет. Они-то вовсе нас ни за что не считают! Зато нам даровано «лепить» историю на заказ — достаточно нажать кнопку пульта или порыскать в поисках подходящего сайта по «паутине всемирного разума». Щелкая по каналам, любой осел нынче вправе сам для себя выбрать историю, а также ее персонажей. Супермаркет энергии творчества под любой кошелек. Вопрос, кто там всем заправляет и кто расставляет по полкам товар, чем дальше — тем более празден. Манипуляция манипулируемых манипуляторов. Ужас, Суворов! Не пора ли нам сбить самолет?.. Черт, улетел. Неужели же не в кого выстрелить? — Расьоль посопел, теребя их молчание за рулетик салфетки, потом вопросил: — И все-таки, что же нам остается? Кому доверять? Ага, я придумал: науке!
Занятый мрачными мыслями, Суворов, похоже, расслышал только последнюю фразу. К ней он отнесся скептически:
— Если только она устоит пред соблазном сыграть в ту же дурную рулетку. — Совершив усилие над собой, он вернул себя в русло беседы и, набрав полную грудь воздуха, пояснил: — По Москве недавно гуляла одна удалая теория. Некоему математику, привыкшему иметь дело с формулами, взбрело на ум сопоставить историю общества с историей развития технологий. К своему удивлению (или радости, тут уж не знаю), он обнаружил, что одна из историй вроде бы лжет. Когда речь идет о вранье, подозрение падает не на технику, а на людей. — Он сделал паузу, изо всех сил не глядя на Дарси. Тот так же упорно взирал лишь на горы и озеро. Расьоль с очевидной приязнью изучал подноготную их поведения. Когда очередной спазм молчания миновал, Суворов продолжил: — Так вот, этот самый математик не нашел убедительных доказательств, например, тому обстоятельству, что Александру Великому было под силу