а? Игра природы? Неподалеку красовался огромный дуб, древний двойник литературного собрата у Лукоморья, несколько столетних елей соседствовали с двумя неохватными серебристыми ивами, спала тишина. Катриона часто сиживала тут, ожидая особых событий, принца из сказки, гриновского Грея. Ближе к заливу перекликались рабочие съемочной группы, мелькало что-то розовое, кажется, там сооружали бутафорский сад цветущих померанцев.
«Какое отношение имеет к вилле автомобилист Рено? Надо же, как громко ручей зажурчал, кажется, вслушайся, и слова поймешь. Как это меня сумасшедший назвал? Понятливая девочка?»
Что-то произошло у нее со слухом. Заложило уши, все звуки отодвинулись, слабый звон, усилившийся плеск воды — а затем странный голосок послышался ей, ненастоящий, нечеловеческий, синтезированный кем-то, снабженный синхронным переводом для ушей людских:
— Бежать прочь. Чьи ручьи невидимых ювенильных вод? Ничьи. Куда спешат источники снов? Вдаль. Помнить все. Помнить всех. Будетляне! Любим вас, когда летим. В каждом пенном скачке прыжок времен. Мысль течет, как ручей. Что ручей? Источник всего. Что ручей? Ключ. Слушай звон ключей бытия. Слушай слова воды.
«А если я спрошу, ответит ли мне ручей?»
— Спроси.
Но тут колдовство развеялось, на полянку вышли режиссер, помреж, Урусов, Вельтман и Тхоржевский, идущие поглядеть на бутафорские яблони в цвету. Звон в ушах схлынул, теперь она слышала только болтовню Савельева.
— Ба! Куколка! Чем это ты тут занимаешься, сидя верхом на деревце в тиши? Ты вездесуща, как щенок из анекдота! Куда ни пойди, всюду ты. Вельтман, впишите для нее рольку в сценарий. Девочка, хочешь сниматься в кино?
— Не хочу! — крикнула Катриона, бесславно удирая.
Глава 9ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ
Они шли от полянки к бутафорским яблоням в цвету по тропинке, почти как партизаны, след в след, почва кругом была зыбкая, больше полсотни лет никто тут не копал канав, не осушал торфяник, огород и сад давно стали лесным болотцем. Савельев возглавлял шествие, рот у него, по обыкновению, не закрывался, он болтал неостановимо о том о сем.
— Многие балканские неприятности, — изрек он, едва завершив пассаж о том, что, по его мнению, является гиперсовременным в литературе, — проистекают оттого, что у главы правительства ихнего ведущего государства глаза цвета пороха, а у его заместителя глаза цвета нефти, к тому же тень убиенного эрцгерцога Фердинанда регулярно садится за все столы переговоров, тем самым превращая переговоры в спиритические сеансы: поговорили — и разошлись.
— Может, их в принудительном порядке, декретом, что ли, заставлять носить контактные линзы? — предложил Урусов. — Тот на голубом глазу — и этот на голубом глазу. Мечта. И полное урегулирование.
— Романтик вы, Урусов, — сказал Савельев, — и, как все романтики, самодур и ханжа; а особо романтические натуры, к вам это не относится, еще и выжиги. Хотя я бы лично кавказцам декретом запретил давать детям имя Шамиль и курить анашу.
— Ты декретом запрети нефти пахнуть нефтью.
— Мы разве на «ты»?
— Да у нас из уважения к истории само слово «декрет» надо запретить даже для словесного употребления, — сказал Вельтман.
— О! Что это? За что?! — схватился за голову Тхоржевский, ибо они вышли к бутафорским яблоням. — Может, дождемся следующей весны и снимем в натуральном саду где-нибудь на Брянщине? Что за цвет! Что за красотища!
— Не придирайтесь. По-моему, здорово.
— Какой эпизод у нас в цветущих яблонях?
— Объяснение в любви, — отвечал Савельев. — Ничего, отследишь планы, снимешь с фильтром. Мы не можем ждать милости от природы в лице будущей весны. Сами перекинемся, спонсоры помрут, новая эра начнется, типун мне на язык. А общий план снимай сверху.
— С сосны, что ли?
— Да хоть с сосны, хоть с вертолета, хоть с монгольфьера. С птичьего полета. Ну, и портреты. Исхитришься. Ты у нас маэстро, мэтр, не тушуйся. Чтоб через магический кристалл слегка неясно различал зритель яблоньки наши.
— Пушкинское «через магический кристалл», — заметил Урусов, — означает «сквозь призму времени».
— Тут только «Кубанских казаков» снимать, — не унимался Тхоржевский, — ремейк мистейка.
— Какая у нас завтра погода? Что за прогноз? — сурово обратился режиссер к помрежу.
— Ясно, солнечно, безветрие, — кротко ответствовал помреж.
— Завтра все в саду надо снять, не ровен час, дождь польет, красота полиняет, сколько денежек в трубу. Кто-то хочет возразить?
Никто и не думал возражать.
— Ты встань пораньше, по утрянке яблоневый цвет туалетной водой побрызгай! — крикнул Савельев вслед помрежу. — Можешь у Лялечки какую ни на есть «Шанель» спереть, я разрешаю. Чтобы пчелы, дуры, летали.
— На кой хрен пчелы? — спросил Вельтман.
— Для иллюзии. Нет, черт побери! Просто так!
— Просто так и муха не летает, — усмехнулся Урусов, — не то что пчела.
Глава 10МАЛЬЧИКИ
Мы сегодня поймали стрекозу, крылья у нее ультрамаринблау. Грудь у нее отливает золотым, брюшко ее отливает синим, зеленым и желто-зеленым.
Двенадцатилетний Николай Рерих представлял Волгу, шестнадцатилетний Александр Бенуа — Хуанхэ.
На сей раз Савельев и Вельтман дошли чуть ли не до драки. Они никак не могли решить: кто в фильме должен утонуть в пруду, какие именно братья будут играть в солдатики у каскада в эпизоде «Мальчики». Освальд и Ральф? Наследники автомобильной фирмы «Рено», приехавшие навестить дальнего родственника Эмиля? Безымянные дети, случайно оказавшиеся на территории виллы? Освальд и Ральф, то есть играющие их школьники, само собой, были под рукой, готовые к съемке; но, как известно, натуральные их прототипы не тонули (точнее, не утонули), разве что подразумевалось чудесное спасение, почти воскрешение.
Полудетективный эпизод с утонувшими наследниками автомобильной фирмы, детьми кого-то из трех братьев-основателей (кого именно?), совершенно неправдоподобный, перекликался с последующей гибелью на гонках Марселя Рено и внезапной смертью Фернана, но уводил кинематографистов в дебри неясной вовсе французской линии сюжета; развивать ее были они не готовы. Что до анонимных детей, и младший, срывавшийся в пруд, дабы уснуть там на дне вечным сном, видный с кручи оврага сквозь прозрачные воды (лежащее, раскинув руки, кудрявое шестилетнее дитя в белой рубашонке), и старший, бросившийся спасать его и утонувший сам (как? от страха? от сердечного приступа? захлебнувшись, сбив дыхание в непосильных попытках вытащить братца?), что до этих безвестных, невесть откуда взявшихся, неизвестно чьих, то они никак не были связаны с событиями фильма, однако должны были создавать ноту мрака, тему Рока в дореволюционной идиллии, возникающую как бы внезапно и из ничего.
— Понимаешь, старик, — говорил Савельев, — натуральное такое эстетство, импрессион, сюр легкий; снимем в дни тумана с залива, вместо простоя дивные кадры с утопленниками, за красотищу ручаюсь, Тхоржевский не подведет.
Вельтмана не устраивала расплывчатость композиции, нечеткость мысли, неопределенность его просто бесила, он не понимал, как можно таким образом работать наобум святых. «На что ты надеешься, вертопрах? Само собой вывезет невзначай?» — «Да ты пойми, — втолковывал ему Савельев, — я снимаю ху-до-жест-вен-ный фильм. В нем можно двигаться ощупью впотьмах, не имея в виду определенной цели, — и получить образ, образ, ты въезжаешь?! Образ важнее мысли и больше мысли». — «Ну, это ты загнул! А въехал я до полной готовности выехать отсюда навсегда куда угодно, к едрене-фене, хоть в Ташкент. Но пока я еще тут, может, ты все же скажешь мне: кто будет играть в солдатики на берегу ручья на завтрашней съемке?»
— А были ли мальчики? — подал реплику развалившийся на белой скамейке вальяжным барином Урусов. — Может, мальчиков-то и не было?
— Кто его знает? Устные предания о чужих воспоминаниях туманного характера. Татьяна Николаевна, кажется, рассказывала дочери о своих детских страхах, связанных с несчастным случаем в девятьсот тринадцатом. Художник Сапунов, утонувший во время прогулки на лодке на одном из озер Териок. Его работы в Русском музее есть. Кстати, Маруся Орешникова была с ним знакома.
— Всё! Поговорили! Всё! — вопил Савельев. — Вы бесчувственные, бездарные существа! Да вы вечерком в воду вглядитесь! Вслушайтесь! Тут весь овраг в вечерние часы детским ужасом с той поры пропитан! Были мальчики, были! Кто-нибудь из съемочной группы присутствует? Или одни говоруны с советчиками? Что скажу, то завтра и снимем! Помрежа ко мне, где он, черт его дери?!
Помреж кротко материализовался из куста сирени, потрусил вприпрыжку за удаляющимся огромными скачками Савельевым, изрыгающим междометия и ругательства.
— Бледнолицый брат мой, — обратился Смеющийся Ястреб к Бенвенуто, — будь гостем в моем вигваме. Давай раскурим трубку мира.
Они немного посидели в вигваме, притулившемся у подножия сросшихся оврагов. Вигвам был сделан из больших жердин, осиновых хлыстов, лапника, устлан сеном; у входа и под потолком висели тотемы и амулеты. Трубка мира, похищенная у дядюшки Смеющегося Ястреба, то есть одолженная на время, набита была листьями табака, сорванными с грядки и высушенными на солнце, разве что щепотку дядюшкиного табаку добавили. Бенвенуто и Смеющийся Ястреб кашляли до слез, однако мир был важнее кашля.
Замирившимся союзникам пришлось, спина к спине, бок о бок, отражать нападение враждебного подземного народца, в конце концов маахисы и маанвэки отступили по муравьиным тропам в преддверие собственной страны, страну Жабистан. Смеющийся Ястреб установил возле муравьиной тропы рубежный тотем — Дневную Сову.