Синичка стучала в окно: чья-то душа льнула к стеклу, звала, вспоминала.
В ту же ночь Татьяне Николаевне приснилась заснеженная Прага. Там, во сне, все были живы и молоды, Маруся с детьми, Щепаньским и Владимиром Ивановичем с девочками ждали ее возле собора. А она все не могла до него дойти. Он прятался, недосягаемый. Ей объяснили: «Мария Зимняя» стоит возле главной площади, но отчасти невидимка, ибо находится внутри застройки; через кварталы и скверы Татьяна шла и шла и, кажется, заблудилась.
Она пересекала большой заснеженный яблоневый сад, все ветви в снегу, она уже слышала колокольный звон, ей оставалось пройти совсем немного, но она пробудилась.
Глава 19РОМАНС ДЛЯ КЛАКСОНА
Елисеева Маруся Орешникова очаровала совершенно. Потому и не лень ему было за столько-то верст наезжать на Виллу Рено на новеньком автомобиле, такая редкость эти автомобили! Он приезжал, трубил форейторский рожок клаксона, открывали резные ворота, авто въезжало, торжественно останавливалось в мощенном мелким булыжником дворике. Елисееву тем более приятно было приезжать на машине, что слышал он от Ванды-старшей о дальнем родстве Эмиля Рено с известными автомобилистами.
И вызывал, появляясь, любимую девушку серенадой автомобильного рожка…
Елисеев ухаживал за Марусей давно, долго, она его смущала, сбивала с толку, он не мог сообразить, как бы ему объясниться, просить ее руки, увезти ее в Гельсингфорс, стать ее мужем, прекратить утомительные поездки, ради которых купил он дом с гаражом в Мустамяках.
Он приезжал не так часто, как ему хотелось бы, а под боком у Маруси ухажеров было пруд пруди, это ему не нравилось. Однажды, подкатив, по обыкновению, к вилле, выйдя, шик a la синематограф, в спортивных перчатках, клетчатом кепи, крагах, рожок клаксона сияет на солнце самоварным золотом, он пригласил ее покататься и повез в бар при казино на побережье за Тюрисевя, подле гряды, на высоком берегу.
Они поднялись на высокий берег, Маруся вскрикнула, что за круча, словно мы не на Карельском перешейке, а на Кавказе, в горах, она отшатнулась от края обрыва, Елисеев чуть приобнял ее, взял за талию. Она смутилась, высвободилась, он всегда пропускал нужный момент.
Бар походил на прочие бары и кафе побережья, экзотика тихой, чуть замшелой финской жизни, театральная декорация, пленительный вертеп, модель русского разгула, европейского разврата, азиатских страстей. Полутьма, лампионы в колокольчиках матового венецианского стекла на витых металлических стеблях, курящие женщины в вечерних туалетах, кавалеры из немого кино. Легкая духота от папиросного дыма, духов, запахов блюд. Звучала музыка: пианист, скрипач, флейтист — странное трио. Вышла певица в сверкающей богемскими стеклышками диадеме со страусовым пером. Маруся никогда ничего подобного не видала и не слыхала, разрумянилась, глаза сияли. Певицу заставили повторить одну из песенок на бис:
Лина, Лина, Виолина,
Лена, любовь моя!
Танцевали танго, тустеп, фокстрот, для вальса и польки было тесновато. Выпив шампанского, Маруся захмелела, смеялась, танцевала с Елисеевым, во время танго он ее поцеловал. Ей понравился поцелуй, ей нравился Елисеев, нравился бар, непривычная атмосфера игры, спектакля, но все было игрушечное, неестественное, ненастоящее, да я просто кружу ему голову, ведь я не хочу за него замуж.
— Едем домой.
Он послушно открыл дверцу, усадил ее, они поехали, почти не разговаривали, с ними ехало тягостное молчание, она мечтала вернуться домой поскорее.
Дома она сказала, где была, последовал нагоняй от бабушки Ванды, ты совсем рехнулась, что за легкомыслие, порядочные девушки таких мест не посещают, там одни кокотки, морфинистки и шлюхи, что за странная мысль возникла у господина Елисеева пригласить тебя туда? Ты делаешь ему авансы? За кого он тебя принимает? Как ты себя с ним ведешь? Кокетство кокетству рознь. Больше я тебя одну с ним кататься не отпущу, только с Татьяной или еще с кем-нибудь.
Около месяца Елисеев не появлялся. Потом, надумав объясниться решительно, он возник снова.
Подкатил на своем «рено», посигналил клаксоном; все высыпали, по обыкновению, смотреть машину; Елисеев пригласил Марусю кататься, съездить в Тюрисевя, например, где сейчас гостят его родители; она сомневалась. Но Ванда Федоровна была не против, бабушка Ванда тоже, вот только зачем-то за Марусей увязался Щепаньский. Елисееву это было неприятно, но Маруся надела соломенную шляпку, и они отправились.
Она сидела со спутником своим на заднем сиденье, Елисеев строил планы: как ему на месте отправить Щепаньского куда-нибудь, чтобы остаться с девушкой наедине, но постепенно, слушая интонации их диалога, вникая в долготу пауз, он понял: все, он опоздал, он ее потерял навеки, рыжий некрасивый поляк перебежал ему дорожку.
В длинной лакуне их щебета Елисеев, хмуро глядя на дорогу, сидя прямо-прямо, аршин проглотил. Мужественно положив руки в рыцарских перчатках на руль, вспомнил песенку из бара:
Тина, Тина, Леонтина,
Лена, любовь моя!
Глава 20МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
Владимир Федорович Шпергазе, как известно, хаживал за границу в Петроград, откуда привозил родным вещи из зарубежных их собственных квартир. Самыми простыми контрабандистскими демаршами считал он зимние переходы из Келломяк в Петроград по льду залива, порой пешие с саночками, порой лыжные с вещевым мешком за плечами. Правда, дважды — он никому о том не рассказывал (один раз на пути в город, другой — из города) — не чаял и вернуться, зима испытывала его по-свойски резко усилившимся морозом, внезапным бураном.
Один на льду среди метели, где-то на полпути, он стоял, замотав шарфом лицо, задыхаясь, чувствуя ужас небытия и полную нелепость бытия. Он не знал, куда идет, куда и зачем везет на саночках вещественные доказательства былого благополучия и комфорта: бронзовые настольные часы с боем, зеркало в малахитовой раме, малахитовую шкатулку со всякими женскими причиндалами (свадебный подарок Ванде-старшей от отца ее), меховую горжетку, серебряный кофейник. Он представлял себе вживе, как, выбившись из сил, свалится в сугроб, уснет, заметет его снегом, замерзнет он на льду, бывший инженер-путеец, безо всяких путей сообщения, старьевщик, ростовщик, контрабандист с бессвязным набором предметов роскоши в грубом крестьянском мешке.
Он думал о детях, о племянницах, о дурьей жизни, все же пощадившей их; думал о Кронштадтском восстании: лед под ногами над толщей воды напомнил ему о шедших по этому льду войсках. Он молился: Господи, не остави, выведи, вывези, не дай пропасть, смилуйся надо мною, грешным, глупым сребролюбцем с кофейником. Владимир Федорович брел наугад, наобум святых, и, верно, вел его ангел-хранитель, потому что пришел он не к таможенникам и не в какое-либо другое место побережья, а в Келломяки; и словно подледная стрелка водяного компаса вела его: вышел на берег к купальням, где ручей каскада впадал в залив.
Он явился на Виллу Рено как ни в чем не бывало, балагуря, каламбуря, посмеиваясь.
Девочки, увидев малахитовую шкатулку и зеркало в малахитовой раме, заахали: какое чудо, что за красота! Бабушка, можно посмотреть, что в шкатулке? В шкатулке лежали малахитовые бусы, гребни, тяжелая брошь с мелкими бирюзинками вокруг малахитового овала, кольца, серьги, зеленая пудреница с рисунком морских волн.
— Это малахит с рудников Демидова, из Демидовского магазина с нашей улицы, с Большой Морской. Мой отец подарил мне зеркало и шкатулку к свадьбе.
Ванда любовалась внучками. Танюшка надела диадему и серьги, Маруся — малахитовое ожерелье, глаза сияют, разрумянились, какие красивые девочки, душечки мои, и превеселые, характером в меня, легкий характер, панны мои, мадемуазельки. Не думали, не гадали, что будут тут, в Келломяках, зимой в валенках ходить, летом огородничать да коз с курами кормить, вместо того чтобы учиться в Институте благородных девиц, например, или в одной из классических гимназий; ездили бы в Мариинский театр… Неожиданно для себя она сказала:
— Той из вас, которая первой замуж выйдет, малахитовый убор подарю.
Когда девочки улеглись спать, Ванда Федоровна спросила:
— Не баловство ли это — сулить в наше-то время такой свадебный подарок?
— Не больно-то они балованные, росли без отца, подрастали между кроличьими клетками и морковными грядками, не хмурься, вытри глаза, я не тебя корю муженьком твоим беглым. Другими могли бы стать девочки-то, с достоевщинкой, две Неточки Незвановы, представь себе такое, — а они умницы, жизнерадостные, все по хозяйству умеют, Маруся у нас художница, Танечка в любительском театре, и без пяти минут невесты, дай Бог им счастья.
Один из домов Демидовых, тот, что с ювелирным магазином, стоял недалеко от дома Елисеевых, где отец Ванды снимал квартиру и помещение под парикмахерский салон; над дверью салона висела вывеска: «Альфред, личный парикмахер великой княгини Ольги Федоровны», а сбоку красивый золотой парик на кронштейне в золотой раме, как в средневековых городах: у сапожника — сапог, у булочника — калач; рекламные золотящиеся калачи и крендели, впрочем, красовались перед булочными Санкт-Петербурга, объемные, наивные, напоминающие елочные игрушки.
Знакомство с семьей Елисеевых было давнее. Однажды Ванда ездила с отцом в Сиверскую смотреть новую чудную дачу, сущий дворец, построена по проекту келломякского соседа архитектора Барановского, строившего и Елисеевский магазин. Зеленые холмы Сиверской зачаровали ее, маленькие усадьбы на холмах, бело-желтые домики, фронтоны, колонны: вот тут жил Онегин, там Ленский, там Ларины… Праправнучка Ванды в конце XX века смотрела, как жгут эти усадьбы; освободившиеся участки без строений покупал новый русский, некий вор-новотор, вместо поверженной в прах усадьбы возводился (иногда на ее фундаменте) краснокирпичный тюремок, изба людоеда или еще какое-нибудь здание аккуратненькое феерического уродства.