то материнские чувства так же неведомы мне, как греческий и древнееврейский языки. В надлежащее время молодой джентльмен прошел испытание первыми зубами, корью и коклюшем. Это время стало для меня особенно тяжелым, ибо письма его мамаши превратились в сплошной горестный крик. Ни одна женщина на всем белом свете не переживала столь жестоких мук, ни одна не нуждалась в сочувствии так остро. Поначалу я пугалась и отвечала с патетической горячностью, однако вскоре поняла, что шума значительно больше, чем требуют обстоятельства. Что же касается юного страдальца, то из каждой бури он выходил настоящим героем: пять раз пребывал «на грани смерти» и пять раз чудесным образом выздоравливал.
Со временем в письмах начали проскальзывать зловещие намеки на действия Альфреда-первого. Месье Бассомпьеру пришлось заплатить долги графа Амаля, причем некоторые из них попали в позорный разряд «долгов чести». Жалобы становились все чаще, а трудности все серьезнее. При каждой новой неприятности, какой бы характер та ни носила, Джиневра бурно и настойчиво требовала сочувствия и помощи, даже не предполагая, что можно что-то предпринять самой. Удивительно, что всякий раз ей удавалось тем или иным способом добиться своего. Она жила словно по доверенности и в целом страдала меньше всех, кого мне довелось знать.
Глава XLIПригород Клотильд
Должна ли я, прежде чем завершить повествование, рассказать о полученном в праздничную ночь чувстве свободы и обновления? Должна ли признаться, как прошло знакомство с двумя могучими попутчиками, вернувшимися вместе со мной из сияющего огнями парка?
Уже на следующий день я устроила им испытание. Требуя отказаться от любви, они громко хвастались своей силой, однако при виде конкретных поступков (не слов), свидетельствующих об опыте комфорта и более уравновешенной жизни, свобода отказалась помочь, сославшись на бедность и отсутствие сил, а обновление ничего не ответило, так как ночью внезапно скончалось.
Мне не осталось ничего иного, кроме как тайно заподозрить, что поспешный вывод мог завести слишком далеко и подвергнуть испепеляющей магии ревности. После краткой напрасной борьбы я вновь погрузилась в прежнее состояние мучительной неопределенности.
Удастся ли встретиться с ним перед отъездом? Помнит ли он обо мне? Собирается ли прийти? Появится ли в этот день – может быть, совсем скоро – или опять обречет на муки напрасного ожидания, агонию внезапного разрыва, молчаливую смертельную тоску, с корнем вырывающую надежду и убивающую жизнь, в то время как творящая кару рука не может познать жалость из-за непреодолимого барьера разлуки.
В праздник Успения занятия не проводились. После утренней мессы пансионерки и учительницы отправились на долгую загородную прогулку, чтобы провести полдник в сельском доме. Я отказалась от участия в путешествии, так как до выхода в море корабля «Поль и Вирджиния» оставалось всего два дня, и за последний шанс цеплялась с тем же отчаянием, с каким выживший в кораблекрушении держится за обломок плота или обрывок каната.
В первом классе предстояли ремонтные работы: следовало починить и привести в порядок скамейки и столы. Праздничные дни нередко посвящались подобным процедурам, невозможным во время занятий. Я сидела в одиночестве и думала, что надо бы выйти в сад, чтобы не мешать мастерам, и как раз услышала их шаги.
Иностранные ремесленники и слуги всегда работают парами. Наверное, даже для того, чтобы забить один гвоздь, потребуется два лабаскурских столяра. Завязывая ленты шляпы, которая до этого праздно висела на руке, я смутно отметила, что слышу шаги всего одного работника – к тому же не в деревянных башмаках, а в обычных ботинках – и решила, что их начальник пришел один определить объем работы, чтобы потом прислать подчиненных. Он подошел и открыл дверь за моей спиной, и я, ощутив легкую дрожь – странное чувство, слишком мимолетное, чтобы подвергнуться анализу, – накинула шаль, обернулась, ожидая увидеть главного столяра, но глаза мои наткнулись на… месье Поля.
Сотни молитв, которыми мы утомляем Небеса, не приносят исполнения желаний. Лишь однажды за всю жизнь на наши колени падает золотой плод – щедрый дар мироздания.
Месье Эммануэль был одет так, как будто собирался немедленно отправиться в далекое путешествие: в сюртук с бархатными отворотами и обшлагами. Я решила, что он готов подняться на корабль, хотя знала, что до отправления судна еще целых два дня. Выглядел он бодрым и жизнерадостным, добрым и благожелательным, шагал так энергично, что уже в следующую секунду оказался возле меня, излучая дружелюбие. Должно быть, предсвадебное настроение вселило в его душу особую радость жизни. В любом случае встретить сияние солнца грозной тучей я не смогла. Не захотела омрачить последнюю встречу и провести последние минуты в неестественном, притворном отдалении. Любила его слишком глубоко, чтобы не прогнать с дороги саму ревность, если бы она попыталась помешать дружескому прощанию. Сорвавшееся с его губ сердечное слово, посланный его глазами нежный взгляд скрасили бы мне остаток дней и утешили в горькие минуты одиночества. Я была готова принять все, до дна испить целительный эликсир, не позволив гордости опрокинуть чашу.
Конечно, разговор предстоял короткий: профессор всего лишь повторит те слова, с которыми обратился к каждой из учениц, на минуту задержит мою ладонь в своей, в первый, последний и единственный раз прикоснется к щеке губами, и все. Последует окончательное прощание, а за ним наступит расставание – бескрайний океан, который я не смогу преодолеть, чтобы соединиться с тем, кто дорог. А он больше не обернется, чтобы вспомнить меня.
Одной рукой месье Поль сжал мою ладонь, другой сбросил за спину шляпу и, с сияющей улыбкой заглянув в лицо, беззвучно пробормотал нечто похожее на шепот матери, чье дитя внезапно изменилось из-за болезни или страданий.
– Поль, Поль! – послышался торопливый женский голос. – Поль, сейчас же пройдите в гостиную. Мне нужно многое вам сказать. Разговор займет весь день. Виктор и Жозеф тоже вас ждут. Поль, идите к друзьям!
Ведомая бдительностью или непостижимым инстинктом, мадам Бек почти втиснулась между мной и месье Эммануэлем и повторила, царапая меня острым, как стальной клинок, взглядом:
– Пойдемте, Поль!
Я решила, что он сдастся, подчинится, и в нестерпимо болезненном отчаянии воскликнула:
– Сердце сейчас разорвется!
То, что я испытывала, действительно напоминало разрыв сердца, однако в этот миг открылся новый канал: одно дыхание месье Поля, быстрый шепот: «Доверься мне!» – сбросил груз и дал выход глубоко спрятанным чувствам. С судорожными рыданиями, бурными всхлипами, ледяным ознобом, но все же с облегчением я заплакала.
– Доверьте ее моим заботам. Это кризис. Дам успокоительное средство, и все пройдет, – невозмутимо распорядилась мадам Бек.
Довериться ей и ее успокоительному средству означало то же самое, что довериться отравительнице и ее чаше. Поэтому, когда месье Поль хрипло и отрывисто произнес: «Lassez-moi!»[351], в грубом звуке послышалась странная, дикая, но дарующая жизнь музыка.
– Оставьте меня! – повторил месье Эммануэль с искаженным гневом лицом и трепещущими ноздрями.
– Это никуда не годится! – сурово заявила мадам Бек, но родственник отреагировал еще суровее:
– Sortez d’ici![352]
– Придется послать за отцом Силасом. Немедленно, – пригрозила мадам.
– Femme![353] – вышел из себя профессор и пронзительно воскликнул: – Femme! Sortez à l’instant![354]
Таким, в ярости, я любила его с не испытанной прежде страстью.
– Вы поступаете плохо, – не унималась мадам, – предосудительно с точки зрения уравновешенных, здравомыслящих людей. Впрочем, что еще ждать от человека столь ненадежного, неустойчивого темперамента – вы импульсивны, неразумны, непоследовательны.
– Вы еще не знаете, сколько во мне твердости и решительности, – возразил месье Поль, – но скоро поймете, обстоятельства подскажут. Модеста, проявите каплю сочувствия и жалости. Будьте женщиной, в конце концов! Посмотрите в это несчастное лицо и смягчитесь. Вам известно, что я верный, надежный друг; несмотря на постоянные насмешки, вы глубоко уверены в моей преданности. Я без труда принес себя в жертву, однако сердце мое страдает от печального зрелища. Позвольте же получить ему и дать утешение: уйдите!
В этот раз слово прозвучало с такой горькой и повелительной интонацией, что, казалось, подчиниться должна была даже мадам Бек, однако она продолжала стоять словно каменное изваяние и смотреть все тем же неумолимым, жестким взглядом. Даже разомкнула губы, чтобы сказать что-то еще, и сказала бы, если бы в этот миг лицо месье Поля не вспыхнуло новым гневом. Не знаю, что именно он сделал: движение выглядело вовсе не грубым, а, напротив, необыкновенно галантным. Почти не прикоснувшись к даме, профессор просто подал руку, однако, словно подхваченная ветром, та моментально выбежала из комнаты. Дверь тут же закрылась.
Настроение мгновенно изменилось. Месье Поль с улыбкой велел мне вытереть глаза и терпеливо, лишь изредка бросая утешительные слова, дождался, пока стихнут рыдания. Вскоре я снова сидела рядом с ним, владея собой: не в отчаянии и пока еще не в одиночестве, не лишенная любви и надежды, не уставшая от жизни и не призывавшая смерть.
– Потеря друга привела вас в отчаяние? – спросил профессор.
– Меня убивало забвение, месье, – ответила я. – Все эти ужасные дни я не слышала от вас ни единого слова и страдала от опасения, что уедете, не попрощавшись!
– Должен ли я повторить то, что сказал Модесте Бек? Вы меня не знаете? Должен ли проявить и доказать свой характер? Вам нужно свидетельство верной дружбы? Без твердой уверенности ваша ладонь не останется в моей ладони, а ваша рука не коснется моего плеча, как надежной опоры? Отлично. Доказательство готово. Я пришел, чтобы оправдаться.