– Говорите что угодно: объясняйте, доказывайте, – теперь я уже могу слушать.
– Тогда прежде всего придется преодолеть вместе со мной немалое расстояние. Я пришел специально, чтобы забрать вас отсюда.
Без единого вопроса, сомнения или тени возражения я снова надела и завязала шляпу.
Месье Эммануэль повел меня по бульварам: несколько раз мы останавливались, садились на расставленные в тени лип скамейки. Он не спрашивал, устала ли я: просто смотрел и делал выводы.
– Какие ужасные дни! – повторил сказанное мной профессор, копируя мои интонации и акцент, словно хотел дать понять, что, как бы хорошо я ни писала на его языке, говорить безупречно никогда не научусь. – Все эти ужасные дни я ни на миг о вас не забывал. Преданные женщины ошибаются, считая себя единственными верными созданиями на свете. До недавнего времени я и сам не смел надеяться, что внушу кому-то глубокое постоянное чувство, но… взгляните на меня.
Я подняла счастливые глаза. Да, в эту минуту они и правда были счастливыми, ибо отражали состояние сердца.
– Все верно, – заключил месье Поль после краткого изучения. – Текст ясен. Преданность начертала его своим железным пером. Процесс записи оказался болезненным?
– Мучительно болезненным, – честно призналась я. – Уберите эту властную руку, месье: больше нет сил терпеть.
– Elle est tout pâle[355], – проговорил он, обращаясь к самому себе. – Cette figure-là me fait mal[356].
– Ах! Неприятно смотреть?
Слова вырвались сами собой, поскольку меня постоянно преследовал страх внешней непривлекательности, и сейчас этот страх проявился особенно настойчиво.
Лицо месье Поля на миг застыло, фиалковые глаза под густыми испанскими ресницами заблестели влагой. Он вздрогнул и проговорил:
– Пойдемте дальше.
– Очень раздражаю вас своим видом? – отважилась повторить я: в эту минуту вопрос казался жизненно важным.
Месье Поль остановился и ответил коротко, со свойственной ему энергией. Ответ мгновенно подчинил, заставил умолкнуть, но в то же время принес глубокую радость и давно забытое спокойствие. С этой минуты я больше не сомневалась, какой меня видит тот, чье мнение определяет судьбу. А какой видит остальной мир… разве не все равно? Является ли подчеркнутое внимание к собственной внешности проявлением слабости? Боюсь, что так. Боюсь, что проявляла постыдную слабость. Однако в эту минуту подчинялась иному импульсу. Должна признаться, что больше всего на свете боялась разочаровать месье Поля и очень хотела его порадовать – хотя бы немного.
Куда мы шли, я не понимала. Путь был долгим, однако показался коротким. Дорога вела по живописным окрестностям, стояла чудесная погода. Месье Эммануэль говорил о предстоящем путешествии, о том, что собирается вернуться через три года, что по возвращении из Гваделупы надеется на полное освобождение от всех обязательств, а потом спросил, что я намерена делать в его отсутствие, и напомнил о моих планах организовать собственную школу. Не передумала ли?
Я ответила, что ни в малейшей степени не отказалась от идеи: напротив, делаю все, чтобы ее реализовать.
– Не хочу оставлять вас на рю Фоссет. Боюсь, что там будете скучать, страдать от одиночества, горевать…
Все это было чистой правдой, однако я заверила его, что постараюсь держаться как можно более стойко.
– И все же, – тихо продолжил месье Поль, – есть и еще одно возражение против вашей нынешней обители. Хотелось бы время от времени писать и сохранять уверенность в точной и безопасной доставке писем, а на рю Фоссет… Короче говоря, наша католическая дисциплина – хотя вполне оправданная и целесообразная – в некоторых обстоятельствах способна привести к злоупотреблениям и даже вредительству.
– Но если вы напишете, – возразила я, – письмо все равно попадет в мои руки, пусть и не сразу. Никто не сможет скрыть его от меня. Я протестантка, месье, и не потерплю унизительной слежки. Ни за что!
– Doucement, doucement[357], – успокоил меня он. – Придумаем какой-нибудь хитрый план, используем свои средства. Не волнуйтесь, все уладим.
Мы, возвращаясь с дальней прогулки, вошли в небольшое предместье с маленькими, прямо-таки кукольными, симпатичными домиками, и Поль поднялся на крыльцо аккуратного строения.
– Сюда.
Он не постучал, а достал из кармана ключ и отпер белую дверь. Я вошла, он – следом, закрыл дверь и повернул в замке ключ. Слуг видно не было. Небольшой, как все в этом доме, вестибюль, радовал чистотой и свежей краской. Коридор завершался увитым виноградной лозой французским окном. Ничто не нарушало умиротворенной тишины.
Распахнув внутреннюю дверь, месье Поль пригласил в салон, или гостиную – совсем крошечную, но очень уютную, с аккуратными нежно-розовыми стенами, натертым воском полом и светлым ковром в центре. Небольшой круглый стол блестел лаком, составляя конкуренцию зеркалу над камином. Мебель тоже была миниатюрной: не диван, а диванчик; шифоньерчик, приоткрытые дверцы которого демонстрировали полки с посудой; французские напольные часы, лампа, статуэтки из китайского фарфора. Нишу окна занимала зеленая подставка с тремя зелеными горшками, в каждом из которых буйно цвело неведомое растение. В одном из углов притаился круглый столик на одной ножке, на мраморной поверхности которого стояла шкатулка для рукоделия, а рядом, в вазочке, благоухали фиалки. В открытое окно залетал ветерок, наполняя комнату свежестью.
– Какое чудесное место! – воскликнула я горячо, и месье Поль улыбнулся, обрадованный моим искренним восхищением.
– Наверное, следовало подождать хозяев? – сказала я шепотом, не решаясь нарушить глубокую тишину, но он возразил:
– Сначала заглянем в другие уголки этой скорлупки.
– А это нормально – ходить по всему дому?
– Да, вполне, – невозмутимо пожал он плечами.
Месье Поль пошел первым: показал крошечную кухню с печкой и плитой, с немногочисленной, но сияющей чистотой медной утварью, столом и двумя стульями. В небольшом буфете обнаружился необходимый набор фаянсовой посуды.
– В гостиной есть кофейный сервиз, – пояснил месье Поль, заметив, что я с интересом рассматриваю шесть глубоких бело-зеленых тарелок, четыре блюда, чашки и кружки в тон.
Поднявшись по узкой свежепокрашенной лестнице, я отважилась заглянуть в две крошечные спальни, совершенно очаровательные, после чего месье Поль предложил вернуться вниз и, остановившись перед внушительной закрытой дверью, извлек из кармана второй ключ, вставил в замочную скважину, повернул и, пропустив меня вперед, с видом факира распахнул дверь.
– Voici![358]
Я увидела просторную комнату – безукоризненно чистую, хотя по сравнению с другими помещениями показавшуюся мне пустой. На голом, тщательно выскобленном полу стояли два ряда зеленых парт и скамеек. Проход между ними вел к подиуму с учительским столом, стулом и школьной доской на стене, на боковой стене висели две карты, на окнах цвели неприхотливые растения. Иными словами, я оказалась в миниатюрном классе – аккуратном, чистом, готовом к работе – и поинтересовалась:
– Значит, это школа? Кто ее содержит? Ни разу не слышала, что в этом предместье есть учебное заведение.
– Не согласитесь ли взять несколько проспектов и распространить от имени моей подруги? – спросил месье Поль, доставая из кармана сюртука стопку карточек и отдавая мне.
Я взяла их и прочитала красиво напечатанное объявление:
Что же я сказала месье Эммануэлю?
Некоторые жизненные ситуации с трудом поддаются воспоминанию: яркие моменты, критические события, впечатления, радость, горе при попытке восстановить их в сознании путаются и сливаются подобно спицам быстро крутящегося колеса.
Вспомнить собственные мысли и слова, сказанные в течение последовавших за открытием десяти минут могу не яснее, чем первый год своей жизни. Первое, что осталось в сознании, это торопливая череда вопросов:
– Неужели все это сделали вы, месье Поль? Это ваш дом? Вы его обставили? И заказали объявления? Для меня? Я директриса? Или есть какая-то другая Люси Сноу? Объясните, скажите хоть что-нибудь!
А он молчал, молчал и улыбался – как сейчас ясно вижу счастливое лицо, ясный взгляд сверху вниз.
– Разве такое возможно? Скажите же, мне необходимо знать все! – не унималась я.
Пачка карточек рассыпалась по полу, и он протянул руку, но я, забыв обо всем на свете, тут же крепко сжала его ладонь.
– А вы сказали, что за все эти ужасные дни я ни разу о вас не вспомнил, – заговорил наконец месье Поль. – Бедный старик Эммануэль! Вот какую благодарность получил он за то, что три недели подряд бегал от маляра к мебельщику, от столяра к уборщице, чтобы успеть подготовить новый дом для Люси.
Я не понимала, что делаю: то гладила мягкий бархат обшлага, то саму руку. Покорили его щедрая предусмотрительность, забота и молчаливая, деятельная, активная доброта: проявление неусыпного интереса снизошло подобно небесному благословению, – но больше всего поразил (не побоюсь это признать) нежный взгляд, полный любви. Впрочем, вихрь чувств не помешал задуматься о практической стороне дела, и, воскликнула:
– Сколько хлопот! И сколько денег! У вас были накопления, месье Поль?
– О, деньги, деньги! – рассмеялся профессор. – Множество учебных заведений, где я работал, позволило скопить значительную сумму, вот я и решил потратить часть на подарок самому себе. Мне здесь очень нравится. В последнее время я день и ночь мечтал об этом счастливом часе, а к вам не приходил, потому что не хотел опережать события: как известно, сдержанность не относится к числу моих многочисленных добродетелей. Если бы оказался в вашей власти, вы сразу начали бы задавать вопросы, и не только словами, но и взглядами: «Где были, месье Поль? Чем занимались? В чем заключается ваш секрет?» Под напором перекрестного допроса первая и последняя тайна продержалась бы недолго. А теперь можете жить здесь и заниматься своей собственной школой. Прекрасное занятие на время моего отсутствия. Будете иногда обо мне думать, хранить для меня собственное здоровье и благополучие, а когда вернусь…