Месье Поль умолк.
Я пообещала исполнить все наставления, дала слово работать с полной ответственностью и искренне заверила:
– Стану вашим прилежным подмастерьем, так что, когда вернетесь, получите точный, исчерпывающий отчет. Вы слишком добры, месье!
Не хватало достойных слов, чтобы откровенно выразить нахлынувшие чувства. Жесткая, неподатливая, холодная словно лед речь ломалась и распадалась от чрезмерных усилий, и все же благодетель внимательно меня слушал. Когда он поднял руку, бережно погладил по волосам, легонько коснулся щеки, я поймала ладонь и благодарно прижала к губам. Отныне он стал моим повелителем, и рука эта обладала королевской щедростью. Радость и чувство долга воплотились в сумбурном, сбивчивом выражении почтения и признательности.
День подходил к завершению, на тихое предместье медленно опускался вечер. Месье Поль воззвал к моему гостеприимству: поскольку с раннего утра занимался делами, устал и проголодался, потребовал подать горячий шоколад в своем очаровательном белом с золотом китайском сервизе, – а сам отлучился на некоторое время, чтобы заказать в ресторане необходимую еду. После того как вернулся, он вынес на балкон за французским окном, в тень виноградной лозы, круглый столик и два стула. С какой застенчивой радостью принялась я за исполнение обязанностей хозяйки, подавая закуски и ухаживая за дорогим гостем!
Балкон выходил во двор. Нас окружали сады предместья, а дальше простирались поля. Чистый, мягкий, свежий воздух дарил силы. Над тополями, лаврами, кипарисами и розами поднялась такая безмятежная, прелестная луна, что сердце затрепетало от ее улыбки. Позавидовав сиянию, первая звезда послала напоенный чистой любовью луч. В соседнем большом саду журчал фонтан, и сквозь заросли можно было рассмотреть склонившуюся над играющей водой бледную мраморную статую.
Мы с месье Полем беседовали, и голос его звучал так красиво и так мелодично, что сливался с серебряным шепотом, плеском, музыкальными вздохами, уговорами легкого ветерка, фонтана и листвы в единой гармонии.
Счастливый час, не уходи! Сложи крылья, пригладь оперенье, склони ко мне небесное чело! Белый ангел! Сохрани свой свет, оставь его отражение для грядущих туч, передай радость жизни в наследство тому времени, которое нуждается в утешительном тепле воспоминаний!
Еда наша была простой: горячий шоколад, булочки, тарелка свежей вишни и клубники на зеленых листьях. Оба мы любили легкую пищу, и я, с невыразимым восторгом ухаживая за месье Полем, между делом спросила, знают ли о его свершении отец Силас и мадам Бек.
– Дорогая, о том, что я сделал, не знает никто, кроме нас двоих: чистая радость больше никому не принадлежит, никем не разделена и не осквернена. Честно говоря, не хотелось разглашать свое намерение. В сохранении тайны заключалась особая прелесть. – Месье Поль улыбнулся. – К тому же хотелось доказать мисс Люси, что я все-таки умею молчать, когда надо. Как часто она укоряла меня в недостатке достойной сдержанности и разумной осторожности! Как часто насмехалась, называя все мои тайны секретами Полишинеля!
В снисходительных словах заключалось немало правды: я действительно не жалела его, критикуя как по этому поводу, так и по любым другим – на мой взгляд, достойным критики. Благородный, великодушный, милый, не лишенный слабостей и недостатков человек! Вы заслуживали откровенности и всегда слышали самое честное мнение.
Продолжая расспросы, я захотела выяснить, кому принадлежал дом, кто был моим хозяином, какова арендная плата, и немедленно получила подробный ответ в письменном виде. Месье Поль все предусмотрел и подготовил необходимые документы.
Как я подозревала, дом он не купил, ибо не был склонен к владению недвижимостью: способность к накоплению и сохранению обошла его стороной. Он мог что-то получить, но не сберечь, а потому нуждался в казначее. Оказалось, что дом был арендован у жителя Нижнего города – состоятельного бюргера, как пояснил месье Поль, тут же удивив уточнением:
– Кстати, у вашего друга, мисс Люси; человека, глубоко вас уважающего.
Я с радостью узнала, что дом принадлежит месье Мире – тому самому вспыльчивому, но доброму книгопродавцу, который так любезно усадил меня в парке достопамятной ночью. Выяснилось, что почтенный купец владел в этом предместье несколькими зданиями и требовал умеренную плату: вдвое меньше той, какую назначили бы хозяева подобной недвижимости, расположенной ближе к центру Виллета.
– К тому же, – добавил месье Поль, – даже если удача вам не улыбнется, во что я не верю, то смогу утешиться тем, что вы в хороших руках. Месье Мире лишнего не попросит. Сумму за первый год вы уже накопили, а дальше положитесь на Бога и собственные силы. Но каким образом вы намерены привлечь учениц?
– Нужно распространить проспекты.
– Верно! Чтобы не терять времени, один я вчера отдал месье Мире. Не станете возражать против трех маленьких представительниц буржуазии, его дочек? Они к вашим услугам.
– Месье, вы ничего не забыли. Удивительно! Возражать? Еще чего! Не мечтаю, что на первых порах в мою маленькую дневную школу запишутся аристократки: не расстроюсь, если они вообще не появятся, – а учить дочерей месье Мире – большая честь.
– Кроме них, – продолжил месье Поль, – есть и еще одна ученица, готовая ежедневно приезжать для занятий английским языком. Она богата и будет хорошо платить. Говорю о своей крестнице и подопечной Жюстин Мари Совер.
Что прозвучало в этом имени, в трех коротких словах? До этого мгновения я слушала с искренней радостью и отвечала с живой готовностью, но теперь превратилась в камень, лишилась дара речи. Скрыть впечатление было невозможно, да я и не пыталась.
– Что случилось? – встревожился месье Поль.
– Ничего.
– Как это ничего! Вы сразу побледнели, будто внезапно стало плохо. Скажите же, в чем дело!
Ответить я не смогла.
Он придвинул стул и начал мягко, без раздражения уговаривать признаться, сказать хотя бы слово, однако я хранила ледяное молчание. Терпение его казалось бесконечным.
– Жюстин Мари – хорошая девушка, – пояснил месье Поль спокойно. – Послушная и любезная, хотя и не очень сообразительная. Вам она понравится.
– Думаю, ей не следует сюда приходить, – выдавила я наконец.
– Намерены и вредь говорить загадками? Разве вы ее знаете? Ну вот, опять побледнели, как эта статуя. Доверьтесь Полю Карлосу, откройте свою печаль.
Стул коснулся моего стула, а рука настойчиво развернула меня к нему лицом.
– Вы знаете Жюстин Мари? – повторил месье Эммануэль.
Слетевшее с его губ имя окончательно меня сразило, но не опрокинуло навзничь, а, напротив, безотчетно возбудило, горячей волной промчавшись по жилам: напомнило не только час острой боли, но и долгие дни и ночи мучительной тоски. Как бы близко ни сидел сейчас этот человек, как бы тесно ни переплел свою жизнь с моей, насколько глубоко ни завладел бы умом и сердцем, любое напоминание о возможной сопернице могло встретить только одну реакцию: отчаянное горе, скрыть которое не под силу ни искреннему взгляду, ни правдивому языку.
– Хочу кое-что рассказать, – произнесла я с трудом. – Нет, не так: должна рассказать все.
– Так говорите же, Люси, говорите! Кто готов оценить вас по достоинству, если не я? Кто ваш друг, если не Эммануэль? Слушаю!
Не испытывая недостатка в словах, я поведала о недавнем открытии, но говорила торопливо, едва успевая за потоком мыслей. Вернувшись к проведенной в парке ночи, упомянула о добавленном в напиток снадобье и объяснила, почему и зачем его подсыпали; рассказала, как «успокоительное» средство лишило покоя и сна, выгнало из спальни лихорадочным стремлением скоротать горькие часы на свежем воздухе, на траве, возле глубокой тихой воды, описала праздничный парк: веселую толпу, маски, музыку, фонари, факелы, далекие выстрелы пушек и колокольный звон, – не поскупившись на подробности и заметив, что, увидев его на холме, больше не смогла отвести глаз, наблюдала, слушала, запоминала и делала выводы. Вся история – от начала и до конца – предстала перед месье Полем в правдивой, не приукрашенной умолчанием горечи.
Он не прерывал, а помогал и поддерживал жестами, улыбками, краткими восклицаниями и, примерно в середине повествования сжал мои ладони и с особым выражением заглянул в глаза. Он не стремился меня успокоить, не пытался заставить замолчать, позабыв о собственной теории подавления, к которой обращался, когда я нарушала границы дозволенного. Полагаю, я заслуживала сурового порицания, но часто ли мы получаем по заслугам? Думаю, была достойна наказания, однако Поль Эммануэль проявил снисходительность. Возмутительно, неразумно и эгоистично я запретила Жюстин Мари приближаться к своему порогу, но он лишь восторженно улыбался. До этой минуты я не подозревала, что способна безотчетно поддаться ревности и вести себя высокомерно, грубо, оскорбительно, но он принял меня в благородное сердце такой, какой увидел: со всеми ошибками и недостатками, – а в миг крайнего смятения утешил короткими словами, которые по сей день живут в душе:
– Люси, примите мою любовь. Разделите со мной жизнь. Станьте самой дорогой, единственной на свете.
На рю Фоссет мы возвращались в лунном сиянии. Такая луна восходит только над раем, проникая в тенистые кущи и скользя по тропе божественной, безымянной сущности. Один раз в жизни избранным мужчинам и женщинам позволено вернуться к первым непорочным дням наших великих прародителей, отведать вкус росы священного утра, искупаться в рассветных лучах.
По пути я услышала, что Жюстин Мари Совер с детства пользовалась отеческой любовью месье Поля и с согласия и благословения опекуна вот уже несколько месяцев была обручена с молодым богатым немецким купцом по имени Генрих Мюллер; свадьба планировалась в конце года. Некоторые из родственников и знакомых месье Эммануэля хотели, чтобы он на ней женился, чтобы сохранить богатство в семье, однако сам он считал идею отвратительной и недопустимой.