– Вон там! – невольно воскликнула я.
– Где? – быстро уточнил доктор и энергично шагнул ближе. – Что такое?
– Это повторилось: оттуда помахали платком и что-то бросили. – Я показала на окно, теперь уже закрытое и лицемерно пустое.
– Бегите сейчас же, поднимите и принесите! – поспешно приказал доктор Джон и добавил: – На вас никто не обратит внимания, а меня сразу заметят.
Я повиновалась и после недолгих поисков, обнаружив на нижней ветке куста сложенный листок бумаги, схватила его и принесла доктору. Думаю, в этот раз меня не заметила даже Розин.
Не прочитав и даже не развернув записку, он разорвал листок на мелкие кусочки и строго произнес:
– Помните, что здесь нет и тени ее вины.
– Чьей вины? – уточнила я. – О ком вы говорите?
– Значит, до сих пор ничего не знаете?
– Абсолютно ничего.
– И даже не догадываетесь?
– Ничуть.
– Будь я знаком с вами ближе, рискнул бы довериться, тем самым заручившись вашей заботой о существе сколь невинном и прекрасном, столь же неопытном.
– В качестве дуэньи? – спросила я.
– Да, – рассеянно ответил доктор Джон и задумчиво добавил, впервые внимательно посмотрев мне в лицо в надежде встретить выражение сочувствия, которое позволило бы доверить моей опеке некое эфемерное создание, против которого строят козни темные силы: – Какие капканы ее окружают!
Я не испытывала особого стремления к наблюдению за эфемерными созданиями, но вспомнила, что в долгу перед доктором за проявленное внимание, поэтому если могла чем-то помочь, то не имела права отказывать, а чем именно и как – решать не мне. Подавив внутреннее сопротивление, я заверила его, что готова сделать все возможное.
– Я заинтересован исключительно как наблюдатель, – подчеркнул доктор с восхитительной, как мне показалось, скромностью. – Мне довелось быть знакомым с довольно беспринципным человеком, который уже дважды нарушал святость вашей обители (встретились в светском обществе). Казалось бы, изысканное превосходство и внутреннее изящество молодой особы должны были раз и навсегда пресечь любую дерзость, но, к сожалению, это не так, поэтому я готов защищать невинное простодушное создание от возможного зла. Сам я ничего сделать не могу, потому что не смею к ней приблизиться.
– Что же, готова помочь вам в этом благородном деле, – заверила я. – Только скажите, как именно.
Мысленно представив всех обитательниц заведения, я попыталась определить, кто же это сокровище, и решила, что, должно быть, речь идет о мадам Бек: лишь она одна превосходит всех нас. Вот только что касается неопытности, отсутствия подозрительности и прочего, то на этот счет доктору Джону не следует заблуждаться. Но если уж ему так хочется думать, то противоречить я не собираюсь: пусть верит в светлый образ, пусть его ангел остается ангелом.
– Просто обозначьте объект моей заботы, – продолжила я серьезно, но мысленно усмехнулась: неужели придется опекать саму мадам Бек или одну из ее учениц?
Надо сказать, доктор Джон, обладавший тонкой душевной организацией, сразу обнаружил то, что для более грубого сознания прошло бы незамеченным, а именно: я слегка над ним потешаюсь. Покраснев и с неловкой полуулыбкой отвернувшись, он взял шляпу, собираясь уйти. Сердце мое дрогнуло, и я заверила поспешно:
– Непременно вам помогу: сделаю все, что пожелаете. Буду оберегать вашего ангела, неустанно о нем заботиться, если скажете, кто это.
– Но вы и сами должны знать, – сказал он едва слышно. – Она сама безупречность, доброта, к тому же красавица! Невозможно, чтобы в одном доме была еще одна волшебная фея. Речь, конечно же…
Договорить он не успел: ручка двери комнаты мадам Бек, открывавшейся в детскую, неожиданно щелкнула, как будто державшая ее рука слегка дернулась, и послышался сдавленный звук неудержимого чихания. Подобные маленькие неприятности порой случаются с каждым из нас. Оказалось, что мадам вовсе не покинула наблюдательный пост, а, тихо вернувшись домой, на цыпочках пробралась наверх и притаилась в своей комнате. Если бы не эта неприятность, то узнала бы все не только я, но и она. Однако что случилось, то случилось: пока он стоял с ошеломленным видом, мадам Бек распахнула дверь и вошла в комнату быстро, собранно, но в то же время спокойно. Любому, кто не был знаком с местными обычаями, и в голову бы не пришло, что по меньшей мере десять минут она стояла, прижав ухо к замочной скважине. Демонстративно чихнув, мадам заявила, что enrhumée[106], и пустилась в подробный рассказ о cources en fiacre[107].
Колокол возвестил начало вечерней молитвы, и я удалилась, оставив директрису наедине с доктором.
Глава XIVИменины мадам Бек
Как только Жоржетта выздоровела, мадам отправила ее в деревню, что очень опечалило меня: я успела полюбить малышку, – но жаловаться не имела права, так как обитала в доме, где жизнь кипела и вполне можно было найти себе компанию. Каждая из учительниц уже попыталась со мной подружиться, но, испытав всех, я предпочла одиночество. Одна была хоть и честной, но не склонной к свободе мысли и тонкости чувств, к тому же эгоистка. Вторая, парижанка, чрезвычайно изысканная, оказалась глубоко порочной – без веры, без принципов, без привязанностей. Проникнув под оболочку внешней воспитанности, я обнаружила грязную болотную жижу. Дамочка обожала подарки, и в этом отношении третья учительница – во всем остальном совершенно безликая и незначительная – мало от нее отличалась, разве что обладала и другим отличительным свойством – алчностью. Ею правила любовь к деньгам ради самих денег. Вид золотой монеты придавал глазам особый, ни с чем не сравнимый зеленый блеск. Однажды, в качестве знака особого расположения, она пригласила меня к себе, открыла секретную дверцу и показала свои сокровища – целую гору пятифранковых монет – примерно пятнадцать гиней. Это были ее сбережения, которые она тщательно охраняла, как птица гнездо, куда отложила яйца, и, заглянув ко мне, рассуждала о них с упорным слабоумием влюбленности, весьма странным для особы, которой еще нет и двадцати пяти лет.
Парижанка, в отличие от нее, была расточительна и ветрена (во всяком случае, по образу мыслей). Второе качество показало свою змеиную голову лишь однажды, да и то очень осторожно. Судя по этому проявлению, рептилия принадлежала к странному виду, новизна которого подстегнула мое любопытство. Если бы змея появилась открыто, возможно, я сохранила бы философскую отстраненность и хладнокровно рассмотрела длинное гибкое тело от раздвоенного языка до кончика чешуйчатого хвоста, однако она всего-навсего прошелестела страницами плохого романа, наткнулась на поспешное и опрометчивое проявление гнева, замерла, а потом с шипением уползла, с того дня люто меня возненавидев.
Парижанка не вылезала из долгов, поскольку без меры тратила деньги не только на наряды, но и на духи, косметику, сладости, и жила от жалованья до жалованья. Какое холодное, бессердечное эпикурейство проявляла она в подобных вопросах! Вижу ее как сейчас: худая – едва ли не тощая, с узким землистого цвета лицом, тонкими, плотно сжатыми губами, тяжелым выступающим подбородком, широко открытыми, но холодными глазами, излучавшими свет корыстной страсти. Она смертельно ненавидела работу, а любила то, что называла удовольствием: вялое, бесцельное, тупое времяпрепровождение.
Мадам Бек прекрасно знала характер этой особы. Однажды она заговорила со мной о ней со странной смесью проницательности, безразличия и антипатии, и я спросила, почему она держит ее в своем заведении. Мадам Бек ответила просто: потому что это соответствует интересам заведения, – и указала на факт, который я уже и сама заметила: мадемуазель Сен-Пьер обладает уникальным, несравненным умением держать недисциплинированных учениц в узде. Ее сопровождала и окружала леденящая аура: без взрыва страсти, шума или насилия она вводила класс в оцепенение точно так же, как в безветренную погоду неподвижный морозный воздух обездвиживает бурлящий ручей. В смысле общения или знаний учительница приносила мало пользы, однако с точки зрения строгого наблюдения и исполнения правил представляла собой бесценную находку.
«Je sais bien qu’elle n’a pas de principes, ni, peut-être, de mоеures»[108], – искренне призналась тогда мадам, а спустя мгновение философски добавила: – Son maintien en classe est toujours convenable et rempli même d’une certane dignité: c’est tout ce qu’il faut. Ni les élèves ni les parents ne regardent plus loin; ni, par conséquent, moi non plus[109].
Школа представляла собой странный мир: беззаботный, шумный и замкнутый, где цепи старательно прикрывались цветами и во всем чувствовалось тонкое присутствие католицизма. Значительная так называемая «чувственная свобода» допускалась в качестве противовеса ревнивому духовному ограничению. Ум содержался в рабстве, но чтобы предотвратить нежелательные размышления на эту тему, максимально использовался каждый повод для физической активности. Здесь, как и повсюду, святая церковь стремилась воспитать своих чад крепкими телом и слабыми душой, то есть упитанными, румяными, здоровыми, радостными, невежественными, бездумными, нелюбознательными. «Ешьте, пейте и живите! – провозглашает католическая доктрина. – Заботьтесь о своих телах, а души доверьте мне. Я их вылечу и направлю по верному пути, обеспечу им дальнейшую судьбу». В этой сделке каждый истинный католик мнит себя победителем. Люцифер предлагает те же условия: «Всю эту мощь и ее славу дарую я тебе, ибо послана она мне и тому, кому передам ее. Если станешь поклоняться мне, обретешь все!»
В это время – в цветущем сиянии лета – заведение мадам Бек превратилось в такое веселое место, каким вообще способна стать школа. Двустворчатые двери и окна с утра до вечера стояли распахнутыми настежь. Атмосфера наполнилась солнечным светом. Облака уплыли далеко за море и, несомненно, собрались вокруг таких островов, как Англия – милая земля туманов, решительно покинув более сухой континент. Мы больше жили в саду, чем под крышей: уроки проводились в большой беседке, здесь же проходили трапезы и, более того, постоянно присутствовал почти узаконивший свободу дух праздничных приготовлений. До долгих осенних каникул оставалось всего два месяца, но прежде ожидался великий день, важная церемония – не что иное, как праздник в честь именин мадам Бек.