Сама директриса держалась в стороне, не проявляя ни малейшего интереса к подготовке торжества, проведение которого было возложено на мадемуазель Сен-Пьер. Разумеется, она не знала и не догадывалась, что каждый год вся школа сдавала деньги на приобретение дорогого подарка. Тактичный читатель, конечно, оставит без внимания ежегодные краткие секретные консультации в комнате мадам.
«Что желаете получить на сей раз?» – вежливо осведомлялась парижская помощница. – «О, перестаньте! Ни к чему все это! Пусть бедные дети сохранят свои франки», – скромно и великодушно отвечала директриса.
Мадемуазель Сен-Пьер прекрасно знала повадки мадам, а выражение bonté[110] на ее лице называла не иначе как des grimaces[111] и даже не притворялась, что верит ей, поэтому холодно торопила: «Vite![112] Назовите, что это будет: ювелирное изделие или фарфор, галантерея или серебро».
«Eh bien! Deux ou trois cuillers, et autant de fourchettes en argent»[113].
(В результате мадам получала красивый футляр со столовым серебром стоимостью триста франков.)
В праздничную программу входило: вручение подарка; легкая закуска в саду; драматическое представление (силами учениц и учителей); танцы и ужин. Хорошо помню, что день прошел великолепно. Мадемуазель Сен-Пьер отлично разбиралась в подобных вопросах и умела прекрасно организовать не только подготовку, но и проведение торжества.
Кульминацией праздника стала, конечно, пьеса, потребовавшая целого месяца упорной подготовки. Выбор актеров предполагал глубокие познания и скрупулезность. До того как приступить к утомительным репетициям, было проведено множество уроков дикции и занятий по технике движения. Разумеется, одной лишь Сен-Пьер здесь не обошлось: потребовались дополнительные творческие способности, навыки и умения. И здесь оказал неоценимую помощь месье Поль Эммануэль – профессор литературы. Мне не довелось присутствовать на его уроках, но я часто видела, как наставник пересекал квадратный холл между жилым зданием и школой. Теплыми вечерами его лекции доносились из открытых окон и дверей класса, а имя фигурировало в долетавших со всех сторон анекдотах. Так, мисс Джиневра Фэншо, выбранная для исполнения главной роли, любила, скрашивая мне значительную часть досуга, оживлять речь частыми повторениями его высказываний и упоминаниями о его действиях. Она отзывалась о профессоре с отвратительной прямотой и притворялась, что до истерики пугается звука его шагов или голоса. Это был невысокий смуглый джентльмен, язвительный и суровый, который даже мне казался весьма неприятным: коротко стриженные черные волосы, землистое лицо с широким лбом, впалыми щеками, тонкими подвижными ноздрями, пристальным взглядом и суетливыми манерами. Он не отличался уравновешенным характером, часто раздражался и на репетициях яростно отчитывал своих нерадивых подчиненных, а порой обрушивался на новоиспеченных самодеятельных актрис со страстным осуждением их фальшивого восприятия, холодных эмоций, слабого воплощения. «Ecoutez!»[114] – разносился по зданию подобно звуку трубы его голос. Когда же ему пыталась подражать маленькая фальшивая дудочка Джиневры, Матильды или Бланш, сразу становилось понятно, почему это робкое эхо вызывает презрительный стон или яростно-гневное шипение.
– Vous n’êtes donc que des poupées![115] – гремел он. – Vous n’avez pas de passions – vous autres. Vous ne sentez donc rien? Votre chair est de neige, votre sang de glace! Moi, je veux que tout cela s’allume, qu’il ait une vie, une âme![116]
Тщетный пыл! И когда наконец месье Поль понял, что старается напрасно, то решительно отказался от дальнейших попыток. Прежде он разучивал с ними великую трагедию, теперь же разорвал ее на мелкие клочки, а на следующий день принес маленький комический пустячок. На это ученицы взглянули более благосклонно, и профессору удалось быстро вбить текст в их красивые, тщательно причесанные головы.
Мадемуазель Сен-Пьер неизменно присутствовала на уроках месье Эммануэля. Как мне сообщили, ее изысканные манеры, пристальное внимание, тактичность и учтивость произвели на джентльмена весьма благоприятное впечатление. Она действительно обладала искусством на некоторое время понравиться, если хотела, но симпатия не сохранялась надолго: уже через час высыхала подобно росе, исчезала подобно невесомой паутине.
День накануне торжества был столь же праздничным, как и само событие: в доме царила веселая суета, убирались и украшались классные комнаты. Тихая, стремящаяся к уединению душа не могла найти покоя ни внизу, ни наверху, так что мне не оставалось ничего иного, кроме как удалиться в сад. Весь день я бродила по аллеям или сидела, греясь на солнышке, находя приют среди деревьев, а собеседника – в собственных мыслях. Хорошо помню, что в тот день вряд ли обменялась с кем-то больше чем парой фраз, однако одиноко себя вовсе не чувствовала, скорее наоборот: радовалась спокойствию. Стороннему наблюдателю вполне хватило бы короткой прогулки по школе, чтобы заметить и оценить грандиозные перемены: появление артистического фойе, комнаты для переодевания и небольшой сцены с декорациями. Месье Поль Эммануэль в сотрудничестве с мадемуазель Сен-Пьер умело управлял веселой, энергичной компанией учениц, чей энтузиазм разделяла и Джиневра Фэншо.
И вот настал великий день. С раннего утра и до самого вечера солнце жарило так, что все двери и окна были распахнуты настежь, и это придавало существованию приятный оттенок летней свободы. Действительно, полная раскованность стала главным настроением дня. Учительницы и ученицы спустились к завтраку в халатах и папильотках: предвкушая avec délices[117] вечерний туалет, наслаждались возможностью провести утро в роскоши неаккуратности. Так члены городского совета постятся, готовясь к предстоящему пиру. Около девяти утра явилось важное должностное лицо – coiffeur[118]. Страшно сказать: маэстро обосновался в часовне и там, в присутствии кропильницы, свечей и распятия, торжественно исполнил таинство своего искусства. Девушки по очереди попадали ему в руки, а выходили в мир с гладкими, как раковины, прическами, пересеченными безупречно ровными белыми линиями и оплетенными сияющими, словно лакированными венками греческих кос. Я дождалась своей очереди, а когда в конце процедуры обратилась за советом к зеркалу, то не поверила своим глазам. Щедрый поток волнистых каштановых локонов изумил. Не веря, что все это богатство действительно принадлежит мне, я несколько раз дернула себя за волосы и только тогда успокоилась. Парикмахер оказался первоклассным мастером своего дела и настоящим художником: творил шедевры из посредственного материала.
Когда часовня исполнила возложенную на старинные стены обязанность, жизнь перетекла в спальню, ставшую средоточием на редкость изощренных омовений, переодеваний и украшений. Для меня навсегда осталось загадкой, каким образом обитательницы дома сумели сделать так мало, потратив на эту малость массу времени. Процедура выглядела секретной, сложной, долгой, однако привела к неожиданно простому результату. Белое муслиновое платье, голубой пояс (цвета Девы Марии), пара белых или соломенного цвета лайковых перчаток – такой предстала моему взору праздничная униформа, на достижение которой учительницы и ученицы потратили три драгоценных часа жизни. Однако следует признать, что, несмотря на простоту, результат оказался совершенным с точки зрения фасона, соответствия обстоятельствам и свежести. Прически также отличались изысканной красотой и определенным лаконичным вкусом в безупречной гармонии с полными, крепкими лабаскурскими фигурами – пожалуй, слишком плотными для более гибкого и тонкого стиля красоты. Общий эффект вполне заслуживал одобрения.
Помню, что, созерцая прозрачную снежную массу, я чувствовала себя темной точкой на залитом светом поле. Не хватало мужества надеть легкое, почти прозрачное платье, но в то же время следовало облачиться во что-то тонкое: погода и жара в комнатах не допускали плотных тканей. Пришлось обойти дюжину магазинов, пока взгляд не упал на фиолетово-серый – цвета, напоминавшего спустившийся на цветущее болото сумрачный туман, – материал вроде крепа. Моя портниха любезно приложила все свое умение, так как, по ее словам, ткань выглядела si triste, si pen voyant[119], что красота фасона приобрела особую важность. Хорошо, что она подошла к делу с творческим вниманием, ведь у меня не было никаких украшений, чтобы оживить платье, да и цветущей внешностью я не обладала.
В однообразной рутине монотонной ежедневной работы мы забываем о подобных недостатках, однако в тех особых случаях, когда красота должна сиять, наши слабости предстают во всей своей неприглядной очевидности.
И все же в неброском платье я чувствовала себя свободно и непринужденно – преимущество, которого лишил бы любой более яркий, заметный наряд. Мадам Бек поддержала мой выбор: ее платье оказалось почти таким же спокойным, как мое, только дополненным браслетом и крупной золотой брошью, усыпанной драгоценными камнями. Мы встретились на лестнице: она кивнула и одобрительно улыбнулась – хотя вряд ли потому, что я хорошо выгляжу, – подобный аспект ее не интересовал. Скорее директриса решила, что я одета convenablement, décemment[120], а la Convenence et la Décence[121] были теми самыми высшими божествами, которым мадам поклонялась. Она даже остановилась, положила мне на плечо затянутую в перчатку руку, сжимавшую вышитый и надушенный платок, и прошептала на ухо полный сарказма отзыв о других учительницах (которым только что говорила в лицо комплименты):