– Нет ничего абсурднее, чем зрелым женщинам одеваться, как пятнадцатилетние девочки. Quant à la Saint Pierre, elle a l’air d’une vielle coquette qui fait l’ingénue[122].
Одевшись по меньшей мере на два часа раньше остальных, я воспользовалась свободой и с удовольствием отправилась (нет, не в сад, где слуги расставляли длинные столы, носили стулья и расстилали скатерти для полдника на воздухе), в классы, в эти минуты пустые, тихие, прохладные и чистые. Стены были выкрашены заново, а полы отмыты до блеска и высохли. Повсюду в вазах стояли свежие цветы, сияющие чистотой огромные окна украшали выстиранные шторы.
Укрывшись в первой классной комнате, которую любила за то, что она меньше и опрятнее двух других, я достала из застекленного книжного шкафа, ключ от которого имела, показавшийся интересным том и села читать. Французское окно этого класса выходило в большую беседку, и ветки акации касались стекол, переплетаясь со стеблями пышно цветущей розы, деловито и довольно гудели пчелы. Я погрузилась в чтение. Едва ровное жужжание, обволакивающая тень, теплое одинокое спокойствие уголка начали стирать со страниц смысл, туманить зрение и увлекать на тропу задумчивости, погружая в мечты, раздался самый резкий звон дверного колокольчика, на который был способен утомленный инструмент. Вздрогнув, я невольно вернулась к действительности.
Звон не прекращался все утро: рабочие, слуги, парикмахер, портнихи приходили, уходили, возвращались и снова удалялись. Больше того, следовало ожидать, что тишина не наступит даже днем, поскольку должны были приехать в экипажах и колясках около сотни учениц экстерната. Не обещал покоя и вечер: к началу пьесы ожидался приезд родственников и друзей. В подобных обстоятельствах звонок – даже такой громкий – не представлял собой ничего особенного, и все же именно этот звук прервал мою дремоту и заставил дрогнуть колени и уронить книгу.
Я наклонилась, чтобы ее поднять, когда послышались быстрые, четкие, решительные шаги. Они стремительно пересекли вестибюль, затем зазвучали в коридоре, холле, первом отделении, втором и, наконец, в большом зале. Закрытая дверь первого класса – моего убежища – не стала препятствием и распахнулась, явив моему взору пальто и феску. Блестящие глаза сначала скользнули по комнате, а потом цепко впились в меня.
– C’est cela! Je la connais: c’est l’Anglaise. Tant pis. Toute Anglaise et, par conséquente, toute bégueule qu’elle soit – elle fera mon affaire, ou je saurai pourquoi[123].
Потом со сдержанной вежливостью (очевидно, решив, что я не уловила смысла только что прозвучавшего неучтивого бормотания) и на самом отвратительном английском, который только можно представить, обладатель пальто и фески обратился непосредственно ко мне:
– Мииисс… играть должны вы: я погибаю.
– Вам нужна помощь, месье Поль Эммануэль? – уточнила я, сразу признав наставника, пребывавшего в состоянии крайнего возбуждения.
– Должны играть. Не позволю отказаться, нахмуриться или покраснеть. Тем вечером, когда вы пришли, читал ваш череп, знаю ваши moyens[124]. Вы можете играть и должны играть.
– Но как, месье Поль? Что вы имеете в виду?
– Нельзя терять время, – продолжил профессор по-французски. – Отбросим все сомнения, все отговорки, все жеманство. Надо исполнить роль.
– В водевиле?
– В водевиле. Вы это сказали.
Сраженная ужасом, я онемела. Что задумал этот пылкий человек?
– Послушайте! – воскликнул он. – Дело будет изложено, и тогда вы ответите, да или нет. По этому ответу я буду впредь вас оценивать.
С трудом подавленная вспышка крайне раздражительной натуры окрасила внезапным румянцем щеки, превратила взгляд в пару острых стрел. Эта неблагоразумная, сентиментальная, сомневающаяся, угрюмая, притворная и, помимо всего прочего, несгибаемая натура могла с легкостью стать яростной и непримиримой. Лучшим бальзамом в данном случае служили молчание и внимание. Я приготовилась покорно слушать.
– Пьесе грозит провал, – начал он. – Луиза Вандеркелкоф заболела (во всяком случае, так утверждает ее нелепая матушка). Лично я считаю, что, если бы хотела, могла бы играть. Все дело в отсутствии доброй воли. Ей доверена роль, как вам известно – или неизвестно, не важно. Без этой роли пьеса невозможна. Осталось всего несколько часов, чтобы ее выучить. Ни одна девушка в этой школе не поймет, что к чему, и не согласится. Да, роль неинтересна и даже несимпатична, и мерзкое самолюбие – низменное качество, которого у женщин так много, – заставит их отказаться наотрез. Англичанки и лучше, и хуже остальных представительниц своего пола. Dieu sait que je les deteste comme la pest ordinairement[125], – процедил месье Поль сквозь сжатые зубы. – Обращаюсь за помощью к англичанке. Каков же ее ответ: да или нет?
Тысяча возражений потоком устремилась в мое сознание. Чужой язык, ограниченное время, появление на публике… Природные склонности в ужасе отшатнулись. Способности засомневались. Самолюбие («низменное качество») вздрогнуло. «Нет, нет, нет», – решительно отказались эти свойства моей натуры, но, взглянув на месье Поля и заметив в раздраженных, сердитых, угрожающих и проницательных глазах нечто вроде мольбы, я тихо пробормотала:
– Oui[126].
На миг каменное лицо умиротворенно смягчилось, однако месье Поль Эммануэль тут же мобилизовался и продолжил:
– Vite à l’ouvrage![127] Вот книга, вот ваша роль. Читайте!
И я начала читать. Он не хвалил, а на некоторых фразах хмурился и даже топал, но все же показывал, как надо, и я прилежно повторяла. Роль оказалась действительно отвратительной, к тому же мужской: предстояло изобразить пустоголового щеголя. Невозможно было вдохнуть в образ ни сердце, ни душу. Я возненавидела и текст, и героя. Пьеса – самый настоящий пустячок – строилась на усилиях кучки соперников завоевать благосклонность красивой кокетки. Один из поклонников по прозвищу Медведь, был человеком хорошим, благородным, но недостаточно элегантным – своего рода неотшлифованный алмаз. Другой оказался мотыльком, болтуном и изменником, и вот его-то мне и предстояло играть.
Я старалась изо всех сил, но, похоже, напрасно: это лишь провоцировало гнев месье Поля, и он едва не дымился. Вложив в работу всю душу, я стремилась превзойти себя. Полагаю, добрые намерения вызвали уважение: он даже притворился, что почти доволен.
– Ça ira![128] – воскликнул наставник бодро, а поскольку из сада донеслись голоса, а среди деревьев замелькали белые платья, добавил: – Вам надо скрыться. Чтобы выучить это, необходимо сосредоточиться. Пойдемте со мной.
Ни времени, ни сил задуматься не было, и в тот же миг я обнаружила, что стремительно, словно ураган, возношусь наверх – через две… нет, через три ступеньки, ибо этот огненный человечек инстинктивно знал все пути. Оказавшись в просторной пустой мансарде, я услышала, как закрывается дверь и поворачивается торчавший в замке ключ, который месье Поль потом положил в карман.
Мансарда представляла собой отвратительное место. Полагаю, месье Поль Эммануэль не догадывался насколько, иначе не запер бы меня там столь бесцеремонно. Сейчас, летом, здесь было жарко, как в Африке, а зимой холодно, как в Гренландии. Повсюду валялись какие-то коробки и ненужные вещи. На некрашеной стене висели старые платья, а с потолка спускалась паутина. Все знали, что здесь живут крысы, а также черные и рыжие тараканы. Да что тараканы! Поговаривали, что однажды здесь даже видели призрак монахини! Дальний конец чердака тонул в полутьме, и, словно для большей таинственности, его закрывала грубая штора, за которой пряталась мрачная толпа зимних пальто. Каждое одеяние свисало со своего крючка и напоминало висельника. Говорили, что за этой шторой, среди пальто, и появлялась монахиня. В это я не верила, а потому не боялась, зато увидела жирную черную крысу с длинным хвостом, нахально выглянувшую из грязного угла. К тому же по полу действительно сновали черные тараканы, и это обстоятельство расстроило меня больше, чем было бы разумно признать, как, впрочем, пыль, мусор и удушающая жара. Последнее неудобство скоро стало бы невыносимым, если бы не удалось открыть и подпереть палкой световой люк в крыше, впустив немного воздуха. Под это отверстие я подтащила большой пустой сундук, на него взгромоздила ящик поменьше, вытерла пыль с того и с другого и, тщательно подобрав подол платья (как, должно быть, помнит читатель, совершенно нового), взошла на импровизированный трон. Усевшись поудобнее, я принялась за осуществление поставленной задачи, ни на миг не ослабляя бдительности в отношении черных и рыжих тараканов, которых смертельно боялась (думаю, даже больше, чем крыс).
Поначалу сложилось впечатление, что сгоряча я взялась за роль, которую невозможно исполнить, поэтому решила сделать все, что от меня зависит, и приготовиться к провалу, однако вскоре стало ясно, что одна роль в такой короткой пьесе вполне способна уместиться в памяти за несколько часов. Я учила и учила – сначала шепотом, потом вслух, – а за неимением публики как таковой исполняла роль перед мерзкими обитателями чердака. Пропитавшись пустотой, фривольностью и фальшью своего персонажа, с презрением отомстила ему, сделав до крайности глупым и нелепым.
В творческом порыве время пролетело незаметно. День уже клонился к вечеру. С самого утра я ничего не ела, а потому ощутила острый голод. Мысли сосредоточились на полднике, который в эти минуты проходил в саду. (В вестибюле довелось увидеть целую корзину маленьких пирожных с кремом – моего любимого лакомства.) Сейчас пирожное оказалось бы весьма кстати. Чем определеннее становилось стремление к еде, вообще и десерту в частности, тем обиднее было думать, что приходится проводить праздничный день в тюрьме, к тому же голодной. Хотя мансарда находилась вдалеке от входной двери и вестибюля, даже сюда доносились звуки внешнего мира: непрерывное треньканье звонка и неумолчный стук колес по мостовой. Я знала, что в доме и в саду уже собралась нарядная публика, что внизу царят радость и веселье, а здесь было уже почти темно, тараканы, и мне стало страшно, что враги пойдут на меня боевым порядком, незаметно заберутся на трон и коварно залезут под юбку. Чтобы как-то отвлечься и убить время, я опять взялась за роль, а когда дошла до конца, в замочной скважине раздался долгожданный скрежет ключа, и спустя мгновение в мансарду заглянул месье Поль Эммануэль. В полутьме удалось рассмотреть, что это именно он, по бархатной черноте коротко стриженной головы и желтому лицу.